Анна Голон - Триумф Анжелики

«Неужели это то счастье, о котором мечтают люди?» — спрашивала она себя в страхе, что опоздала, что ее тело, теперь постаревшее и не такое прекрасное, стало ее ловушкой. Огонь пожирал ее, превращал ее плоть в настоящий факел, «они» всегда были готовы продать душу за эти чувства, и для нее это был роковой порыв, ибо он вынуждал ослушаться хозяина. Такое потрясающее впечатление заставило ее забыться, и поэтому она не заметила появления какого-то темного шара, темного и пушистого, который мчался в траве словно ядро.

Словно существо, низвергнутое с Небес в ад, нападающий бешено сверкал глазами, а оскал его был чудовищен.

Ослепляя дьявольской красотой, юноша на белой лошади смотрел на нее, и глаза его сияли, словно растаявший лед, словно небесная лазурь.

— Будь ты проклят, лик ангела!.. — прокричала она.

Животное прыгнуло и опрокинуло ее. В следующую секунду она оказалась во власти обезумевшего от ярости зверя.

— Дай мне подойти, — говорил Кантор.

Несмотря на отвращение и священный ужас, которым он был охвачен, он сошел с лошади и в темноте кружил вокруг ужасной картины, пытаясь успокоить разъяренную росомаху.

Но она не хотела уступать. Он набрасывался, отскакивал и снова прыгал.

— Дай мне подойти! Я должен!

Животное, которое он вырастил, одичавшее за последнее время, с которым он столько говорил то в пол-голоса, то мысленно, о женщине-убийце, которую он должен был изничтожить.

Что понял Вольверин? Вспоминал ли он о громадных псах, похожих на медведей, которых Амбруазина натравила не него в Тидмагуше? Угадывал ли, что именно по ее приказу вокруг Квебека были расставлены ловушки и днем и ночью бродили охотники, которые убили его подругу на его глазах?.. «Увидел» ли он внезапно, как маленький кот когда-то, правдивую сущность этой женщины?

— Дай мне подойти! Я должен! Я обещал. Я должен вонзить ей в сердце свой кинжал, чтобы удостовериться в ее смерти. Я обещал. Потом можешь делать, что хочешь.

Лошадь ржала, охваченная паническим ужасом, била копытами, вставала на дыбы, рвала ветку, к которой была привязана. Наконец она сломала ее и галопом ускакала.

Разразилась буря. Буря без дождя. Молния зигзагами прорезала небо, совещая крыши Виль-Мари, срывая черепицу с крыши замка, предоставленного в распоряжение губернатора, потом возник огненный шар, который проник в один из дымоходов.

Несмотря на все усилия, пожар потушить не удалось, от здания остались одни почерневшие стены.

Прислуга и лакеи сумели спастись. Губернатора в этот вечер не было дома, он находился с визитом в монастыре Сен-Сюльпис. Поэтому никто сразу не хватился мадам де Горреста, решили, что она погибла при пожаре.

Но когда руины остыли, там не обнаружили ее останков. Потом появился охотник, который с ужасом рассказывал о каком-то мертвом теле, страшно изувеченном, обнаруженном около старой мельницы.

Никто не смог с уверенностью опознать останки, потому что это была страшная мешанина плоти, обрывков ткани, костей, над которой к тому же поработали лисицы.

Но ужасная находка невдалеке, между ветвей вяза, — голова женщины с длинными растрепанными волосами, измазанными кровью, заставила отказаться всех свидетелей этой картины, которая вызвала у офицеров и вельмож приступ тошноты, от дальнейших расследований с целью опознания.

Очень быстро тело несчастной жены губернатора было предано земле. Ей были оказаны все почести, и вслух о ней говорилось только хорошее, но, по правде сказать, ее гибель вызвала у очень многих тайное чувство утешения.

На острове Монреаль расследованиям преступлений не придавали такого большого значения как в Квебеке, столице, где Гарро д'Антремон лелеял в сердце мечту установления справедливости во имя короля, с помощью полиции и имея в качестве примера лейтенанта гражданской и криминальной полиции королевства, — господина де Ля Рейни.

Здесь все же были аванпосты неосвоенных земель.

Побуждаемый советами и чувствуя необходимость действовать, господин де Горреста приказал повесить ирокеза по имени Магониганбауит. Он был крещен, но его обвиняли в предательстве, потому что имя его значило «Друг ирокеза».

Этот вид казни ужаснул всех индейцев, до этого ни разу не видевших ничего подобного. Они посчитали недостойным, что ему помешали спеть перед смертью песню мертвого.

Вспомнив, что он планировал действовать активнее, чем все предыдущие губернаторы, и считая себя вице-королем, он воспользовался фактом смерти супруги и объявил о репрессиях по отношению к индейцам, которые должны были затронуть все территории, вплоть до Долины Пяти Наций.

Он был уверен, что найдет в Монреале, где было за кого отомстить, охотников принять участие в этом проекте.

Четыре отряда, главный — милиция, поменьше — группы абенакисов, альгонкинов и гуронов собрались и отправились целой флотилией вверх по Сен-Лорану, чтобы добраться до форта Фронтенак.

