— Никто никогда не может предугадать, что может прийти Клементине в голову.

— Она попросила меня позировать для эскиза карандашом. Мое лицо показалось ей с художественной стороны интересным. Кому на свете могла еще понадобиться моя безобразная, старая рожа.

— Но, дорогой, по-моему, у вас прекрасная рожа, — воскликнула Этта. — Я говорю прекрасная не в том смысле, как это говорят фотографы, но в смысле характерности и выразительности; настоящее лицо для художника…

— Я уверена, — она бросилась к столику и поднесла ему зеркало. — Взгляните.

Он взглянул и инстинктивно пригладил вьющиеся седые волосы на висках.

— Ты — глупый ребенок, — сказал он.

Она поцеловала его.

— А теперь сознайтесь, что вы никогда не проводили время лучше, чем сегодня у Клементины?

— Я не отрицаю, — заявил адмирал, — что она в высшей степени интеллигентная женщина.

Таким образом дочери Евы проводят всех сыновей Адама и, между прочим, английских адмиралов.

Счастливые дни начались и для Квистуса, для которого Лондон возымел новую прелесть после Парижа. Все здесь улыбалось ему, начиная с большого задуманного им труда. Он хотел дать полную картину жизни древнего человека до открытия железа. Это не должен был быть мертвый каталог древностей. Древности и найденные факты должны были служить только основой для труда, о котором он столько мечтал и к которому только теперь решил приступить. Его коллеги и знакомые поздравили его с возвращением. Наука послужила ему на пользу. Он выглядел на десять лет моложе. Удивительное место — Париж. Он живо интересовался своими новыми обязанностями и ему удалось, к удовольствию Клементины, благополучно ликвидировать дела Хаммерслэя. Он снова начал находить удовольствие в обществе Томми и интересовался как его любовью, так и живописью. Он рассказал о нем Даукинсу, тому самому, который поднял вопрос о его портрете. Даукинс посетил студию Томми и купил у него несколько картин за такую высокую цену, что Томми принял его за доброго крестного отца из сказок. Квистус пригласил Томми и Этту на завтрак в Карльтон, куда приехала и м-с Фонтэн.

— Лучше было бы, — узнав об этом инциденте, заявила Клементина, — лучше было, если бы это обошлось без миссис Фонтэн.

На что Томми незаметно многозначительно кивнул Этте.

Квистус продолжал свою дружбу с оскорбленной им женщиной. Он пил чай и был раза два на вечерних приемах в ее маленьком, великолепно обставленном доме на Понт-стрит, где был представлен многим ее знакомым людям с неоспоримым положением в свете. Она ловко ввела его в свой круг, как несомненного претендента на ее руку. Многие, зная Лену Фонтэн, смотрели на него, как на дурака, но, цинично пожимая плечами, с интересом, не вмешиваясь, следили за интригой. Наиболее развращенные удивлялись, что если она желала поразить их, то, скорее, выбрала бы епископа. Но все эти замечания не доходили до ушей Квистуса. Он был представлен как известный ученый, всем было безразлично, по какой специальности и, как таковой, внушал к себе некоторое уважение. Лесть этой золотой молодежи доставляла ему удовольствие, и многие играли на этой слабости добряка.

Он находил знакомых м-с Фонтэн очень славными, хотя не особенно развитыми людьми, и, сам не зная для чего, втягивался в их общество. Он получал по почте приглашение от какой-нибудь леди X., которую видел всего один раз.

Прежде, чем он успевал, следуя первому побуждению, отказаться, как раздавался звонок по телефону от Лены Фонтэн.

— Вы поедете в пятницу к леди X.?

— Не думаю.

— Я знаю, что она вас пригласила. Я еду.

— О!

— Приезжайте! Леди X. говорила, что вы найдете у нее интересное для вас общество; я буду очень несчастна, если не встречу вас у нее.

Разве он мог заставить ее быть несчастной! И он появлялся перед интересным обществом как последняя и самая трудная победа Лены Фонтэн.

Обсуждались планы на август. Она собиралась в Динор. Что предполагает предпринять Квистус? Он еще не думал об этом. Он рассчитывал остаться в Лондоне работать. Она всплеснула руками. Лондон в августе? Как можно в нем жить в такую жару?

Он должен хорошенько отдохнуть.

— Сказать правду, я не знаю, куда поехать, — сознался он.

Она предложила Динор. Он, по обыкновению нерешительно, протестовал. Динор для него слишком людное и легкомысленное место.

— Я буду там, как ворона между павлинами, — заметил он.

— Почему вы будете вороной? Отчего вам не стать на некоторое время павлином? Вам необходимо немного скрасить свою жизнь. А я позабочусь о вашем оперении.

Он улыбнулся при мысли попасть в общество таких веселых птиц. Он не мог ей отказать, это было бы чересчур невежливо. Он дал нерешительный ответ, который она не пыталась сделать более определенным. Довольная успехом, она решила предоставить остальное времени.

