– Добрый день, – сказал начальник, не отрываясь от бумаги. Подражая директору, все, считающие себя руководством, произносили только безликое «добрый день», и никогда «здравствуйте» или, Боже упаси! – фамильярное «привет». Выдержав паузу, начальник добавил: – Вам что?

– Я здесь работал, – сказал Трофим, удивившись. Всем в цирке было известно, что начальник отдела кадров не только знает каждого в лицо, но и помнит большинство анкет. – Я ударник из оркестра, – сказал Трофим.

– Вы были ударником в нашем оркестре, – уточнил начальник. – Были, – сказал он ещё раз, как бы подчёркивая прошедшее время. – В прошлом году вы заболели и, по прошествии четырёх месяцев, уволены с переводом на инвалидность. Согласно кодексу законов о труде. У вас претензии?

– Нет, – сказал Трофим. – Нет у меня претензий. Я от директора. Вот, – он протянул заявление с резолюцией. Свободной рукой начальник взял заявление и, не читая, аккуратно положил на стол текстом вниз.

– В штате нет свободных мест, – сказал он, – Ни одной единицы. – Чуть подумав, добавил: – Нет и не предвидится. Ни одной, – он ещё чуть подумал и перевёл взгляд в бумаги, которые держал в руке всё время.

– Но директор...

– Нет штатных единиц! – начальник опять поднял глаза, и голос его стал жёстким. Добавил: – У меня всё!

Директор сидел, как всегда прямо и смотрел на дверь. Можно было подумать, будто он ждёт появления Трофима.

– Меня не оформляют, – сказал Трофим недоумённо. – Говорят, что нет мест.

– Значит, нет, – сказал директор, глядя на него знаменитым оловянным взглядом. Отделу кадров виднее.

– Но вы... – Трофим уже ничего не понимал. Никто здесь даже не слышал, чтобы нарушен был приказ директора. И директор это допустил.

– Отделу кадров виднее, – повторил тот уже раздражённо. И точно, как начальник отдела опустил глаза в бумаги. Только он бумаги в руках не держал. Они лежали на столе, и когда Трофим вышел, директор читать их не стал. Он по-прежнему смотрел на дверь. Просто дверь была напротив его стола и, отрываясь от бумаг, он всегда на неё смотрел. Взгляд потерял оловянное выражение, но не стал почтительным, как при начальстве, а сделался мрачным и даже злым. Не то, чтобы волновало отсутствие хорошего ударника, лучше б он был, но сойдёт и так. Всё сойдет, в конце концов, кроме начальственного гнева. Но начальство «там». А здесь в цирке не любил он сталкиваться с ограничением своей власти. Не любил и отменять решения, даже вопреки разумным доводам. Это иногда вредило работе, зато все знали, что на слово директора можно положиться. Для обещаний, которые не будут выполнены, существовал заместитель. И сейчас директор как бы опустился рангом ниже. Обещание нарушено вопреки его желанию, это вдвойне противно. Короткий разговор с секретарём партийной организации, очень вежливый: секретарь никогда не забывал, что он подчинённый. Но и директор знал особый характер этой подчинённости, не только ему, но и в обход его кабинета, в другие, и даже прямо к тем кто, как уже было сказано, великую идею непосредственно олицетворяет. Никогда бы не попасть молодому человеку на такую должность, не имей отец его доступа уже на самый-самый верх, на такой верх о каком и подумать страшно, к тем, кто, приезжая в абсолютно недоступное директору, охотничье хозяйство, помнит – в лицо и по имени-отчеству! – здешнего егеря. Фамилию своего заместителя большой человек может забыть, но егеря, шалишь! – помнит и даже с похмелья. Именно егерем был отец молодого человека. Мало ли чего может он шепнуть в то или другое начальственное ухо, между двумя выстрелами. Ссоры с таким подчинённым лучше избегать. Ударник мелочь и можно бы настоять на своём, но «там» ничего не забывают. Одна мелочь, другая... и появляется мнение. Кто его высказал? Как распространялось? Не твоё дело. «Есть такое мнение» Всё. Конец. Не надо.

