— Кто Отелло? — спрашивала она. — Они все что-то сочиняют? Я думала, что Кэтлин — манекенщица. Ты, конечно, права, Лаура, иностранцам верить нельзя, а разве англичанам можно? Все мужчины одинаковы!..

Мисс Уиндраш гордо выпрямилась.

— Пойдем, дорогая. Ты слишком чиста душой, чтобы понимать такие вещи. Good-bye.

Гости ушли, Кэтлин я застала на кухне. Она сидела в плетеном кресле, прислонившись к стене. Напротив нее, скрестив руки и угрюмо глядя в окно, стоял Михал.

Все вещи были уложены в субботу вечером, воскресное утро ушло на домашние дела. Михал пылесосил ковры, Кэтлин подбирала букеты. В доме у Франтишека больше всего им нравились именно эти занятия.

— А почему все же вы от него ушли? — спросила я.

Они на минуту прервали работу, задумались. Наконец Михал пробурчал:

— Мы ниоткуда не уходили по своей воле, нас выгоняли.

Кэтлин покачала головой.

— Нет, Драгги нас не выгонял.

Михал выскочил из комнаты, забыв выключить пылесос.

— Кто это, Драгги? — поинтересовалась я.

Кэтлин пожала плечами.

— Да так, один югослав. Художник.

После обеда я подала трюфели, любимое лакомство Кэтлин. Но Михал не стал есть.

— Мне бы борща или фляков, — сказал он.

Время шло. К сентябрьскому воздуху был подмешан запах лаванды, роз и луговой ромашки, солнце уже стало по-осеннему золотым, но листья не спешили улетать, еще прочно держась на ветках. Вокруг такое чудо, а Михал и Кэтлин сидят, уткнувшись носами в книжки. Чемоданы Кэтлин уже лежали в багажнике. Я попросила их взять меня в Пар. И они неожиданно охотно согласились.

Долгое время мы ехали молча, потом Михал тихонечко замурлыкал песенку «про сердце в походном ранце», Кэтлин с большим энтузиазмом хлопала в такт ладошами и тоже подпевала, слова она знала наизусть. Мы остановились у вокзала, там на стоянке уже издали бросался в глаза «роллс-ройс» — машина Брэдли. Эрнест приподнял шляпу. Профессор прохаживался взад и вперед у входа на перрон, станция крохотная, он тут же направился в сторону «морриса». Кэтлин в строгом костюме все той же студии Питера, скромно небрежная, словно ей предстояла встреча с дядюшкой, шла навстречу мужу. Брэдли был заметно взволнован. Он снял шляпу, сдержанно обнял жену и, взяв ее под руку, повел к своей машине.

Воскресные зеваки, желая разглядеть, кто и откуда приехал, медленно приближались к машинам. Мы с Михалом стояли в стороне. Профессор помог Кэтлин сесть в машину и теперь обратил свое внимание на меня:

— Миссис Бёрнхэм, вы великолепно выглядите, видно, почки не доставляют вам больше хлопот. Надеюсь, мы теперь будем чаще видеться! — И поцеловал мне руку.

С Михалом он не поздоровался. Профессор стоял перед ним, опершись обеими руками о палку, и, может быть, не мог найти нужных слов. Наконец он поднял на него взгляд, в котором радость была смешана с болью.

— Попутного ветра, мой мальчик! Чем я могу тебе быть полезен?

Я видела, что Михал едва сдерживался, чтобы не броситься ему в объятия.

— Спасибо, профессор, мне ничего не нужно. — И отвернулся.

Эрнест открыл дверцы «морриса», профессор сел за руль «роллс-ройса», Кэтлин рядом с ним. Затарахтел мотор, силы были на исходе, я чувствовала, что Михала бьет дрожь. Вдруг боковое стекло «роллс-ройса» опустилось, в окне показалась голова Кэтлин, освещенная косо падавшими лучами, она казалась огненной. Михал рванулся, машина засигналила, Брэдли нажал на газ. Голова в окне светилась, как факел, отдалялась, становясь все меньше и меньше, пока наконец на повороте ее не заслонил «моррис». Михал пробежал несколько шагов и остановился. Я догнала его.

— Расстались, не попрощавшись, — вздохнула я.

Лицо у Михала было хмурым, точь-в-точь таким же, как несколько часов назад.

— Ну да, — буркнул он, — мы никогда не расстанемся.

Глава IX

Из Пара мы вернулись рано, и Михал сразу же стал ждать звонка. Моих слов он не слышал, от ужина отказался и с ломтем хлеба и кружкой молока сел за стол возле телефона. Время шло — и по лицу его пробегала гримаса боли. Наконец часов в десять я услышала звонок и тихое «алло», произнесенное хриплым от волнения голосом. Михал говорил тихо, я подошла поближе к дверям кабинета. «Ну, конечно, конечно, — говорил он, — я подожду. Если что не так, ты сразу приезжай сюда. К тебе? За сережкой?.. Ты с ума сошла. Зачем мне сережка? Милая моя, глупая… Вместо сережки пришлю телеграмму на Подружкин адрес…» Потом сердито: «Счастлив, несчастлив… Сегодня счастлив, завтра несчастлив». А еще через минуту с нежностью: «Ну ладно, ладно, завтра в восемь в беседке. Буду — точно».