Квистусу необходимо было осмыслить оставшееся у него скептическое отношение к людям. Шейла заняла большое место в его жизни. Иногда он отправлялся в Ромнэй-плейс, когда Клементина приводила к нему ребенка или, если она была занята, ребенка приводила нянька. Он освободил в конце дома большую комнату для Шейлы. Он решил заново отделать и меблировать ее по вкусу Шейлы. Поэтому в один прекрасный день он взял ее в магазин обоев, чтобы она могла сама выбрать их. Шейла торжественно сидела рядом с ним на диване, разглядывая развертываемые приказчиком образцы, наконец, она сделала выбор. На фоне зеленых деревьев с пунцовыми розами порхало бесчисленное множество красных попугаев с синими хвостами. Квистус был в нерешительности, но Шейла настояла на своем. Она взяла с собой образчики, чтобы примерить их на стенах. Клементина, узнав от Шейлы об этом происшествии, ворвалась на другой день на Руссель-сквер и остолбенела перед новыми обоями.

— Только вы и способны, Ефраим, предоставить пятилетнему ребенку выбирать обои!

— Я сознаюсь, что они ужасны, — согласился он, — но она так хотела их.

— Вы оба — дети. Кажется, придется мне самой устраивать детскую. — Она с сожалением посмотрела на него. Что может мужчина понимать в детской комнате?

— Ты слышишь, что сказала тетя, — спросил он у сидящей у него на коленях Шейлы. — Мы в немилости.

— Если вы в немилости, встаньте в угол, — заявила Шейла.

— Ну, пойдем в угол.

— Только держите меня там крепче.

Но Клементина простила их, поцеловав маленькое личико, выглядывающее из-за плеча Квистуса.

— Я делаюсь добрее, видя вас вместе с ней, — с резкой откровенностью заявила она.

Это была правда. Она ревновала Шейлу к Томми и Этте. Но ее ласковость с Квистусом нравилась ей. Вы скажете, что в Клементине говорило чувство справедливости, так как Шейла принадлежала им обоим. Но чувство справедливости не было то глупое романтическое женское чувство, которое она сама себе не могла объяснить и которое заставляло увлажняться ее глаза при виде их вместе.

Она погладила девочку по голове.

— Ты любишь дядю Ефраима?

— Я обожаю его, — ответила Шейла.

— Дядя отвечает тебе тем же, дорогая, — инстинктивно поднимая руку к ее головке, заметил Квистус.

Руки опекунов встретились. Клементина отдернула свою и быстро отвернулась, чтобы он не мог видеть ее вспыхнувшее лицо.

— Нам нужно идти домой, родная, — сказала она. — Тетя теряет даром дневной свет.

Он провожал их по лестнице.

— Дорогая Клементина, — произнес он, — вы не можете себе представить, как вы оба освещаете этот мрачный дом.

Она недоверчиво фыркнула.

— Я освещаю?

— Вы… — улыбнулся он.

Она пристально посмотрела на него и пошла дальше.

В следующий раз они встретились через несколько дней. Она была утомлена после целого дня работы и по-старому принялась издеваться над ним. Он был удивлен и опечален. Она смутилась.

— Простите меня, Ефраим, — сказала она, — но я имею несчастье быть женщиной. Ни один мужчина не знает, что это за чертовщина.

Он улыбнулся.

— Вы не должны переутомляться. Женщины не так сильны, как мужчины.

— Вы восхитительны, — заявила она.

Но она снова стала с ним мила и так устроила детскую, что оба ребенка с наслаждением в ней пребывали.

В связи с покойной совестью начались счастливые дни и для Хьюкаби. Он принял на себя обязанности ассистента Квистуса по подбору материала для его капитального труда «Домашнее искусство эпохи неолита». Нужно было переписать тысячи цитат, сотни ученых трактатов, подобрать тысячи заметок Квистуса, тысячи рисунков и фотографий.

Впервые попав в лабораторию труда своего патрона, он удивился количеству собранного им материала, свидетельствующего о терпеливой работе многих лет. Он чувствовал новое уважение к Квистусу, на которого до сих пор смотрел как на дилетанта. Конечно, он знал, что у Квистуса европейское имя, но не принимал это серьезно. Он, как и Клементина, подтрунивал над доисторическим человеком. Теперь он понял, что можно иметь европейское имя и не придавать этому никакого значения. Теперь он не удивлялся, что французские коллеги называли Квистуса «дорогой мэтр», и прислушивались к его мнению. Квистус был большим человеком, и только теперь, в его кабинете, Хьюкаби признал его. Его надежды стать секретарем Антропологического общества пока еще были очень зыбки. Прежде эта должность была почетной и неоплачиваемой. Теперь же, когда общество разрослось, эта обязанность, будучи бесплатной, отнимала слишком много времени, и явилась необходимость в наемном труде. Секретарь, который мог бы подписываться как магистр изящных наук и член гильдии и т. д., был бы очень желателен для ученого общества. Но кандидатом был выставлен еще один член, и шансы Хьюкаби были очень невелики.

Он был счастлив, когда мог собрать свои книги и пожитки из своего жилища, недалеко от Руссель-сквера. Он в последний раз осмотрел комнату, свидетельницу стольких падений, отчаяний и угрызений совести. Теперь все это было уже в прошлом. Он оглянулся на окружающую грязь, содрогнулся, хлопнул дверью и бросился вон. Никогда. Бог видит, что никогда!