Она простерла руки над алтарем.

— Земля! — Простое слово было сказано: имя, мощь и власть, заключенная в этом имени.

Диона почувствовала землю в своем теле — кости, бывшие ее остовом, ноги, стоявшие на камне, лежавшем на земле под сводом небес. Она погрузилась во тьму — вся пронизанная неизъяснимым ощущением и ароматом растущего и умирающего. И смерти. Все живое и не живое было ее частичкой. Ею была Черная Земля, благословенный дар Нила, роскошная плодородная почва, которая кормила эту часть мира. Ею была и Красная Земля — настолько же пустынная и бесплодная, насколько изобильная Земля Черная; Красная Земля со всех сторон обвивала мир живущих мертвящими объятиями сухих, знойных песков. Из Земли был сделан алтарь, и на Земле же он твердо стоял. Земля — это надежность, это опора, на которой покоится весь мир.

Диона стояла возле алтаря, словно судно на якоре, сжимая руками массивный камень, мощный и незыблемый. Камень тащил ее вниз, и она отчаянно сопротивлялась. Она — часть земли, как и всякая плоть. Но ее дух, магия, живущая в ней, должны быть свободны.

— Воздух, — проговорила она и взмыла ввысь, но невысоко; сила земли удержала ее. По комнате без окон пронесся порыв ветра, раздувая ее волосы и платье, заставляя мигать и метаться пламя свечей. Он словно стремился освободить Диону от объятий земли, подчинить и сделать частью лишь своей стихии. Этого тоже нельзя было допустить. Все, что не являлось воздухом, было землей, твердой, прочной и неизменной. Воздух всегда куда-то рвался, никогда не знал покоя, и все же без земли он был лишь полоской атомов в пустоте. А без воздуха земля станет пустынной, бесплодной — ничто не будет жить на ней и расти. Они кружились в своем древнем бесконечном танце, давая начало миру: земля — под ногами, небо — над головой.

Но это было лишь полдела.

— Вода, — еле слышно сказала Диона, балансируя между землею и небом, пока обе стихии сражались за право обладать ею целиком.

Вода, серебряная, прохладная, разливалась по черной земле, искрилась в воздухе легчайшими каплями. Вода была луной — изменчивой, но постоянной. Она текла в жилах всех живых существ, наполняло чрево женщины, соленая, как море, и дитя плавало в нем, словно странная, невиданная рыба. Вода была для ребенка самым знакомым — его первой стихией, первыми воспоминаниями, первой памятью — темнота, уют и плеск моря.

Вода была женщиной и луной, таинственной магией в ночи, Селеной египтян, Артемидой эллинов, Луной римлян, океаном, руками, скромным ручейком в саду, мощным разливом полноводного Нила… Вода была жизнью; она приносила Черную Землю на Красную, оплодотворяя ее и объединяя Египет.

Диона парила между небом и землей, безмолвная, как вода, обладающая ее мягкой силой, которая побеждает даже камень. До чего же соблазнительно было бы всегда плыть также невесомо, в тишине и покое… Но даже теперь мир сотворен не до конца. Была Земля, на которой стоят воздух, чтобы дышать, вода, чтобы питать жизнь, — но сама жизнь была последней из необходимых стихий.

— Огонь! — воскликнула она, и это был крик боли — боли и триумфа.

Пламя солнца, пламя золота в горне, пламя жаркое, чистое и очищающее, изгоняющее мрак из воздуха, шипящее при соприкосновении с водой, бешено бушующее на земле. Огонь был жизнью. От его касания земля становилась плотью, вода превращалась в кровь, а воздухом могло дышать все живое.

Однако и сейчас ее труд был не завершен. Диона сотворила и назвала целый мир. Но есть еще пятая, иллюзорная, стихия, которую она не могла ни укротить, ни приручить словами, — без этой стихии все остальные останутся лишь бесплотным шелестом ветра. Плоть им могла дать лишь богиня. Но ее нельзя принудить. Богиню можно только просить: мягко, почтительно — а тем временем магия слабела и тени сгущались.

Все сотворенное Дионой висело, как стеклянная сфера, и царица покоилась внутри нее, занятая нелегким трудом рождения детей. Жрецы молились, астрологи смотрели в гороскопы, лекари бормотали что-то невнятное, верша свою премудрую науку. Но стоит богине лишь шевельнуть пальцем — и вселенная содрогнется, мрак ночи ворвется снаружи, и грянет смерть — смерть матери, ее ребенка, одного или обоих сразу.

— В твои руки, — проговорила Диона, почти неслышно. — Мать и Богиня, отдаю все, сотворенное мною. Без тебя я ничто; и мир суть ничто, суета и тщета. Только скажи; склони голову, обрати сердце к милосердию, благослови созданное нами. Разве ты не этого хотела с самого начала? Разве мы не выполнили все твои желания?

Молчание было почти осязаемым. Еще теснее столпились тени, поблескивая голодными жадными глазами. Диона прижалась к алтарю, ожидая ответа богини, и силы оставили ее…

Из самой глубины тишины донесся звук, слабый, как горло, из которого он вырвался; как писк котенка, пришедшего в мир. Диона подняла голову, казавшуюся неподъемной, словно камень, всмотрелась… Из чрева богини появился Гор. А неподалеку лежала кошка и что-то еще: мокрое, блестящее, слепо тыкавшееся в мать. Диона всмотрелась пристальнее. Живот кошки содрогнулся в конвульсиях, и еще один котенок появился на свет.

