– Топай сюда, девка – сказал Глеб Алексеевич. – Дам тебе чаю, так и быть. С печеньем. Радуйся.

– Не выйдет с печеньем, – сказала Маша. – Печенье я съела. Ещё днём.

– Как, – ахнул отец. – Три пачки?

– Только две было! – Её голос прозвенел обидой.

– Шутишь, – Решкин снова пошёл на кухню и долго там возился. Двигалось нечто деревянное, звенел металл. Глеб вернулся с пачкой печенья.

– Свалилось в стиральную машину, – объяснил он.

– Ваше счастье, – сказала Маша. – Тоже мне, родители! Родили и бросили голодную.

– Яичницу нельзя было изжарить? возмутился отец. – Помнится, тебя родили не вчера! Сварить яйца, в крайнем случае!

– Нельзя, – сказала Маша твёрдо – Ибо нет в доме яиц и масла. И денег тоже нет. Доцент, вы умеете жарить яичницу без яиц, без масла и без денег? – спросила она у Решкина, подбочась.

– Нет. Без яиц, масла и денег я тоже не умею, – честно признался кандидат наук.

– Тогда это у меня наследственное.

– Бездарность у тебя вообще наследственная, – вмешалась Вероника. – Отцовская. Ты что, в лесу? Одолжила бы денег!

Брюсов глядя в чашку морщился.

– Чистого кипятку налил? – спросил он без всякого интереса, будто знал ответ заранее. – Приходи, я тебе чаю не пожалею. Индийского со слонами. Я не скупой.

– Ты не скупой, ты глупый, – сказал Решкин. – Чай...

– ... не должен быть горьким! – подхватил Брюсов. – А также сладким, вкусным, а главное цвета и запаха чайного ни в коем случае он иметь не должен. Слыхали. Как же!

– Вот у тебя он ничего и не имеет. Крепость и горечь.

Вероника поставила чашку на фанеру и опять разложила карты. Брюсов открыл какую-то книгу, с удовольствием прихлёбывая обруганный чай. Чай был, в самом деле отличный, я ещё раз это подтверждаю. Хотя сам в ту пору чаще заваривал способом Брюсова и Кости. Ах, прошедшая молодость и эх! – нынешняя гипертония... Ах, и эх! Брюсов просматривал книгу, Вероника раскладывала карты, Решкин смазывал псу пораненную лапу, а Маша не столько пила чай, сколько грызла печенье. Трофим поглядывал на неё и улыбался. Она тоже улыбалась и тоже поглядывала на него.

– А я про вас кое-что знаю, – сказал Трофим. – Вы – Мотря?

– У-убыо-у-у! – не дав ему договорить, грянул вероникин баритон, – За слово «Мотря» пришибу на месте! – притом он отлично видел, что Вероника Помпеевна сидит, не открывая рта. Зато Маша уже стояла, сжав кулаки. Правду, говоря, молотобойцу они всё равно не годились и даже были вполне изящны. Зато глаза сверкали огнём и щёки горели. Рядом уже стоял Реро, готовно разинув пасть. Обрубок его хвоста торчал как флагшток на корме торпедного катера. Трофим охнул: Сущая Мотря! Ай да Константин...

Решкины хохотали.

– Осторожно, Трофим, – сказал Глеб. – Дитя этого не любит. А ты замолкни, Мотря! – велел он дочери – Не пугай человека. Небось на Костеньку не орала. Реро, марш на место! – и пёс подчинился первым. Точно как раньше, он подошёл к подстилке, «обозначился» и полез на тахту. Продолжая рычать, косо глядел на Трофима. А Маша всё стояла с грозным видом.

– Так то Костенька, – сказала Маша. – Ему можно, – она села, украдкой показав Трофиму язык.

– Пора, – сказал Валерий Брюсов и теперь мрачней всех был он. – Сегодня моя очередь гулять с кобелем. Ведьма грозила: опоздаю – сама укусит. Лично.

– Отравится! – сказала Вероника.

– Ни в жисгь. В ей самой яду, как в гремучей змее. Она даже гремит время от времени. Точно.

– Побрезгует, – успокоил Решкин. – Сиди, ты ничем не рискуешь.

– А совесть? – Брюсов помрачнел окончательно. – Я ж к вам после работы на десять минут. С радостной вестью.

– В гробу мы твою весть имели, – сказал Решкин. Я точно помню её белые тапочки.

И тут у Вероники сошёлся пасьянс. Она встала со стула и потянулась от усталости.

– Всё! – сказала, как отрезала. – Не бывать Реро декоративным.

– Будет! – сказал Брюсов. – Верю! – И вышел, оставив за собой последнее слово. Гордо торчала бородка и усы, кажется, приподнялись на концах. Всё-таки он был очень похож на Брюсова.

Глеб долил чай Трофиму и себе. Вероника раньше занятая картами допивала свою чашку. Маша грызла печенье, не удовлетворённая дневной порцией.

– При такой тупости, – бурчала Вероника, – могла бы, хоть заниматься побольше. – Она явно искала возражений, чтобы сорвать злость. – Решкин, почему твоя дочь целый вечер сидит с нами, и лодырничает? Мы уже сдали все экзамены! Отправь её заниматься. Немедленно!

– Ох, – вздохнула Маша, – ну сейчас, – и с места не двигалась. – Никто меня не любит, никто не жалеет... – завела она ту же песню.

– Здесь не подают, – сказал отец. – Иди заниматься.

Маша ещё раз вздохнула и всё-таки ушла.

