ГЛАВА VIII

— Боже, помилуй нас, — воскликнула Клементина.

Набожное восклицание служило ответом миссис Этте Канконнон, хрупкой девушке с затаенным страхом в васильковых глазах, портрет которой она писала. Сегодня в глазах не было страха. Они были открыты, ясны и необычно серьезны. Она только объявила свое решение сделаться больничной сиделкой. Клементина на это крикнула «Боже, помилуй нас».

Нужно сказать, что Этта Канконнон, к великому смущению Клементины, подарила ее своей горячей юной любовью; это было тайной во время сеансов для портрета, который ее отец заказал как свадебный подарок жениху и открылось, когда сеансы кончились, и она назвала Клементину своим другом. Первое время после этого уже высказанного обожания, она посылала короткие записочки с вопросами, может ли она прийти в студию к чаю. Так как она жила очень близко, то послания передавались через горничную.

Клементина, потревоженная в работе, хватала первый попавшийся клочок бумаги — почтовой, ватмановской или картон, однажды даже стеклянной, чиркала углем «да» и отдавала ожидавшему посланному. В конце концов она впала в отчаяние.

— Дорогое дитя, — сказала она, — не можете ли вы приходить ко мне пить чай без корреспонденции?

Этта Канконнон нашла это возможным и теперь приходила без предупреждения и, наконец, сила ее очарования оказалась настолько велика, что она затащила Клементину в свое маленькое убежище, в дом отца на Чень-уволк, маленькое убежище, расписанное акварелью, похожее на свою хозяйку.

Это было первое посещение, на котором Клементина отказалась называться «Мисс Винг». В устах Этты оно предполагало жеманную чопорную гувернантку — обычную французскую карикатуру на английскую старую деву с длинными и острыми локтями. Она была старой девой, но не была жеманной гувернанткой. Все звали ее — Клементина.

На это заявление, к ее величайшему смущению, Этта обняла ее за шею и назвала: «Дорогая!».

Зачем Клементина теряла время около этой девчонки, было непонятно ей самой. Она так же могла на что-нибудь пригодиться, как радуга. По какой-то дурацкой причине (ее собственное выражение) Клементина поощряла ее и теряла в ее обществе свою угрюмость. Самым странным было то, что единственной темой их разговора был пошлый вульгарный человек, с которым Этта была обручена. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вместо ответа на полученную записку Клементина нахлобучила шляпу и помчалась на Чень-уволк.

«Моя дорогая, дорогая Клементина. Придите ко мне. У меня большое несчастье. Самое худшее — случилось. Я бы пришла к вам, но я не могу показаться на улицу.

Ваша несчастная Этта».

— Мое бедное дитя! — закричала Клементина, войдя в будуар и увидев на кушетке заплаканную мрачную русалку. — Кто это сделал с вами?

— Это — Р… Раймонд, — всхлипнула Этта.

К своему удивлению Клементина очутилась сидящей на кушетке, а руки ее оказались вокруг шеи девушки. Она совершала ряд глупейших поступков, сама не сознавая, как это происходило. В таком положении она выслушала душераздирающий рассказ Этты. Он был очень несвязен, неясен, с очень запутанной хронологией. В общем, можно было вынести следующее:

Некоторые действия молодого вульгарного человека, действия не особенно благовидные, дошли до ушей отца Этты. Отец Этты был адмиралом в отставке, а Этта — любимой дочерью. Сообщение о действиях капитана Хильярда глубоко ранило его. Разгневанный, он немедленно телефонировал преступнику — ждать его. Капитан Хильярд повиновался. Свидание произошло на нейтральной почве, в клубе, к которому принадлежал адмирал. Адмирал Канконнон без обиняков приступил к делу. Это характерная черта английских адмиралов. Так как молодой человек не мог отрицать возведенные на него обвинения, то адмирал позволил себе выражения, допустимые только на шканцах.

Так как капитан Хильярд не только обиделся, но и выказал некоторую подлость, то адмирал послал его к черту, запретив показываться на глаза себе и своей дочери, юной невинной девушке.

Вернувшись домой, адмирал Канконнон сообщил о случившемся, насколько это было возможно, дочери. Капитан Хильярд, чтобы как-нибудь излить свою бессильную ярость, прислал Этте ее письмо с запиской, что очень счастлив не иметь более дела с ее любезной семьей.

Отсюда слезы.

— Вы же писали, что случилось самое худшее? — сказала Клементина.

— Ну, так это разве не худшее?

— Боже мой! — воскликнула Клементина. — Да лучшего никогда с вами не будет.

Клементина быстро обратила печальную барышню в свою веру.

— Вы знаете, — созналась Этта, — я очень его боялась.

— Сумасшедший и то бы это заметил, — возразила Клементина.

— Вы не шутите? — широко открылись васильковые глаза.

— Посмотрите на свой портрет и сами увидите, — вспомнив критику Томми Бургрэва, сказала Клементина. — Вы никогда не смотрели на него?

— Конечно, смотрела.

— Смотреть и видеть, — заметила Клементина, — две очень различные вещи. Например, вы только смотрели на этого молодого человека, но вы не видели. Но душа ваша видела его и боялась. Хорош ваш отец, я не понимаю, что с ним было, когда он соглашался на предложение.

— Отец капитана Хильярда и мой отец были старыми товарищами, — возразила Этта.

— Старые сослуживцы, — фыркнула Клементина, — а зачем же вы согласились?

— Не знаю, — печально поникла Этта.

— В следующий раз обручайтесь с молодым человеком лишь если вы уверены, что знаете его. Я убеждена, что если кто-нибудь сказал бы вам: «дорогая, дорогая, приди, я тебя убью», вы бы пошли, как глупые маленькие гуси в сказке.

— Это были утки, дорогая, — смеялась Этта, беря свирепое лицо Клементины в свои нежные ручки.

— Сами вы утка.

Она, скрепя сердце, перенесла ласку.

— Я думаю, что теперь вы себя лучше чувствуете, — сказала она, — я очень рада! Иметь на руках одного юного идиота с воспалением легких, а другую с воспалением сердца, обоих в одно и то же время, чересчур много для меня. Вы, наверное, думаете, что я что-то вроде сестры милосердия. Почему вы не поступите по совету вашего отца и не пойдете к вашей тетке в Сомерсетшир?

Этта сделала гримасу.

— Тетя Эльмира меня с ума сведет. Вы гораздо добрее ко мне. Что касается отца, — вскинула она хорошенькую головку, — пусть сам делает, что говорит.

Этта таким образом осталась в городе; ее выздоровление совпало с выздоровлением Томми Бургрэва. Клементина могла вздохнуть и понемногу приняться за работу. Как только Томми возобновил свои загородные прогулки, а Этта начала опять развлекаться в обществе знакомых, Клементина заперлась в своей студии, строго запретив молодым людям к себе вход, и целую неделю писала. В конце концов в студию проникли два жалобных письма.

«Я вас месяц не видел… позвольте мне сегодня прийти обедать…

Томми».

«…Дорогая… Дорогая, приходите сегодня пить чай…

Этта».

— Я поеду писать в Сахару, — кричала Клементина, но взяла два грязных обрывка бумаги, написала: «Бог мой, конечно, дитя, приходите обедать». «Бог мой, конечно, дитя, приду пить чай». — И отослала своим юным друзьям.

Как раз во время пребывания Клементины в доме на Чень-уволке, Этта сообщила ей о своем желании сделаться больничной сиделкой.

— Боже, помилуй нас, — закричала Клементина.

— Не понимаю, почему нет, — удивилась Этта.

— Совершенно нелепая идея, — заявила Клементина, — какая вам необходимость работать?

— Я хочу быть чем-нибудь полезной.

— Будет гораздо лучше, если вы останетесь только украшением, — сказала Клементина. — Женщина только тогда может быть полезной, когда безобразна, дурна, как смертный грех и бедна: т. е. это тогда, когда она незамужем. Когда же она замужем, она должна заботиться о муже и детях. Такая же девушка, как вы, с массой денег и дьявольской красотой должна сидеть дома и ждать своей судьбы.

Этта сидела на окне и смотрела на блестевшую между деревьями набережной серебряную Темзу.

— Я знаю, что вы думаете, — сказала она тоном строгой игуменьи монастыря, — но я никогда не выйду замуж.

— Вздор, — ответила Клементина.

— Я это решила, окончательно решила.

Клементина кивнула головой. Юность всегда торжественна и скора в своих решениях. Самолюбие девушки пострадало от несостоявшегося брака. В таком случае они все дают слово никогда больше не делать попыток. Кто знает, жалеют они потом о чересчур быстром решении или нет? В наши дни они отдаются филантропической или политической деятельности, доставляя неприятность кабинету министров. Причина, гонящая их в сиделки в Вайтчейпел или Кэкстон-холл — только реакция пола, последовавшая от разбитой мечты. Если сердце выздоровеет, пол опять восторжествует и опять будет совершен ряд безумств. Клементина знала это, как знают это все, у кого юность осталась позади; и когда Этта холодно заявила, что она не изменит своего решения, Клементина кивнула. Это было комично-трогательно. Сердце Этты даже не было разбито; оно не получило никакого удара; с ним только грубо обошлись. Через месяц она так же будет стремиться стать больничной сиделкой, как трубочистом. Через месяц она снова будет весело и беззаботно флиртовать. Через месяц, если придет настоящий принц, она будет влюблена. Действительно влюблена. Какое счастье мужчине быть любимым этим распускающимся цветком.

— Я окончательно решила, дорогая, — еще раз повторила она.

— Нечего больше и разговаривать, — возразила Клементина.

Легкое разочарование, как тучка в майский день, скользнуло по лицу девушки. Она соскочила с окна и села на стул около кресла Клементины.

— Но об этом нужно серьезно поговорить. Серьезно. Это ужасно важное решение.