— Я пошутил, мой милый мальчик, — сказал Квистус, тронутый его горячностью. — Я великолепно знаю, что Клементина на самом деле большой художник.

— Во всяком случае, — прищурился Томми, — вам придется немного потерпеть.

— Боюсь, что так, — жалобно сознался Квистус. — Но как-нибудь обойдется…

Ему пришлось потерпеть… Этот спокойный, вежливый, мирный джентльмен обладал особой способностью раздражать Клементину. Он был ученым, но это не мешало ему быть, по ее мнению, сумасшедшим, а Клементина не могла их равнодушно переносить.

Портрет был ее отчаянием. Этот мужчина не имел никакого характера! Его большие голубые глаза ничего не выражали! Она боялась, заявляла она, перенести на полотно физиономию врожденного идиота. Ее выводило из себя его дилетантское отношение к жизни, которого она, как труженица, не могла допустить. По профессии он был стряпчим, главой старой фирмы «Квистус и сын», но ради страсти к антропологии передал все дело компаньону.

— Он вас обчистит, как липку, — пророчила Клементина.

Квистус улыбнулся.

— Я, как и отец, ему всецело доверяю.

— По-моему, каждый доверяющий, безразлично, мужчине или женщине — не вполне владеет своими умственными способностями.

— Я верил всем всю жизнь. Я счастлив, что меня до сих пор еще никто не обманывал.

— Вздор, — объявила Клементина. — Да, вот, Томми что-то рассказывал мне про вашего друга-немца.

Это было больное место. Несколько дней тому назад к нему явился добродушный, бедно одетый, честный немец и предложил ему кремневые предметы, найденные, по его словам, в долине Везера, около Гамельна. Квистус нашел их настолько любопытными и заслуживающими внимания, что дал ему вдвое против запрошенной цены. Сейчас же был вызван друг-палеонтолог, и немедленно они приступили к исследованию сокровищ. Они оказались бессовестной подделкой.

— Я рассказал это Томми по секрету, — с достоинством возразил он. — Он не имел права передать.

— Что показывает… — Клементина сделала паузу, кладя мазок, — что показывает, что даже Томми нельзя верить.

Другой раз дело коснулось знаменитого интервью Вандермера.

— Вы знакомы с моим другом Вандермером? — осведомился он.

Она покачала головой.

— Никогда не слыхала такого имени.

Он объяснил.

— Вандермер — журналист, он интервьюировал вас и затем вы вместе завтракали в ресторане.

Клементина не могла вспомнить, но в конце концов ее лицо прояснилось.

— Бог мой, это не полуоборванный ли господин с лисьей физиономией и пальцами, вылезавшими из сапог?

— К сожалению, портрет хотя не лестный, но похожий, — признался Квистус.

— У него был такой голодный вид, и он оказался на самом деле таким голодным, что я свела его в колбасную, и пока он начинялся ветчиной и мясом, я начиняла его материалом. Но мой завтрак с ним в ресторане — наглая ложь!

— Бедняга, — вздохнул Квистус, — он создает себе в фантазии то, чего ему не достает в жизни. Это заложено в человеческом характере.

Квистус улыбнулся одной из своих ласковейших улыбок.

— Я нахожу его даже в вас, Клементина!

Из предыдущего легко заключить, что сеансы в студии были на этот раз не совсем обычны. Слишком противоположны были их характеры. Его шокировала ее эксцентричность, она возмущалась его неприспособленностью. Оба терпели друг друга из уважения к прошлому, но оба расставались друг с другом со вздохом облегчения. Образованный, воспитанный человек, при ней он молчал, как мумия. Это ее еще больше злило. Она хотела, чтобы он говорил, оживился, чтобы передать это на полотне. И ради этого сама говорила вздор.

— Жить в прошлом, без малейшего внимания на настоящее, то же самое, что жить всю жизнь в темной спальне. Это достойно моли, но не мужчины!

— Но ведь вы также живете прошлым? — указал он на висевшую на стену старинную картину.

— Это учителя, — объяснила Клементина. — Каким образом, скажите, могла бы я написать вам портрет, если бы не знала Веласкеса? Не говоря уже об эстетической стороне… Для вас же прошлое только предмет любопытства.

— Верно, верно, — кротко согласился он. — Дамский костюм бронзового века не заинтересовал бы Ворта. Для меня же любопытен доисторический костюм женщины.

— Я считаю это ненормальным, — объяснила Клементина, — вы должны стыдиться.

Этим закончился разговор.

Тем не менее, несмотря на ее полукомическое отчаяние, портрет подвигался вперед. Во всяком случае, она схватила его интеллектуальность и удаленность от жизни. Бессознательно она положила на его лицо печать ума, которая ускользала от нее при первом осмотре. Художник работает внутренним зрением, что всегда бывает, когда он создает большую вещь. Большая вещь, не та, перед которой художник говорит: «Как далеко, как это далеко от моей мечты…»

Это обман. Велико лишь то произведение, перед которым его творец говорит: «Неужели это я создал?» Потому что он сам не знает, как он творил. Человек, работающий над произведением искусства, повинуется не разуму, а чувству; ум имеет дело с формулами, а формулы, как результат анализа, не имеют места в торжествующем синтезе искусства.

Удивленная Клементина смотрела на портрет и, как творец, видела, что он хорош.

— Я никогда бы этого не подумала, — сказала она.

— Чего? — спросил Квистус.

— Что я могла все это вытянуть из вас, — был ответ.

ГЛАВА III

Мы слыхали многое о человеке из старого завета по имени Иов. Мы знаем, что он был добродетелен, честен и богобоязнен: и тем не менее известно, что на него посыпались несчастье за несчастьем, которые кончились для него потерей всей семьи и страшной проказой. Я не говорю, что на доктора Квистуса посыпались столько же несчастий, как на Иова, но всегда на каждого человека, как Пелион на Оссу, может обрушиться несчастье.

Историю этих горестей можно передать только вкратце, потому что понадобилась бы целая хроника, чтобы передать все сложившееся и усложненное сцепление обстоятельств.

Квистус играл во всем только пассивную и отрицательную роль. Как и у Иова, гром ударил с ясного неба. Его нравственность была безукоризненна, положение обеспечено и счастье совершенно патриархально. Он никому в жизни не сделал зла и не имел никаких оснований бояться дьявола. Десятую, а может быть и большую часть своего состояния он отдавал на дела благотворительности, и не только не разглашал этого как фарисей, но и самому себе в этом не сознавался, по той простой причине, что, не подсчитывая своих доходов, не давал себе никакого отчета в расходах.

Вы едва ли нашли бы второго столь же бескорыстного и нетщеславного человека, как Ефраим Квистус. Несмотря на свою начитанность, ученость и обширные научные работы, он был на редкость кроток, учтив и скромен. Если вы с ним спорили, то вместо того, чтобы, как все люди, с жаром защищаться, он старался найти ошибку в своем аргументе.

Он всегда старался обесценить собственные труды и восхищался успехом других даже в его области. Его единственной слабостью, мешавшей ему достичь безупречности своего прототипа Иова, был его докторский диплом Гейдельбергского университета. Он подписывал свои научные статьи как Ефраим Квистус, доктор философии, и его коллеги, разбиравшие его по косточкам, обращались к нему, как к «доктору Квистусу». Он вступал во все ученые кружки и собрания как «доктор Квистус», и был несказанно счастлив, будучи кому-нибудь представлен под этим титулом. Отсюда был один только шаг, чтобы называть себя горничной и швейцару в знакомых домах «доктором Квистусом».

Спрашивается, каким образом в бессословном, равноправном обществе может появиться стряпчий, сам себя титулующий доктором. Это так же чуждо обычным представлениям о стряпчем, как если бы он принимал своих клиентов в стихаре. У стряпчего не должно быть титула, следовательно, не должно быть его и у Квистуса. В корпорации он являлся аномалией, подкидышем. Он был очень скверным стряпчим — было мнение судьи, высказанное им между другими такого же свойства вещами по поводу одного неприятного происшествия.

Это случилось уже после того, как Квистус скрылся с горизонта Клементины Винг, и его портрет уже висел в зале заседаний антропологического общества.

Нужно сказать, что Квистус был стряпчим не по собственной воле, а по наследству и из сыновей любви. Его отец имел старую обширную практику, и его горячим желанием было передать ее сыну. Отец умер внезапно, и сын только тогда пришел в себя, когда все акты были закончены, и он был введен в наследство.

Он мог только дезертировать, или объявить себя банкротом, или передать все дело адвокату. На все это у него не было ни малейшего желания. Он просмотрел для поверхностного ознакомления со своим делом несколько книг, но углубиться в механику закона у него не было никакой охоты. Он придавал больше значения кремневому оружию, которым дикари во время ссор пробивали друг другу головы, чем презренной бумаге, на которой устанавливало свои отношения настоящее поколение. Принимая наследство, он исполнил и заветное желание отца. Фирма «Квистус и сын» существовала уже сотню лет в Линкольн Инне, и старику хотелось, чтобы «Квистус и сын» остались бы там «in secula saculorum»[2].

Будь отец жив, Ефраим бы еще над этим подумал, но теперь он считал себя обязанным свято исполнить его желание. Самым нелогичным было то, что у него не было даже финансового затруднения, заставившего бы его отдаться ненравившейся профессии. Он не только получил от родителей порядочное состояние, но был еще объявлен наследником своего престарелого дяди, старшего брата отца, владевшего большими имениями в Девоншире.

Теперь нужно было продолжать дело «Квистус и сын». Каким образом? Он посоветовался с доверенным клерком Марраблем, поступившим в контору еще мальчиком. Маррабль дал решение затруднявшего его вопроса, от которого сам в восторге потирал себе руки. Оно было великолепно. Гениально. Квистус приветствовал его, как Генрих VIII приветствовал предложение Кромвеля избавиться от королевы Екатерины. Решение состояло в том, что Маррабль на льготных началах входил с ним в компанию. Квистус подписал бумаги о компаньонстве, и для него потянулся ряд счастливых беззаботных лет.