Трофиму развернули походную алюминиевую кровать в коридорчике, с круглым корабельным окошком у самого потолка. Решкин выдвинул ящик серванта. В нём хранились канцелярские папки, конверты и какие-то бумаги навалом, машинописные или написанные от руки. Сверху лежало письмо в заграничном конверте, длинном и узком. Его Решкин отложил.

– От коллеги из Австралии. По поводу моей статьи.

– У вас много статей? – не удержался Трофим и смутился. Но Глеб не удивился вопросу.

– Не очень, – сказал он. – Всего девятнадцать. Но на все кто-нибудь ссылается. В Австрии, в Японии, в Штатах, в Чехословакии. И у нас, конечно. На самом деле это главное – ссылки. Если они есть, значит работа нужна, – Решкин переложил ещё несколько папок и достал плотный желтоватый конверт, больше похожий не на письмо, а на бандероль. Весь угол конверта был заклеен разноцветными почтовыми марками. «Ого! Это же до утра читать» – подумал Трофим. Глеб Алексеевич поставил возле кровати табурет, на него лампу и протянул из комнаты белый кабель электрического удлинителя.

– Спокойной ночи.

– И вам. И спасибо.

– Не за что.

Так вот что имел в виду Решкин, обещая «показать» письмо! Из конверта посыпались фотографии. Чего только на них не было: хасиды с пейсами в огромных шапках, морские пляжи, девчонки с кольцами в пупках и ноздрях, лыжник на снежной горе, гроты, расцвеченные брызгами воды и пены, города непривычной архитектуры, каменная пустыня, подвесная канатная дорога, церкви, мечети, синагоги, детали орнамента, странные дома, мешки бананов, араб на ишаке и бедуин на верблюде, автострада, забитая длинной автомобильной «пробкой», переулок в котором двоим не разойтись, узловатые стволы незнакомых деревьев и море, море, море. Обезьяна в заповеднике. Крокодилы. Фотографии были обёрнуты листом бумаги. На листе толстым карандашом, размашисто: «Ну, вот я и прыгнул, наконец. Удержусь или опять носом в опилки?»…

Трофим спал и ему снился Костя. В красно-зелёном смокинге и строгих золотых очках. В жизни он не носил смокинга, а на манеже очков, но во сне чему ж удивляться? Нос Кости шевельнулся. Вправо. Влево. Вправо-влево, вправо-влево. А глаза смотрели печально и не на Трофима, а как бы сквозь него. И увиденное там ему не нравилось. Нет, не нравилось...


Последняя реплика «a’part» …ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА НЕЗНАМЕНИТОГО /но внешне похожего на поэта Валерия Брюсова/.

Олег Антонович Лапин 1931 – 1998. Киевский житель, православный человек и дворянин – по матери. Увы, дворянство в России наследуют исключительно по отцу.

Лапин: «А как посылать, так по матери! Сволочи…».

Итак, мы рождались в государственных родильных домах, учились в казённых школах, работали, лечились, жили и умирали на чужой территории. Тем более гордился он – не социалистический «ответственный квартиросьёмшик», нет! Владелец наследственной квартиры в деревянном доме постройки девятнадцатого столетия. Без телефона и «удобства во дворе». Зато гордое: – «Кто из вас платит Советской власти земельную ренту?» /Из рассказов Олега Лапина и о нём. В дальнейшем «из О.Л.»/. Когда-то дом освещался керосиновыми лампами, но со временем провели электричество. Олег утверждал, что в комнатах повесили свечи Эдисона, а в дворовой уборной лампочку Ильича.

Дом стоял на Кудрявской – тихой, мощённой булыжником, двухэтажной улице, выгнутой полукругом, от чего выходила она обеими сторонами на Львовскую. Во время оно живал здесь Афанасий Иванович Булгаков с семьей, а также родственники присяжного поверенного г-на Ульянова В.И. – впрочем, согласно историческим документам, был он только помощник присяжного поверенного и дальше по той стезе не двинулся, отчего, может быть, и перешёл на другую, что имело негативные последствия для миллионов семей, причём для Лапиных меньше, чем для многих других. Ибо живы остались.

«Все дома в нашем дворе принадлежали моему деду. Дед был человек состоятельный, член правления банка. Наш дом занимала семья, другие сдавались в наём. Но в пятнадцатом году дед влюбился в шансонетку, сбежал из дому, за год, спустил всё, кроме единственной квартиры и нищим вернулся в семью. В обществе над ним смеялись. А через год смеялся он: «товарищам» было нечего отобрать. /Из О.Л./. Дедом Олег тоже гордился. И ещё дядей. В семейном фотографическом альбоме, наполненном господами во фраках и сюртуках, среди котелков и проборов «бабочка», между пенсне и часовыми брелоками он был похож на матроса, сошедшего на берег с чайна-клиппера в Одесском порту. Олег утверждал, что так оно и было: «позор семьи», мальчишкой бежав из дому, шлялся по свету. Был матросом, рабочим в Буэнос-Айресе и ещё на каких-то случайных, увы! – не престижных работах. Умер в больнице для бедных, как говорил Олег, от гонконгского сифилиса. Может он: в Гонконге особенный? Этого Олег не знал, но родственником гордился, по-моему, даже больше чем дедом. И ещё тем, что сам не только коммунистом или комсомольцем, но даже и пионером никогда не был! Из чего, правда, можно сделать вывод, что октябрёнком всё-таки был. Но кто же совсем без греха?!