Диона с маленькой кошкой-богиней в руках прислонилась к оконному проему. Она не была уверена, что ей хочется разбираться в своих чувствах, признать, что, глядя на горстку римлян в тогах, она в первую очередь смотрела вовсе не на цветущего, рослого и статного мужчину, ведшего их ко дворцу, а искала глазами человека пониже, легче сложенного и более смуглого. Должно быть, он где-то сзади, погруженный в уединение своих мыслей, и это вовсе не было одиночеством; просто Луций Севилий предпочитал собственное общество всем остальным.

Если, конечно, он вообще был среди прибывших. Рим мог позвать его назад. Приданое сестер — о нем он сам говорил, — поместья, клиенты[15], другие обязанности и обязательства могли держать его вдали от Египта. Возможно, он не присоединился к свите по приказу самого Антония или решил остаться на судне, чтобы ускользнуть от докучных игрищ царей.

Точно так же, как ускользнула она сама — правда, на свой манер. Ей надлежало по-прежнему быть в зале, вместе с другими жрицами. Она сбежала под благовидным предлогом естественных потребностей и попросту не вернулась. Впрочем, при желании она еще успела бы спуститься вниз и увидеть, как встретятся Антоний и Клеопатра. Встреча может быть холодной, если того захочет — Клеопатра или сам Антоний задумает наказать царицу за самовольный отъезд из Тарса.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Здесь, наверху, у окна, где теплые лучи солнца мягко зрели лицо, ее интересовало лишь одно: прибыл ли с триумвиром в Александрию Луций Севилий, гаруспик?

Как странно, подумала Диона, что до сих пор она ни о чем не догадывалась, не понимала, что с нею происходит. Она даже не слишком скучала по нем. У нее было достаточно дел: семья — нужно заботиться о Тимолеоне и навещать Андрогея, царица, которой следует прислуживать, и богиня, которой надо служить. Странные ощущения возвращались или когда она была в одиночестве, или когда пыталась уснуть: зыбучие островки воспоминаний — слово, взгляд, тень улыбки, изогнувшей уголки губ. Но ни одно из этих ускользавших видений до сегодняшнего дня не вразумило ее, не показало с неожиданной, не оставляющей сомнения ясностью, что у нее на самом деле на сердце.

Она будет очень разочарована, если Луций Севилий не приплыл в Александрию вместе с Антонием.

Луций Севилий, гаруспик, не мог с легкостью допустить, что он разочарован. Не городом, конечно же, нет: Александрия была тем самым ошеломляющим чудом величия и красоты, каким и рисовала ее молва, и вряд ли можно найти слова, чтобы описать роскошь дворца — все краски поблекли бы, — хотя, возможно, такие излишества и грешили против строгого римского вкуса. И уж, безусловно, не царицей, принявшей Антония вовсе не в самой официальной обстановке, которую она обычно предпочитала. Ее придворные были явно пышнее и роскошнее разодеты, чем всегда, но все же не столь помпезно для такого повода; те, при которых Антоний являлся, ранее куда как больше заботились о впечатлении, пуская пыль в глаза. Клеопатра была в греческом платье, почти без претензий, и ее трон удивлял сходством с обычным позолоченным стулом.

Антоний приблизился к подножию небольшого возвышения, на котором стоял трон, остановился и поклонился ей так, как поклонился бы любой незнакомый с ней римлянин: наклон головы и холодное «Владычица».

Встать царица не соизволила, выражение ее лица было столь же холодным, как и его, взгляд из-под полуопущенных век — таким же пытливо-пристальным:

— Господин мой триумвир, добро пожаловать в Египет. Я приветствую тебя в своих владениях.

— Благодарю тебя, владычица. Но не надо церемоний. Я прибыл сюда как частное лицо, как обычный гражданин, друг, который по чистой случайности оказался римлянином. Надеюсь, ты примешь меня соответственно.

— Где Антоний, там и Рим. Но если Антоний мудро решил в этом городе быть просто Антонием — что ж, Египет польщен, что может оказать ему столь незначительную услугу.

— Египет? — Антоний вскинул бровь. — А Клеопатра?

— Клеопатра — это и есть Египет.

— Тогда я в восторге, что оказался в Египте, — парировал Антоний с блеском в глазах, в значении которого Луций Севилий ошибиться не мог.

Судя по всему, Клеопатра тоже это заметила. Она сдвинула брови, но внезапно улыбнулась. Не будь царица на троне, она, наверное, рассмеялась бы. Она встала, сошла с возвышения и предложила ему руку с видом, присущим только ей — надменно властным и вместе с тем торжествующим. Антоний принял ее руку словно дар, каковым она и являлась, и запечатлел на ней поцелуй.

— Ах, госпожа, — вымолвил он, — как приятно вновь видеть тебя.

— И мне — тебя, — сказала она, и частичка просто Клеопатры промелькнула под царственным обличьем. Но уже через мгновение она снова стала царицей и повелевала триумвиром, словно имела право на каждое слово:

— Проводи меня в мои покои.

Придворные не сводили с них глаз, пожирая взглядами Антония. С подчеркнутым почтением он поклонился и ответил:

— Как пожелает владычица.


