И еще после оборота:


– Это очень выгодно для актрисы… Но она, конечно, отказала… Знаете что: мне иногда кажется, что вам не совсем выгодна эта близость с Верой.


Таня завидует. Но ведь все люди завидуют. Совсем напрасно уверять себя в обратном.


Или вправду не выгодна близость Веры?


Впрочем, что такое выгода?


На что мне портрет или что бы там ни было? Я же счастлива.


31 декабря. Рано утром.

Вчера вечером все у нас толковали о Лижущей Пантере. Кажется, все дело в вытянутой линии тела и языка. В языке что-то эпилептическое. Все одна невозможная судорожная прямота.


Кто-то сказал, что это остро действует.


Многие упрекали Веру за то, что она не приняла скульптуры.


Вера не оправдывалась. Загадочно улыбалась, злая.


1 января.

Новый год мы встречали вдвоем. Цветы. Вино. Гадали. Воск наш вылился до жуткости отчетливо и красиво.


Вере курган и крест с распятым на нем телом. Перекошенное от боли тело в змеистом напряжении мускулов. Да, было страшно!


Мне вылился плоский кусок Воск всплеснулся по его поверхности вверх многими тонкими прозрачными и лопнувшими брызгами-розами. Это был розовый сад, обильный, радостный, и посреди фигура женщины. На теле, казалось, прозрачные, нежно прилегающие складки. Она вскинула руки, и был такой ее наклон, что чувствовался бег.


Мы растолковывали друг другу наши судьбы.


Вера говорила:


– Видишь, видишь, ты царица. Конечно, отец влил в тебя царскую кровь. Цари так проходят по жизни, как по саду. Цари не бунтуют. Они не нуждаются в бунте. Поэтому они кажутся покорными. Они не вожделеют, потому что им нечего вожделеть. В них же все. Поэтому они кажутся всем довольными. Они даже не рассуждают, потому что рассуждают люди, пока не живут. А когда жизнь нахлынет – молчат и пьют. У царей жизнь всегда. Ты пройдешь по жизни, как по саду роз, и ты будешь любить уколы шипов и душную негу лепестков.


Разве это правда?


И вдруг Вера разрыдалась – себе самой, кажется, неожиданно – и все закончила непонятными словами:


– И в том мое распятие, что ты идешь садом роз. В них все страдания, все радости, все неги, и ты принадлежишь жизни… Я же кричу тебе: стой! Вот видишь – скрючилось мое тело. Это оттого, что я должна каждою жилой кричать: стой! Распятая раба бунтует.


И Вера смеялась прямо из слез.


Так печально и жутко кончился наш праздник.


Уже в постели, куда она привела меня, испуганную, дрожащую, она распустила мои волосы и ласкала их быстрыми движениями своих чутких, страстных пальцев.


Ее пальцы чувствуются хрупкими, когда я их целую, и это мне сладко нравится.


Она целовала меня, как бы молясь глазами, снова с пурпуром, почти как черный виноград.


Долго молилась.


Вера не умеет молиться. Это очень печально. Меня так утешает молитва.


Долго плакала, одна, проснувшись, когда Вера заснула наконец. Мне было страшно. Если этот курган предвещает ей могилу, как же я? Я не могу остаться, когда ее не будет. Я не могу, я не могу, не могу привыкнуть без нее.


А может быть – курган не значит могила? Отчего я такая суеверная? Это ужасно.


Если Вера умрет, то и я, конечно, тоже. Убью себя, но что же делать?


Так неприятно окончилась встреча Нового года.


7 января.

Вчера в уборной театральной я увидела маленького человека с большим, круглым, лысеющим черепом и детскими, весело прыгающими глазками. Я удивилась, услышав его имя, что таков этот большой художник


Впрочем, он мне не неприятен, именно из-за детских глаз.


Я сегодня ужасно веселая. Учу новую роль, довольно длинную. Может быть, все-таки есть талант.


Странно, что Вера не любит наставлять меня в ролях. Она совсем не верит и на днях сказала:


– Цари не нуждаются в масках. Маска – это отдых от себя, выход из себя.


Но мне было бы радостнее иначе. Я же очень люблю театр. Отчего-то меня волнует знакомство с художниками! Но Вера смешно отстраняет меня от них.


11 января.

Вера стала странною с тех пор, как только плакала и кричала:


– Я должна тебя дать людям!


Подолгу смотрит на меня своими страшными, совершенно неумолимыми глазами, и молча. Часто задает вопросы странные, на которые так трудно отвечать. Я думаю, оттого трудно, что если ответить просто, то покажется глупым.


Часто она, не дождавшись чего-то непонятного от меня, убегает спотыкливо и жалко в свою комнату и там страшным голосом выговаривает самые страшные свои роли. Это неприятно так близко.


И по ночам мне стало одиноко: Вера не спит больше на моей постели. Думаю, потому, что часто плачет по ночам.


