Клементина протелефонировала Квистусу с просьбой немедленно прийти.

Он явился через двадцать минут в тревоге.

— Случилось что-нибудь с Шейлой?

— Я нашла, кто ее мать, — ответила Клементина.

— Кто? — поспешно спросил он.

Она усадила его в кресло. Они были в гостиной.

— Некая Нора Дуглад… Я ее не помню.

Квистус, как бы отгоняя свои мысли, провел рукой по лицу.

— М-с Дуглад… — озабоченно повторил он. — М-с Дуглад…

— Подруга Анджелы, — добавила Клементина.

— Да. Школьная подруга. Они редко встречались. Я видел ее раз или два. Я не подозревал, что Хаммерслэй ее знает… Ее муж был негодяем… Он, кажется, даже бил ее… Я слыхал, что она бросила его…

— Для Вилля Хаммерслэя.

— Он давно умер… Спился… О-о-о! — он содрогнулся и закрыл лицо руками.

— Прочтите эти страницы, — сказала Клементина и вышла.

Она вернулась через десять минут. Он вскочил с кресла и схватил ее за руки. Его глаза были влажны и губы дрожали.

— Я нашел письмо Хаммерслэя в ящике Анджелы… Оно застряло внизу. Оно было для другой женщины, дорогая…

Его голос задрожал. Оно было для другой женщины… Она подвела его к дивану, села рядом с ним и взяла его за руку. Она была счастлива, что темное подозрение было снято с его совести.

С тех пор, как он ушел от нее с новой верой в человечество, связь между ними стала неразрывной. Квистус знал, что найдет в ней не только сочувствующую слушательницу, но и мудрый совет и понимание всех его начинаний, мыслей, надежд и трудов. Она была искренна. И он, как озябший, в теплой комнате грелся около личности Клементины, зная, что она сильна и постоянна, как греющий огонь. Он все чаще и чаще чувствовал необходимость в ней. В ней было то, чего не хватало в бесцветной, бесстрастной Анджеле. С выздоровлением новые впечатления заполнили его мозг и главным между ними было сознание, что Клементина и физически была прекрасна и желанна.

В продолжение всей летней идиллии в Молхэме Клементина продолжала носить оперение возродившегося феникса. Даже во время работы вместо прежних растрепанных причесок на ней был подаренный ей Томми красный шелковый платок. С переменой в хозяйке переменилось и отношение к ней окружающих, и присутствие Квистуса, Хьюкаби, адмирала, Пойнтера и Томми с товарищами делало жизнь разнообразнее и веселее.

Иногда происходили такие сценки:

К работающей Клементине являлась экономка:

— Пожалуйста, мадам, у нас скоро не будет вина.

Она с трудом отрывается от холста:

— Что же из этого?

— Джентльмены, мадам…

— Дайте им пива.

— Хорошо, мадам.

Немедленно она со смехом бросает кисть и идет в свой винный погреб. Для нее было удовольствием устроить как можно удобнее жизнь гостящих у нее мужчин. Этта и ее юные подруги как женщины могли сами о себе позаботиться. Но мужчины были совершенно беспомощны, особенно адмирал; почему-то она прежде всего жалела адмирала. Предметом особенных забот для нее был их стол. Она старалась угодить всем вкусам. Иногда она призывала Томми на совет. Но когда он придумывал для дяди какое-то невероятное кушанье, она заявляла ему, что он устраивает шутку из серьезных вещей и больше не спрашивала его советов.

Ее искусство, конечно, страдало, но Клементина не обращала на это внимания. Счастье доверившихся ей окружающих было важнее самого удачного накладывания красок на холст. Иногда, сидя во главе стола, она грезила, что они все ее дети, и ее губы складывались в новую улыбку. Ее счастливыми часами были те, которые она проводила наедине с Шейлой и Квистусом.

С тех пор, как подозрение исчезло, он любил ребенка с новой нежностью. Клементина знала это и оберегала от посторонних его отношения к девочке. Она любила делить с ним любовь ребенка. Вечерние часы посвящались Шейле. Клементина сидела рядом с ними на траве под кедром и слушала бесчисленные истории, рассказываемые Квистусом ребенку. В большинстве случаев они имели своим источником фольклор.

Но иногда Клементина подозревала и собственный вымысел автора.

— Вы их сами сочиняете, Ефраим?

Он сознавался с видом уличенного школьника.

— Мне все-таки страшно, что вы так обращаетесь с фольклором, — священной наукой. Это, по меньшей мере, безнравственно с вашей стороны.

Квистус провел рукой по мягким локонам.

— Что, — сказал он, — значат все науки в мире в сравнении с этой маленькой головкой?

Клементина приумолкла. Затем резко спросила:

— Вы тоже так думаете?

Он кивнул и мечтательно склонился над кудрявой головкой.

— Но что же случилось с принцессой и человеком Джу-Джу? — спросила Шейла, и Квистус принялся доканчивать свое безнравственное занятие.

Август сменился сентябрем, и сентябрь подходил к концу. Адмирал Канконнон с Эттой, все девушки и молодые люди, исключая Томми, уехали. Хьюкаби укладывал книги и вещи. Погода переменилась. Деревья были мокры от дождя, и листья начали падать. С реки подымался туман и закрывал все голубоватой прозрачной дымкой. Цветы в саду с умирающей грацией поникли головками. Птицы, даже дрозды, умолкли. Вместо кедра пришлось собираться в сумерках у камина. Идиллия кончилась… Звал Лондон…

Она долго сидела молча перед камином в гостиной, Шейла играла на полу между ними, занятая целой армией кукол. Никто из троих не заметил, как в комнату заползла ночь.