Все были в шоке — и александрийский двор, и римляне. То, что царица взяла себе любовника-римлянина, ни для кого не было секретом, но ей вовсе не следовало так афишировать это. Тащить его к себе в постель прямо с трона — просто неслыханно!

Мысли Луция Севилия были заняты совсем другим. Он уже отметил про себя, что возле пустого трона стояли жрицы, миниатюрные смуглые женщины в белом. Одна или две из них были весьма недурны. Но Дионы среди них не оказалось.

Луций не скучал по ней, конечно же, нет. Но в любом случае она ведь должна быть тут. Ее место здесь, подле царицы, которой она так преданно служила.

Может, она больна. Или…

«Чепуха!» — оборвал он себя. Какой только вздор не лезет в голову! И уж совсем глупо находить этот великий город скучным и пресным только потому, что ее нет рядом, чтобы сказать ему, какой он идиот.

Остальные уже нашли себе занятие: увлеченно беседовали, возобновляя знакомство с людьми из свиты царицы, бывшими с нею в Тарсе, или разбрелись, чтобы убедиться, что внутри дворца и снаружи, в городе, нет беспорядков, к Луцию неслышно подошел дворцовый распорядитель.

— Господин, царица желает, чтобы ты чувствовал себя как дома. Если ты хочешь есть, пить или отдохнуть…

— Нет, — оборвал его Луций и, устыдившись своей грубости, поспешно прибавил:

— Нет. Нет, спасибо. Благодарю тебя.

— Значит, ты ни в чем не нуждаешься? — спросил евнух, молодой, ухоженный и немного манерный, но отменно вышколенный. Он еще не успел раздобреть, к чему мужчины его типа были склонны. Оливковая кожа и черные кудри выдавали в нем мидянина. Евнух был весьма красив и очень походил на сына Дионы, Тимолеона.

От этой мысли слова сорвались с губ Луция быстрее, чем он успел спохватиться и вовремя закрыть рот.

— Ты не видел жрицу, подругу царицы? Госпожу Диону?

Евнух ничуть не удивился, словно только и ждал этого вопроса.

— А как же, господин. Конечно, видел. Она с утра подле царицы. Ты соблаговолишь последовать за мной?

Луций почти было отказался, лихорадочно подыскивая повод. Но у него не было дела, которое привело бы его к жрице, их не объединяли общие обязанности. Диона могла быть занята. Возможно, она вообще не помнит о его существовании.

Евнух уже отвернулся и начал пробираться сквозь толпу придворных. Еще минута — и Луций потеряет его из виду. Он заторопился следом.


Римляне зашли во дворец. Диона знала, что следует спуститься в залу, но ей было так уютно здесь, высоко над городом, в обществе кошки. Комната была почти пустой — здесь стояло только ложе, изрядно обшарпанное, стол и сундук, в котором не было ничего, кроме пыли и слабого аромата кедрового дерева. По комнате гулял ветер, гоняя по полу сухие увядшие листья, и кошка, играя, носилась за ними.

Постепенно Диона стала освобождаться от мысли, так занимавшей ее все это время, — но, увы, без особого успеха. Она так и не смогла с уверенностью сказать себе, был ли среди римлян Луций Севилий. Диона тряхнула головой. Скоро это уже не будет так ее беспокоить. Пора идти — если не к царице, то к сыну, ждавшему ее к ужину. Сообразительный Тимолеон догадался взять с матери клятву, что она непременно придет.

— Все предусмотрел. Да-а, этот мальчишка станет опасным мужчиной, когда подрастет, — со смехом сказала она кошке. Та, загнав лист под ложе, повернула голову и уставилась на дверь.

Диона оставила ее неприкрытой. Никто не поднимался сюда, даже слуги здесь не убирали; эта часть дворца, такая удобная, чтобы наблюдать за подъезжающими из города, для других целей была непригодной. Некоторые из прислуги боязливо твердили, что она кишит привидениями.

Диона никогда не видела здесь ни одного призрака и даже не чуяла их присутствия. Звуки же, которые все приближались, были явно шагами живых — двух живых: один шагал чуть тяжелей, чем другой. Когда двое замешкались, у нее мелькнула надежда, что они передумали заходить сюда. Но шаги послышались снова. Диона вздохнула и изобразила на лице улыбку — для евнуха, просунувшего голову в дверь. Он немного застенчиво улыбнулся в ответ и сказал кому-то за спиной:

— Мы пришли, господин. — А потом, взглянув на Диону: — Госпожа здесь.

Склонив голову в почтительном поклоне, евнух сразу же исчез.

Луций Севилий оказался смуглее, чем она его помнила; лицо было загорелым и обветренным, но даже это не могло скрыть румянца, залившего щеки. «Наверное, просто устал подниматься», — подумала Диона: комната находилась высоко, в конце лабиринта коридоров и лестниц.

Он оглянулся: евнух уже сбегал по лестнице — слышны были лишь его затихающие шаги.

— Ветер в парус! — сказал ему вслед Луций Севилий. — Он меня чуть не уморил.

Диона рассмеялась. Это, собственно, не было надлежащим приветствием, но Луций выглядел донельзя забавным: смущенным, с краской густого румянца, залившей щеки, и вместе с тем живым, непосредственным, хотя и комично-раздосадованным, в тоге, соскользнувшей с плеча. Он отправил ее на место раздраженным пожатием плеч и попенял Дионе.