Как прекрасно трагичное под маской, но когда оно так голо предо мною и… когда вовлекает меня насильно… я не знаю, хорошо ли мне. И сама как-то теряю себя.


Впрочем, я сама слезливая и плачу часто и легко.


13 января.

В моей комнате во все окно стоит камелия. Целое дерево-камелия в деревянной кадке.


Я страстно люблю камелии. Листья темные-темные, блестящие, жесткие. Цветы ясные, спелые, открытые и с телом. Только не пахнут. Именно это мне нравится.


В сущности, я камелии люблю, а не розы. Это Вера свои розы мне приписала. Не ей ли и мой сад роз вылился?


Или просто те восковые кусты мои – были камелии?


Сегодня приходил Сабуров без Веры. Просил у меня камелию. Я дала. Когда Вера вернулась и я ей сказала, она вдруг побледнела, лицо перекосилось, и она била меня. Это уродливо. Она била по щекам ладонями и по голове, была сильная, пышущая, с набухшей жилкой через лоб и бешеным ртом набок Мне стало противно и жалко ее.


Потом она сидела полночи на полу в странной позе и смешная в прозрачной рубашке: обхватив колени руками и пригнув голову, вся в комке, и вдруг непонятно сказала:


– Все равно, я обещалась… Ты будешь и их.


Я плакала.


Она не просила прощения.


Разве она не боится, что я уйду? Дико! Мне иногда кажется: она вызывает разлуку.


Так разве я уйду?


Пусть она бьет.

Я же ее люблю.


14 января.

Часто вспоминаю прошлое. Впрочем, без тоски. Каждая минута хороша, даже неприятная. Когда пройдет, конечно.


С ними мне не было худо. Я же и не умею скучать. Они меня любили и баловали. Бабушка заботилась, чтобы учителя меня образовывали для бальной невесты. Окружавшие были довольно красивые, то есть – не были, а казались. Я это знала и именно любила, что казались, и совершенно серьезно принимала это.


И все-таки они не умели казаться и половиною того, что Вера есть.


Конечно, Вера прекрасна, и не нужно привыкать.


Мне кажется, она боится больше всего двух вещей: привычки и измены. Глядит часто с этим страхом в глазах: не привыкла ли я, или не изменяю ли?


Но к ней не привыкну. К тому есть причина: Вера имеет славу, но ведь и Вера умрет. Все, и высшее, не прочно.


Швыряется, швыряется своим сильным, большим, спотыкливым телом между страхов и восторгов, и сорвется же струна.


Я часто об этом думаю, то есть себе это представляю так вот: Веру мертвой, совсем неподвижной, на столе, в гробу… и я тоже уже, конечно, не могу жить. Но мне потому-то и нравится, едко нравится так себе представлять, кого люблю (я раньше бабушку, потом жениха так представляла, даже животных любимых: нашу Искру – кошку с огненными брызгами по черно-серой шерстке).


17 января.

Как приятно, что у Веры в комнате такие большие зеркала. Вера красива, хотя ее тело немного поносилось: линия живота и груди немного мягки… Но мне нравится. Едко.


Мы вместе… но безумна Вера… Она безумеет, глядя в глубокие зеркала на нас вместе, и кричала утром:


– Пусть все остановится. Остановится, понимаешь? Ни шагу назад, ни шагу вперед. Я кричу жизни: стой здесь!


Она смешна и великолепна.


18 января.

Я ребенок полумальчик, полудевочка в начинающихся округлениях и забытых еще детством, вытянутых, худощавых линиях ног и рук Вера не устает это повторять.


Вера смешна и великолепна.


2 февраля.

Наконец я узнала, отчего она тогда, уже два месяца назад, так плакала и кричала: «Я должна тебя дать людям». В душе она решила уже тогда…


Приходили вчера те трое. Вера уже раньше пригласила их в театральную уборную. Впрочем, один из них – тот, преподносивший ей Лижущую Пантеру и которому тогда она отказала во всем.


Вчера они сказали, что являются представителями общества «Тридцати трех» художников.


Я в уборной близко не могла познакомиться. Всегда второпях и никогда не приходилось поговорить без улыбок


И потянуло меня к ним магнитом; но Вера отогнала меня взглядом.


Верно, я слабая и послушная. Или это не слабость? Ее взгляд может послать меня в муку и в радость одинаково.


Мне нравится послушание. Оно же мне ничего не стоит. В особенности к Вере.


Да, конечно, это страшная жертва для нее. Но она любит жертвы. Ищет. Ее маска требует от нее жертвы. Так она мне сказала.


Словом, вчера Вера согласилась. И сегодня мне объявила. Там у них, у тридцати трех, большая мастерская, конечно, кроме частных, потому что есть между ними крупные и уже известные художники. Там они меня будут писать. Вера же сама меня сведет.


Но больше она ничего мне не сказала. Я и не спрашивала. Слушала это так тихо, как вода. Раз Вера мне так объяснила: