Изменилась и его манера разговаривать с ней, его речь выиграла в искренности и внутреннем содержании то, что она теряла в живописной бесцеремонности. Одним словом, чтобы охарактеризовать новое отношение Томми к Клементине, можно привести в пример отношение исключительно доброго племянника к исключительно доброй тетке.

Эта перемена оказала глубокое действие на Клементину. Но она ей понравилась. Вся ее годами подавляемая женственность — то, что она называла глупостью безумной женщины — потянулась к мужской силе и деликатности. Она, со своей стороны, также увидела Томми в новом свете. Из мальчика он развился в мужчину. Он стал практичным, предприимчивым, требовательным. Для одинокой женщины было новым удовольствием сидеть спокойно в машине и ни о чем не думать, зная, что все затруднения будут устранены. Однажды, когда громкий выстрел возвестил о лопнувшей шине, она невольно вскрикнула.

— Вот уж совершенно женская причина радоваться, — рассмеялся Томми.

Клементина грелась в своей женственности, как ящерица на солнце.

— Это потому, что вы можете спокойно сидеть и наблюдать, как мы с Джонсоном будем работать, как негры.

Она покраснела через свою смуглую кожу. Он был прав. Ей нравилось смотреть, когда он, сняв верхнее пальто, как юный геркулес, возился около машины. На более плодотворные усилия Джонсона она не обращала никакого внимания.

Ее сердце было полно новых наслаждений. Было наслаждением чувствовать себя леди; вызывать к себе соответствующее нежное и почтительное обращение; иметь свои желания исполненными прежде, чем они были окончательно выражены. Каждый день она открывала в нем новые и не подозреваемые качества и каждый вечер умилялась над мягкостью, свежестью и силой его характера. Все это находило отклик в хороших сторонах их натур, а когда он возвел ее в ряды ангелов, она была окончательно тронута и сказала: «Благодарю вас».

— Вы ничего не ответили на мое предложение навсегда остаться здесь, — спохватился Томми.

— Я готова, — машинально ответила она. — Почему нет?

Томми взглянул на видневшийся позади собора белый замок между деревьями.

— Вот это нам годится. Мы наполним его книгами, за исключением проповедей, и цветами, за исключением маков, будем курить вместо табаку гашиш и всю остальную жизнь будем спать и во сне писать картины.

— Вы, кажется, не можете представить себе жизни даже во сне без картин?

— Нет, — сказал он, — а вы?

— В грезах я бы не писала картин.

— А что бы вы делали?

Клементина не ответила. Она смотрела на бравого старого часового, загоревшего на солнце докрасна.

— Я убежден, что вы продолжали бы писать, — не унимался Томми. — Найдите мне музыканта, который существовал бы без музыки или игрока в гольф — без гольфа? — Он разразился своим заразительным смехом. — Интересно, чем будет гольф во сне? Там, наверное, все смешается — звезды будут мячами, тучи — ларями, а поле златоцвета — площадкой. — Он вдруг сложил руки ладонь к ладони и посмотрел через них на развертывающуюся панораму.

— Клементина, дорогая, я умру, если не напишу этой старой башни de la Bâtie в лучах заходящего солнца. Чтобы сделать это хорошо, нужна вечность, поэтому мы должны навсегда остаться здесь.

— Мы можем остаться здесь, сколько хотите, — сказала Клементина, — и вы будете писать, пока не останетесь довольны.

— Вы самое лучшее существо в мире, — обрадовался Томми.

Наступало время обеда. Они покинули мост и поднялись по широкой дороге в сорок ступеней, которая вела к западной двери собора. Несколько узких улиц привели их к Миремон-плас, где был расположен отель, в котором они остановились. Все казалось вымершим в этот послеполуденный зной, даже отельный омнибус спокойно стоял, так как был пуст, а пустота давала ему возможность отдохнуть от жизненной горячки.

Существует предание, что Понтий Пилат нашел себе успокоение во Вьене под монолитом, названным Aiguille[9].

— Вам не кажется это место чересчур вымершим? — осведомилась Клементина, когда они подходили к отелю.

Он взял ее под руку.

— О нет, — воскликнул он, — здесь рай.

Приводя себя в порядок к обеду, Клементина взглянула на себя в зеркало. Волосы, по обыкновению, торчали во все стороны. Она свертывала их кое-как сзади в узел и постоянно теряла все шпильки. Сегодня она распустила их, расчесала гребенкой и щеткой, собрала в красивый узел над головой и, придерживая руками несколько времени, мечтательно смотрела на себя в зеркало. Затем настроение у нее внезапно изменилось. Она снова их распустила в обычную хаотичную массу, кое-как заколола шпильками и отвернулась от зеркала с прежней суровой складкой около губ. Томми нашел ее очень необщительной за обедом, поданным им за отдельным столом. В середине комнаты за общим столом молчаливо обедали обычные посетители гостиницы. Она мало ела. Заметив это, Томми мысленно упрекнул себя, что был причиной ее усталости. Само по себе утомительно быть целый день на свежем воздухе, делая по тридцать-сорок миль в час, а он потащил ее еще осматривать город. Кроме того, он мудро допускал, что избыток красоты также может причинить душевную боль. А с сегодняшнего утра, после того, как, они покинули гостиничный салон, они видели только красоту.

