— А давайте-ка мы с вами чай будем пить, Сонечка! — словно почуяв ее смятение, весело проговорила Люся. — Напьемся чаю да и спать ляжем. Утро вечера мудренее! Вам завтра на работу?

— Ну да… На работу… Но после обеда я уже дома буду!

— Хорошо. Тогда ключи пусть у меня остаются? Можно? Я все равно раньше вас приду!

— Хорошо… — покорно кивнула прежняя Соня. — Пусть остаются… Конечно же…

* * *

Ей казалось, что голова у нее пухлая, огромная и очень шумная. Отчего так больно, так гулко шумит в голове, словно кто-то молотит руками по раскаленному барабану? И как он туда поместился, интересно, барабан этот… Надо глаза открыть. Напрячься и разлепить, наконец, веки. Иначе она от этих бухающих ударов с ума сойдет…

Тамара с трудом разлепила глаза, долго всматривалась в непонятный узор, бегущий волнами из-под век в разные стороны. Какие-то серенькие завитушки-клубочки на розовом фоне. До боли знакомые. Что это? О, господи, да это же новый палас, по которому она давеча ползала, любовно расстилала по полу, разглаживая замявшиеся складки… Странно, почему этот его рисунок снова так близко? Серенький с розовым? Прямо перед глазами? Она что, так до сих пор и ползает по нему на коленках? Нет, но это же вчера еще было…

Дернув головой, она ударилась затылком обо что-то твердое, застонала от боли. Барабан в голове тут же ускорил свой сумасшедший ритм, поднимая горячую пыль, и она поднялась столбом, потом вырвалась наружу, разметалась перед глазами красными искрами. Однако вскоре рассеялась, пропустив через себя первую здравую мысль — что-то не так, что-то случилось с ней очень страшное…

Опираясь на дрожащие руки, она села, с удивлением уставилась на свисающий прямо перед глазами угол белоснежной скатерти. Стало быть, она об ножку стола сейчас ударилась. Понятно. Стало быть, на полу лежала. Около стола. Между прочим, накрытого стола-то. Вон, краешек синей тарелки виднеется, а рядом с ней зеленый бокал толстого стекла стоит… Надо же — зеленое с синим… Совсем не сочетаются цвета… Совсем не сочетаются…

Мысль о «несочетании» цветов странным образом упорно ввинчивалась в голову, словно была тем самым ключиком, который должен быть открыть дверь во временно попорченную память. Что ж, раз должен был, то и открыл. Вспомнилось ей все тут же во всех мельчайших подробностях. Красиво накрытый стол, красивый приветливый мужикашка Артемий, с удовольствием жующий ее котлетки, красивые и душевные слова, отлетающие от него ловкими мячиками и попадающие прямо в цель, то бишь в ее дурную головушку… А потом еще было шампанское. Да, было же еще шампанское! Он как-то его еще обозвал смешно… Она его выпила, и… И дальше уже ничего не помнит…

В очень нехорошем предчувствии она с трудом поднялась на ноги, грузно осела на стул, огляделась. Сколько она вот так, на полу пролежала? Вроде за окном уже светло… Уже утро, что ли? Ну да… Мужикашка приходил вечером — она это точно помнит. Стало быть, сейчас утро, раз за окном светло.

Больными, ничего толком не видящими глазами она снова обежала комнату, равнодушно отмечая слегка потрепанный ее вид — ящики комода сдвинуты со своих мест, дверцы шкафа открыты, постельное белье, сложенное прежде аккуратными крахмальными стопочками, некрасиво вздыбилось и будто перемешалось в непривычном глазу беспорядке. Потом взгляд ее упал на отрытую коробку, брошенную около дивана, и сердце вздрогнуло, зашлось в тоске от дурного предчувствия…

Впрочем, это было уже не предчувствие. Сердцу не хотелось верить, конечно, оно и понятно… А голова уже все поняла. Коробка-то была та самая. Неприметная, заветная коробка из-под сапог, в которой она много лет хранила свои сбережения. Ей казалось, так ловко хранила… Сверху в той коробке были клубочки да лоскуточки всякие, откроешь — не на чем глазу остановиться. И снизу тоже были лоскутки. А в середине… В середине коробки был старый трикотажный чулок, в котором завернута была толстенькая такая пачечка тысячных бумажек — все одна к одной гладенькие, новенькие, желтой резиночкой перехваченные. Она еще подсмеивалась сама над собой, выуживая коробку палкой из самого дальнего угла под диваном, чтоб очередную бумажку туда положить — вот, мол, храню деньги не в банке, а в чулке… Так вроде надежнее… Банк лопнуть может, а чулок чулком и останется…

Нечего было и вставать со стула, чтоб удостовериться в очевидном. И как это он нашел, где она деньги прячет? Даже и в коробке ничего не разрыл, сволочь… Все лоскутки да узелки сверху так и лежат, и никого своей наивностью не обманули…

Боль потери вдруг вызрела наконец, проникла в самую сердцевину сознания, и она схватилась за горло, и раскрыла глаза от ужаса. Боже мой, столько лет бумажка к бумажке, тысяча к тысяче на черный день… Сколько нервов, сколько экономии в эти бумажки вложено, только она одна знает!