И, словно в ответ, из-за святилища, послышался звук, такой тонкий и хрупкий, как писк котенка. Этот звук гулом отозвался в ее голове — пеан[32], песнь победы: крик царицы, давшей миру новую жизнь, и вскоре — заливистый плач царевича.

Богиня заговорила: ночь побеждена; луна и солнце взошли над Двумя Землями.

16

Александр Гелиос и Клеопатра Селена были неотделимы друг от друга с самого мгновения их рождения. Обычно так и бывает с близнецами, но сейчас это казалось почти волшебством. Диона сотворила мир для их душ, чтобы они без страха вошли в эту жизнь, разогнала странных, зловещих тварей ночи и держала их подальше до тех пор, пока не миновала опасность, что злые духи одолеют младенцев. Самым явным результатом ее действий было то, что они совершенно не боялись темноты; но иногда Диона начинала сомневаться: не слишком ли рано оставила она свои обряды? Вдруг она выхлопотала место лишь для одной души, которая вошла в оба тела?

Близнецы были достаточно крепкими и явно разными по характеру; Гелиос — шумливый, с живым нравом и довольно упрямый, Селена — более спокойная, но и более искусная в получении желаемого. Если Гелиос бунтовал, когда что-то оказывалось ему не по нраву, пока не сдавался или не доводил себя до истерики, его сестра искала лазейку, пытаясь убедить сдаться взрослых. Вместе они были неотразимы; ни одна нянька не могла устоять перед ними, а стражники царицы преданно служили им.

Они были словно две разные половинки одного существа. Селена родилась темноглазой и темноволосой, как и ее мать. Гелиос же появился на свет с довольно темным пушком на голове: а когда чуть подрос, стал белокурым: глаза его никогда не теряли голубизну новорожденного. Его кожа была светлее, чем у Цезариона, славного смугловатого сероглазого мальчика — такими в его возрасте были все Юлии. Иногда Диона гадала: может быть, имя создает облик ребенка? Великий Александр был белокурым мужчиной, а солнце имело цвет золота.

Трудно сказать, постаралась ли только природа или помогли жрецы с их магией, но близнецы, даже новорожденные, составляли красивую пару. Клеопатра позаботилась, чтобы к Антонию послали гонцов — сообщить о рождении детей. Царица не была наивной и не надеялась, что, получив это известие, он тут же вернется в Александрию, но все же, когда прошло лето и снова начал разливаться Нил, она стала его ждать. Диона полагала, что это глупо, даже абсурдно.

Дела Антония приняли далеко не лучший оборот. Октавиан намеревался блокировать берега Италии с помощью военного флота, принадлежащего сыну Помпея, старинного союзника и врага Цезаря. Помпей Великий умер в Египте, правда, без помощи Клеопатры, и его голова была даром Египта Цезарю, когда тот прибыл в Александрию. Теперь Помпей-младший, которого звали Секст Помпей, хозяйничал, словно царь пиратов, в водах Западного Средиземноморья, и жители Рима и соседних с ним областей испытывали постоянный недостаток продовольствия. Октавиан привнес в эту морскую войну таланты своего друга Агриппы, обладавшего довольно редким для римлянина даром: он был флотоводцем, и отменным — даже блестящим. И был предан — если не Риму, то самому Октавиану.

Поскольку главный соперник Антония был занят очисткой морей от пиратских армад Секста Помпея, триумвир получил возможность сосредоточить усилия на войне с Парфией. Но этого не случилось. Антоний обнаружил, что его войска в Сирии оказались ненадежными, как и предвидела Диона. Пока он разбирался с ними, его жена-римлянка подняла восстание в Италии. Пришлось отказаться от войны на Востоке — Диона догадывалась, в каком он пребывал расположении духа, — дабы удостовериться в том, что мятеж Фульвии потерпел поражение, а сама она сбежала. Впав в неописуемое бешенство, он настиг ее в Греции, велел жене следовать за ним как можно скорее, а сам отправился в Рим, собрав многочисленные войска. Но Фульвия умерла прежде, чем он достиг Италии.

— Ну, теперь ему нечего делать в Риме, — сказала Клеопатра, узнав такие новости. — Скоро он вернется ко мне.

Клеопатра по-прежнему не хотела слушать Диону — а та знала правду, но от комментариев воздержалась. И когда прошел слух, что Антоний с Октавианом заключил мир, она по-прежнему молчала, а Клеопатра все еще ждала своего возлюбленного.

— Скоро приедет ваш папочка, — говорила она детям, уже вышедшим из младенческого возраста и начавшим ползать, что стало для нянек сущим кошмаром, — он привезет с собой сокровища, достойные царей, и даст вам каждому по сенатору в слуги.

Дионе не верилось, что Клеопатра стала до такой степени наивной, какой сейчас казалась. Конечно, отчасти ее поведение объяснялось отчаянием, отчасти — добровольной слепотой. Когда еще был Цезарь, она не раз говорила, что не боится ни одного соперника в человеческом облике — будь то женщина или мужчина; но против Roma Dea[33] устоять не в силах. Ни одна женщина — как бы велико ни было ее могущество, как ни разносторонни таланты ее ума, тела или магии — не могла соперничать с богиней.