У него тоже болела душа, но это не лишало его дьявольского аппетита. Он решил исправить свою вину. Вот самый нежный, белый кусочек цыпленка и несколько нежных листиков восхитительного салата. Он предложил ей блюдо, от которого она отказалась у официанта, и она спокойно съела его. После обеда она услала его в кафе, заявив, что она почитает в салоне и рано пойдет спать.

Пустынность салона, вместо того, чтобы успокоить, еще больше раздражала ее. Откуда у нее, у Клементины Винг — нервы? Или Томми прав, она страдала душевной болью! По всей вероятности, и другие страдают от избытка красоты. Но ее душевная боль, если таковая существует, не имеет ничего общего с волнением, которое она ощущает при новой прическе или прикосновении Томми. Ничего подобного. К тому же ей попалась очень глупая новелла, французская версия Дафниса и Хлои, причем Дафниса изображал презренный юный невропат, которого Томми вытолкнул бы за дверь, а Хлою — хитрая негодяйка, которую любая чувствительная мать отколотила бы. Она бросила книгу в угол и пошла в свою комнату успокаивать свой мозг Тристаном Шэнди.

Через некоторое время раздался стук в ее дверь. На ее приглашение войти, дверь открылась, и на пороге остановился задыхающийся Томми. Его глаза были широко раскрыты, и весь он дрожал от возбуждения.

— Выйдите. Выйдите и посмотрите сами. Я случайно наткнулся на это, и оно меня совершенно сразило. Я со всех ног бросился за вами.

— Что это такое?

— Что-то восхитительное, что нельзя выразить словами.

— Что-нибудь касающееся душевной боли?

— О, мы устроим оргию по этому поводу, — исступленно кричал он. — Оно стоит того! Идем скорее! Я хочу, чтобы вы почувствовали это вместе со мной.

Против такого призыва невозможно было устоять. С бьющимся сердцем, ни о чем не думая, Клементина надела шляпу и вышла вместе с Томми из отеля. С неба глядела полная луна, заливая маленький сонный сквер. Она остановилась.

— Да, это красиво.

— О, это только старый глупый месяц, — воскликнул Томми, у меня есть для вас кое-что получше.

— Что такое? — снова спросила она.

— Подождите, — был ответ.

Он провел ее через сквер, через несколько узеньких улиц, повернул за угол и сказал:

— Смотрите…

Клементина взглянула и перенеслась в полное величия прошлое Рима. В середине пустого пространства, окруженного современными домами, в гордой, совершенной красоте возвышался храм Августа и Ливия. В одну секунду исчезли двадцать веков. Это было сердцем Рима, перед ними стоял безукоризненный храм со своими стройными коринфскими колоннами, с фризами, фронтоном и благородным карнизом, таящим бесконечные мрачные тайны. Это были не руины, из которых только воображение создавало картину прошлого, но храм, нетронутый беспощадным временем в течение уже двух тысяч лет, товарищ этого месяца, любовно купающего старого приятеля в своих серебряных лучах.

Очарованная Клементина глубоко вздохнула. Ее глаза увлажнились. Она не могла говорить от налетевшего впечатления необыкновенной красоты. Томми взял ее под руку, и они долго молча стояли, прижавшись друг к другу. Благодаря своей артистической восприимчивости, они были близки друг другу по духу. Она взглянула на его радостное, освещенное луной лицо, и сердце у нее заныло. Вся красота этого дня вылилась во что-то одно, что заполнило ее душу, что заставило белые колонны поплыть перед его глазами, пока она с удовлетворенным вздохом не закрыла их.

Наконец, они двинулись и обошли вокруг здания.

— Я не мог не позвать вас, — сказал Томми.

— Я очень рада, что вы это сделали. Очень рада. Почему мы ничего об этом не знали раньше?

— Потому, что мы двое трижды блаженных невежд, дорогая. Я ненавижу знать заранее, что я должен увидеть. Гораздо лучше быть мужественным Кортецом из поэм и самому делать открытия. Клянусь Юпитером, я никогда этого не забуду.

— И я также, — подтвердила Клементина.

— Я так и думал, что что-нибудь случится, когда автомобиль повернул сегодня сюда.

Случилось гораздо больше, чем представлялось юной философии Томми. Но Клементина не просветила его на этот счет. Она просунула его руку под свою и слегка оперлась на нее, в первый раз за много лет, как счастливая женщина.

Осмотрев храм, она настояла на продолжении прогулки, уверяя, что не чувствует больше усталости. Она может вечно идти под такой луной.

— Эта ночь — для любовников, — сказал Томми, — мы тут не одни — посмотрите.

Действительно, тут и там виднелись тесно прижавшиеся друг к другу пары, шептавшие слова, которые луна слыхала уже миллионы раз.