Но противно. Его одёрнули. Он не любил, когда его одёргивали. Он сам одёргивал. Не технический персонал, конечно и не рядовых артистов, для этих есть младшее начальство. С ними он вежлив, корректен и недоступен. Зато это младшее хорошо знало, каким бывает директор, сбрасывая холодную вежливость. Был даже один инфаркт: дама оказалась слабонервной. Кто бы мог подумать! Но это пока ты директор. Почтительные взгляды. Просторный кабинет. Комфортабельный автомобиль, чёрный, изволите заметить! Хотя, это уже просто везение.. Чёрный ему, всё-таки, не положен. Но есть. С молчаливым – мало ли какие дела у директора! – шофёром. Представив, что это вдруг исчезнет, он почувствовал себя мальчиком-сиротой. Да. Мальчишка набитый дурак. Ляпнул, что знал о планах этого клоуна. Может и он собирается? Чёрт с ним, к цирку это уже отношения не имеет. С директора не спросят. А какой нагоняй получил за клоуна! «Не работаете с людьми!» А что можно было сделать? Возили бы по заграницам, никуда бы не уехал. Нет, хотят и рыбку съесть и... в кресле удержаться. В общем хорошо, что мальчишка болтун и дурак. Мало ли что он, директор, знает и не спешит рассказывать?! И начальство тоже кое-что знает, можно не сомневаться. Про дачу, отделанную цирковыми плотниками в рабочее время и что работу им оплатили по наряду, как государственную и про другое. Но молчит начальство. Во-первых, дача не отъезд, а Израиль. Есть разница! Во-вторых, «что можно Юпитеру того нельзя быку». А уж, трепаться не думая о последствиях нельзя ни быку, ни Юпитеру. Из-за быка... то есть, из-за телёнка! – Юпитер получил по носу. Пусть убирается. Щелчок придётся пережить. И надо быть внимательнее к сыночку егеря. Не допустить прокола. Теперь мода на молодых руководителей. Он сам был молодым руководителем и рвался вверх. Умерим желания, всяк сверчок знай свой шесток. Нежно погладил полированную поверхность «шестка» и улыбнулся. Можно жить самому и о дочке позаботиться. Нет, артисткой он её не сделает. И режиссёром, просто режиссёром – тоже. Чтобы твёрдо стоять на ногах, она должна быть доктором искусствоведения. Для начала кандидатом. Пока ей готовят диплом, но уже надо заботиться о диссертации. Конечно, придётся и самой поработать, но пока пусть гуляет. Молодость не повторяется, тем более у женщин. Мужчина, другое дело. Молодость прошла, но жизнь в разгаре! Он подумал о своей любовнице, об её тугом теле и блудливых глазах. На манеже мало чего стоит, зато в постели! – и директор судорожно передернул плечами. Паренёк из провинциального городка, женившись ещё в институте на интеллигентной девушке, он и вообразить подобного не мог! Стоп. Не думать об этом. Не думать! Не время. Многое принесено ей в жертву. Взлетел бы высоко, не знай все кругом и наверху тоже об её пьяных похождениях. Он тоже знал, что она шлюха и про себя называл её шлюхой, но старался не узнавать ничего конкретно. Всё равно – то слухи дошли, то анонимку подбросили. На гастролях оставила у себя в номере известного киноактёра. Вечером, когда актёр лежал на спине, а она, дёргаясь на нём, изнемогала от подступающего оргазма, раздался телефонный звонок. Это звонил директор, специально задержавшись в кабинете. Говорила с ним, даже не прерывая движений. Задыхаясь, как он думал, от нежности к нему. Кому рассказал актёр? Кто настрочил анонимку? Она плакала и клялась, что всё ложь. Он делал вид, что верит, не мог от неё отказаться, не мог и отомстить актёру: знаменит и недосягаем, к тому же из другого ведомства. Если б он был цирковой! Директор знал, что потеряй он возможность создавать ей в цирке особое положение, эта сука бросит его в тот же день. Но пока она не решится. Пока он директор. И будет директором. А этот... Щенок... Он придвинул бумаги.

…В приёмной Трофим на минуту остановился. Осмотрелся в последний раз. С первой до последней строки прочёл доску на двери кабинета Дни недели, часы, приёма. И крупно фамилия директора – КОМАРОВ.

2.

Шла вторая половина дня. Трофим сидел на гранитном парапете перебирая в памяти места, где может понадобиться ударник. Человека «с улицы» не возьмут. Знакомые? Где искать? Что? Привет! На ловца и зверь бежит. Перед ним стоял Филька. Тот самый, что крикнул когда-то: «Тётя Мотя, так ты стукач?» «Везучий я! – подумал Трофим. – Решкина встретил, а сегодня Филиппа». Везет.

– Я тебя не узнал, чувак, – сказал Филька. – Даже мимо прохилял. Параша летела, то ли жмурика ты врезал, то ли все кости переломал. Инвалид. А ты ништяк!

– Ништяк толстяк холостяк, – весело сказал Трофим, подражая Ивану Афанасьевичу. Не все переломал. Как насчёт работы?

– Была бы шея, хомут найдём, – Филька поморщился. – Побазлаем с чуваками. Сейчас не до того.

– Всемирный потоп?

– Могут разогнать оркестр. Репетнули новую программу. Клёво – полный модерн. Ещё из рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда», слыхал? Ну вот. У нас пара солистов новых – блеск! Как всегда, в ДК лабаем, что по их понятию, а сами ждём левака. Нашли тихий клубешник. Собрались, начали, все довольны. И только мы на бис повторили «Иисуса», гляжу, а сбоку профорг из кузнечного цеха. Глухой, как бетон и смолоду помнит единственную песню, про кузнецов «...и дух наш молод» Сидит в углу, морда злая, а рядом тётя Мотя блестит от счастья, как солдатская пуговица. Навёл сука. Мы его не стеснялись, думали – дурак, не поймёт. Сами дураки. Шьют нам теперь антинародную музыку и ещё религиозную пропаганду. Поехали, сам увидишь.

…Комната оркестра была заперта и на двери висела записка: «Собрание в лекционном зале». Прошли длинным, тёмным коридором. Тусклая лампочка освещала дальний угол и дверь. Перед ней вокруг фаянсовой урны толпились курильщики.

– Общественность, – сказал Филька. – Верзо-дела. – Общественность посторонясь пропустила хромающего Трофима. Зал был узкий, длинный, похожий на продолжение коридора, только свет ярче. Музыканты сидели группой в задних рядах. Появление Трофима не слишком удивило. Не до того. Живой, так живой.

В зале гул.

– Вчера опять сборка полдня стояла, корпусов не дали, – народ был заводской, и все без объяснений понимали какие корпуса, кто не дал и почему.