Он вышел на кухню сияющий и, не дожидаясь вопроса, сообщил:

— Все хорошо, но она просит, чтобы я подождал с отъездом, пока ситуация не прояснится. Эрнест и миссис Мэддок еще там, она их боится.

— Ну, а профессор, профессор как?

— Ах, это! Да нет, с профессором все о'кей. — Тон у него был беззаботно-равнодушный. — Она больше обо мне беспокоится. — Он рассмеялся. — Понимаешь, у нее есть любимые сережки. И она хочет одну оставить себе, а другую дать мне. Если я верну сережку — значит, мне плохо, она бросит все и приедет.

Михал беспомощно развел руками — ничего, мол, не поделаешь, женская логика. И, уплетая ветчину с горошком, продолжал:

— Кася все время думает, что мне плохо. Это у нее мания. Пока похоже на то, что она и полдня без меня не может обойтись.

На другой день он укладывался в дорогу, пел, насвистывал, показывал какое-то иллюстрированное издание по американской архитектуре, звонил в Лондон в бюро путешествий, перевел оплаченный чек на билет, гладил брюки и одновременно все прислушивался и частенько выбегал на террасу, откуда видно было шоссе. К вечеру он исчез, вернулся поздно ночью. И снова невольно вспомнилось зловещее предание — тайный визит Тристана в замок Тинтажел, вскоре после примирения короля Марка с Изольдой.

Рано утром я услышала в комнате Михала шаги, приоткрыла дверь, вошла. Он стоял у стола неодетый, взлохмаченный и взвешивал на ладони что-то крохотное и блестящее. Лениво повернул голову ко мне:

— Вот смотри, что она дала…

Это была сережка. Большая бриллиантовая слеза, оправленная в платину.

— Как ты мог это взять? Ведь это же целое состояние!

— А что, я не знаю, что ли? В Лондоне она то и дело собиралась их продать, а я не давал.

— Зачем же сейчас взял?

Он зевнул.

— Зачем? Спроси об этом Касю.

Со мной иногда бывает, что все мысли улетучиваются, со всех сторон меня окружает пустота и даже собственный голос кажется чужим.

— Не смей от меня отмахиваться, как от назойливой мухи! Я хочу знать, почему ты принимаешь в подарок драгоценности от женщины, которую сделал несчастной!

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Это я? Я сделал Касю несчастной? — Сел на заваленный вещами диван и обхватил руками голову.

Целых два дня мы провели с ним за разговорами, и чем больше я узнавала своего сына, тем меньше понимала, как мне быть. Я часто считала его циником и даже лицемером. Но ни циником, ни лицемером он не был. Просто, пережив в Польше тотальную войну, он уже не верил, что существует общечеловеческий язык и общее определение человеческих поступков. Не верил, несмотря на всю свою «хитрость», что можно как-то управлять своей судьбой, своими и чужими страстями. Даже Анна, которую повесили за ноги и у которой «кровавое месиво вместо лица», по его мнению, руководствовалась не какими-то нравственными принципами, а ей просто «так больше нравилось».

— Хорошо она поступила? — спрашивала я.

Он пожимал плечами.

— Не знаю. Я перед ней преклоняюсь. Я за нее отомстил. Но я хочу жить.

— Причиняя зло другим?

Он вскипел:

— Разве я хотел профессору зла? Вовсе нет! И это не ложь: мы ничего плохого не сделали. Мама! — кричал он. — Таким добрым, каким я был для Каси, я ни для кого никогда уже не буду! На кого этот старик злится? Он ведь, кажется, ее любит, значит, должен желать ей добра! Скажешь, нет? — Он бегал из угла в угол. — Как ты можешь говорить, что я сделал Касю несчастной? Эта сережка — память о том, что я готов был возить мусор, лишь бы она не продавала сережки. Вчера она плакала, когда мне ее отдавала.

У меня оборвалось сердце.

— Ты возил мусор?

— Ну и что с того? Возил — значит, нравилось. И нам было хорошо.

— Потому что она много зарабатывала.

Тут он рассвирепел.

— Мне вовсе не нужны были ее заработки! Ей хотелось покупать всякие там статуэтки, ананасы, и она пошла работать. На хлеб и моих помоечных денег хватало.

Я заметила на плече у Кэтлин шрам. Знала я и про историю с часами.

— Если вам было так хорошо, почему же вы расстались? — спросила я.

— Кто сказал, что мы расстались? — возмутился он. — Даже у супругов случается, что муж путешествует один.

— А жена в это время живет с другим? — съязвила я и тут же пожалела об этом. Ждала, что Михал рассердится, но он повернулся ко мне спиной и, сунув руки в карманы, долго глядел в окно на залив, а потом голосом усталого старика повторил слова, которые я уже слышала:

— Анна была права: ты, мама, недобрая.

Наверное, я заплакала, потому что через минуту он уже сидел рядом со мной.

— Видишь, Подружка, — говорил он, гладя меня по спине, — я совсем не такой плохой, как ты думаешь. Отец мне сказал: «Женщина тоже человек». И мне было жалко Касю — она так дорого платила за наше счастье. Понимаешь, людям иногда надо отдохнуть от счастья.

— Тогда оставь ее сейчас в покое, не подкарауливай ее!

Он отодвинулся.