Господи, даже слез нет. Лишь отчаянная мысль бьется в больной голове — надо же что-то делать, надо же срочно что-то делать! В полицию звонить, вот что…

Быстро подскочив со стула, она тут же осела назад — тело совсем не слушалось. Непривычным было тело, чужим будто. Слабым, раздавленным, как хлебный мякиш. Однако со второй попытки все же встать удалось, и даже получилось добрести кое-как в прихожую, снять трубку с телефона и набрать короткий двухзначный номер.

— Але… Это полиция? Меня обокрали… Приезжайте, пожалуйста…

Голос был дряблым, хриплым, тонюсеньким — не ее совсем голос. Каждое слово отзывалось болью в голове, и она даже не сразу поняла, чего от нее добиваются на том конце трубки.

— А… Да-да, адрес… Погодите, сейчас соображу… Не, не ограбление… А может, и ограбление, откуда ж я знаю? Приезжайте, сами все увидите…

Приехали быстро. Уже через двадцать минут дверной звонок забухтел требовательно и сердито, вошли двое, уставились на нее спокойно-выжидательно.

— Ну? Что у вас, гражданочка? — спросил первый, коренастенький такой, с крепкими прокуренными зубами. — Рассказывайте все по порядку.

— Так меня обокрали… Деньги взяли, сто шестьдесят тысяч рублей…

— А при каких обстоятельствах? Дверь вроде не взломана…

— Не. Не взломана. Он сам вошел.

— Как это — сам? То есть вы кого-то сами впустили?

— Ну да. Впустила.

— И дальше что? Впустили, и дальше что?

— Так ничего… Вон за стол сели, я кормить его начала…

— Кого — кормить? Грабителя кормить?

— Да нет же! Вы не поняли! Я ж тогда не знала, что он грабитель! Я сама его позвала… Ну, в гости, значит… Он позвонил, я и позвала…

— Так это ваш знакомый, что ли? — вступил в разговор другой, высокий и хмурый.

— Не, — замотала головой Тамара. — Не знакомый. Ну, то есть… Как бы это сказать? Я накануне объявление в газету дала, что, мол, желаю познакомиться с целью создания семьи…

Приехавшие коротко переглянулись, потом окинули ее любопытными мужскими взглядами, будто хотели оценить ее шансы на создание семьи. Потом тот, который коренастый, протянул участливо:

— Что ж, тогда с вами все понятно, гражданочка… Что ж вы так неосмотрительно желаете познакомиться? Да еще и объявление дали? Можно сказать, сами своими руками жулика в дом завлекли… В другой раз как-то поосторожнее знакомьтесь! Где у вас деньги-то были?

— Да вон, в коробке из-под обуви…

— А он вам винцо налил, пока вы на кухню бегали?

— Ага… Я за котлетами пошла, прихожу, уж и налито вон в бокальчике было…

— Понятно. А как вы себя чувствуете? Может, вам врача вызвать?

— Да нет, ничего. Я сама отойду. Я баба крепкая. Вы мне лучше деньги мои…

— Ну, с этим потруднее будет. С этим, можно сказать, вообще большая проблема. Это вряд ли, честно вам скажу. Хотя… Вы здесь, на столе, ничего не трогали? Он из какого бокала пил?

— Да брось ты, Паша… — стрельнул недовольным глазом в товарища тот, который повыше. — Чего он, идиот, что ли? Взял и специально для тебя пальчики свои на бокале оставил?

— Да ладно… Давай уж проверим для очистки совести. Да и в протокол что-то писать все равно надо… — И, обращаясь уже к Тамаре, проговорил весело: — Протокол будем писать, гражданочка? Показывайте, где нам присесть! Может, на кухне? Пойдемте-ка мы с вами на кухню, а товарищ мой в комнате пока поработает…

— Значит, не найдете вы его все-таки? — убито проговорила Тамара и поплелась за ним на кухню. — Он видный из себя такой, вежливый, в костюме с галстуком, его Артемий зовут…

— Артемий, говорите? — поднял он на нее смешливые глаза, крепко усаживаясь на стуле и кладя на кухонный стол черную коленкоровую папку. — Ишь, имя-то какое звучное придумал… Артемий, главное…

Через час они, напившись чаю и съев предложенные Тамарой котлеты, засобирались уйти. Она вывела под диктовку коренастого в конце заполненной его аккуратным угловатым почерком бумаги, что «со слов моих записано верно», поставила закорючку подписи. Уже в дверях спросила с надеждой:

— Так, может, найдете вы его, Артемия этого, а?

— Все может быть, гражданочка, — заявил коренастый. — Все может быть. Будем стараться. Мы вас потом вызовем повесткой, ждите…

Проводив гостей, она вернулась на кухню, села у окна. Ломота в теле понемногу отпускала, но легче не становилось. Все не верилось как-то, что могло произойти с ней такое. Будто в душу плюнули, ей-богу. Так старалась, обои новые клеила, посуду красивую доставала… Фу, противно-то как!

В прихожей зазвонил телефон, она поднялась, взяла трубку, выдохнула в нее обреченно:

— Да…

— Это ты, что ль, объявление в газету написала? Про то, как познакомиться желаешь?

Голос на том конце провода был простецким, немного хамоватым даже. Тамара напряглась, сжала трубку вмиг похолодевшими пальцами, спросила грубо:

— А что?

— Да ничего. Вот, звоню, раз желаешь…