Он призвал миссионера, отца Раге, который вместе с отцом де Геранд, отправился к индейцам и убедил их отправить делегацию в Катаракуи, чтобы приветствовать нового губернатора.

Племена, которые сожалели о том, что традиционная летняя встреча с пирами и танцами, которую устраивал господин де Фронтенак, поддались на щедрые посулы, поверили льстивым речам и решили удовлетворить свое любопытство по поводу нового губернатора. Многие из них — вожди и старейшины Пяти Наций, в сопровождении небольших отрядов охраны, вышли на дорогу озера Онтарио.

Когда банкет был окончен, и все расслабились, он приказал своим людям окружить их, и связать по семь человек, накинув веревки на шеи, и связав руки. Индейцы во весь голос запели свои «куплеты смерти».

Сорок пять главных ирокезов были таким образом взяты в плен и доставлены в Виль-Мари, а затем в Квебек, где их отправили на галеры Марселя.

Узнав, что план удался, и что сорок посланцев Пяти Наций уже держат в руках весла на галерах, господин де Горреста, все еще опьяненный яростью и собственными грандиозными планами, бросил свои отряды на лагеря ирокезов. В Катаракуи они высадились совсем рядом, на юго-восточном берегу Онтарио. Выбор территории был неудачным.

Оннонтаги в течение долгого времени были очень мирной нацией. Они не внимали призывам Уттаке, одного из самых воинственных вождей племени Аньеров, к массовому уничтожению французов.

Миролюбие не помогло Оннонтагам. Шестьсот солдат, триста всадников и также отряды индейцев обрушились на них. Через два дня с главными поселениями этого племени — Кассуэтсом и Туансо, — было покончено.

Воины оннонтагов, хоть и многочисленные, но разобщенные из-за осенней охоты, не смогли вовремя собраться.

При этом, сама природа словно взбунтовалась против несправедливости, и на нежную осень обрушила всю свою мощь суровая северная зима.

Солдаты, недавно прибывшие из метрополии, одетые в легкие мундиры, проснулись под снегом, или не проснулись вовсе, замерзнув.

Многие были раздавлены деревьями, которые еще не успели сбросить листву и не выдержали тяжести свежевыпавшего снега.

Это было началом разгрома. Без снегоходов, не по сезону одетые, солдаты проваливались в ледяные трещины, в проруби озер, которые еще не замерзли, и которые новички принимали за снежные равнины.

Кантор де Пейрак, который все это время поднимался вверх по реке Утауз и наконец добрался до бухты Джорджия с намерением подойти с юга к поселениям ирокезов, был остановлен снеговыми буранами на острове Манитулин, и остался зимовать у оджибвэев.

К востоку от Онтарио, худо-бедно собранные армии под предводительством канадской конной милиции, пострадали от внезапных холодов, но, зная край, смогли укрыться в фортах или миссионерских поселках на озерах Шамплейн и Сен-Сакреман на севере реки Гудзон, на острове де Ламот, в фортах Ришелье и Сорель.

Сам господин де Горреста остался в форте Фронтенак, на озере Онтарио.

В начале еще была надежда на установление хорошей погоды, на потепление, на возвращение осени. В этом никто не сомневался.

Вплоть до берегов Атланты на юге и до залива Сен-Лоран на востоке, обрамленных черно-зеленым морем, разбросав ледяную крупу, раскинулась Белая Пустыня, покрыв густым покровом бескрайние территории.

И в одном из уголков этой территории, который назывался Вапассу, женщина и трое маленьких детей, заживо погребенные узники, лишенные помощи, вот уже несколько недель существовали под угрозой голодной смерти.

Тревога, которой она не позволяла перерасти в панику, начинала охватывать ее. Стоило ей открыть глаза, как ком подкатывал к горлу. Прежде чем заметить наступление нового утра, узнать свет нового дня, проснувшись, она тут же испытывала эту боль, которая не давала ей дышать и терзала сердце. Беспокойство, которое свидетельствовало о чутком восприятии происшедшего, которое уже давно прояснило для нее ситуацию; правда, осознание скорее подсознательно, перед которой она отступала словно упрямая лошадь, вызывали у нее взрывы проклятий и ругательств, позаимствованных во «Дворе Чудес», самое слабое из которых начиналось на букву «г», слово, которое француз любого звания и положения, (равно как и француженка), держит в закоулках своей памяти, чтобы выразить в слишком неприятной ситуации все свое неудовольствие.

Признание неудачи, катастрофической и даже гибельной ситуации, протест против такой участи и против всех врагов, предателей, которых она обвиняла в случившемся, равно как и себя, потому что она совершила глупость — все это было заключено в этом слове, коротком и символическом одновременно, в этом крике побежденного, но еще сопротивляющегося року и людям существа. И повторив его несколько раз, Анжелика почувствовала себя лучше. Этот крик должен был быть услышан и понят тем, кто имел на это власть.

Прокричав его вслух, она утешилась и снова обрела мужество. Она «выпустила пар», выругавшись, и теперь разум снова оживал в ней, к ней снова вернулась способность видеть вещи не в таком мрачном виде.