— Послезавтра, — нарушая тишину, сказала Клементина, следя за пламенем.

— Да, — повторил Квистус, — послезавтра.

— Вы найдете для Шейлы все приготовленным. Аткинс знает свое дело. — Аткинс была нянька. — Я уже видела каминную решетку в детской, которую переделывали… Вы не должны позволять Аткинс надоедать вам, она выбьется из рук… Как быстро пролетели эти три месяца…

— Я бы не взял ее к себе, — сказал Квистус, — если бы вы на этом не настаивали. Вы будете ужасно скучать по ней.

— То же будет с вами, когда настанет моя очередь, — возразила Клементина. — Зачем говорить вздор?

Она опять замолчала. Он взглянул на нее и при свете пламени, бросавшем светлые блики на ее лицо, увидел, что ее веки были опущены, губы горько сжаты и что-то упало, скользнув по щеке. И каждый раз, как он на нее взглядывал, он каждый раз видел катящиеся по лицу капли.

— Дядя Ефраим, — сказала, вставая и устраиваясь между его коленями, Шейла. — М-с Браун хочет купить спичек, а у меня их нет.

Он дал ей свою серебряную спичечницу, и Шейла спокойно вернулась к своей игре.

Клементина подавила рыданье.

— Дорогая, — сказал он наконец.

— Да?

— Почему нам не иметь ее постоянно с нами?

— То есть?.. — осведомилась после некоторой паузы Клементина, продолжая смотреть в огонь.

— Даже с ней я не могу наполнить свой пустой одинокий дом, свое пустое одинокое существование. Дорогая, — продолжал он, придвигая к ней свое кресло, — я не могу пережить ни одной мысли, ни одного впечатления, не подумав о вас. Вы стали необходимой частью моей жизни. Я знаю, что с моей стороны дерзко и предосудительно делать вам такого рода предложение.

— Вы еще никакого не сделали, — возразила Клементина.

— Дело в том, что я имею честь просить вашей руки…

Снова настало молчание. Впервые в жизни она боялась говорить, боялась выдать свое волнение. Она любила его. Она не отрицала этого факта. Это не была пылкая, романтическая страсть. Ее чувство было глубже и сильнее. Он был глубоко в ее сердце, как дитя, о котором она заботится, как мужчина, которого она любит. Когда она начала любить его? Она сама не знала. По всей вероятности, это началось в Марселе, когда он вернулся за ней, и они рука об руку гуляли по городу. Она знала, что он искренне нуждался в ней. Но он не сказал нужных слов, тех маленьких словечек, которые все объясняют.

— Достаточно ли вы любите меня, чтобы жениться на мне? — спросила она, наконец.

Он взглянул на Шейлу, раскладывавшую спички в ряды. Довольно затруднительно вести любовную беседу в присутствии третьего лица, будь то даже пятилетняя девочка.

— Очень, очень сильно, — тихо сказал он.

Клементина встала.

— Собирай свои игрушки, дорогая, пора идти спать.

Затем она встала сзади Квистуса и положила ему руку на плечо. Он поцеловал ее.

— Ну, — взглянул он на нее.

— Я вам сегодня же скажу, — ответила она, проведя рукой по его щеке.

Квистус быстро оделся и стал ждать ее. Клементина вскоре появилась в красном платье, которое она давно уже купила, но считала слишком ярким для себя. В волосах у нее были красные далии. Квистус взял обе ее руки, положил на свои плечи. Она стояла напротив него на расстоянии только своих обнаженных стройных рук и улыбалась ему.

— Ваш ответ, — сказал он.

— Скажите мне, — возразила она, — зачем я вам нужна?

— Ради вас самой, — крикнул он, тесно привлек к себе и поцеловал.

— Если бы вы этого не сказали, — немного погодя заметила она, — еще не знаю, какой я дала бы вам ответ. Во всяком случае, — добавила она, — он не был бы так поспешен.

Все его лицо просияло.

— Неужели вы думаете, дорогая, — сказал он, — что я не могу желать вас ради вас самой, ради вашей великой, чудесной души?

Она отвернулась в сторону и тихо сказала:

— Это желание всех женщин, Ефраим!

— Какое?

— Быть желаемой, — ответила Клементина.

Они сообщили Томми эту новость на следующий день. Они пошли с ним гулять и сказали ему ее без всяких подготовлений. Но он уже был подготовлен. Этта предсказывала это давно. Он пробормотал полагающиеся поздравления.

— А ваша живопись? немного погодя спросил он.

— К черту, — ответила Клементина. Она расхохоталась над его ужасом. — Искусство существует для семейных мужчин и холостых женщин. Мужчина может вкладывать душу в свои картины и в то же время принадлежать жене и семье. Женщина этого не может. Она должна выбирать между искусством, с одной стороны, и мужем с детьми — с другой. Это я говорю вам в поучение; я выбрала, как всякая женщина, имеющая кровь в венах, мужа и детей. Имейте в виду, что только женщины без крови выбирают искусство — не ошибитесь в этом. Иногда некоторые становятся на сторону мужа, но, не имея детей, снова отдаются искусству, и тогда муж получает суп с плавающей щетиной от кистей и холст вместо скатерти… Брр…