Эти три дня вернули ее к “Молодым и дерзким”, сериалу, который она смотрела главным образом в дни, когда болела и не ходила на занятия. Виктор, Никки, Эшли, Эбботы, Ньюмены – все они были на месте. То есть… персонажи-то оставались теми же, но, демонстрируя бодрящую наивность норм и правил драматургии, продюсеры не считали нужным убирать героя, если играющий его актер покидал сериал. Просто приглашали нового исполнителя, и остальные действующие лица упорно продолжали называть его “Джек”, делая это на протяжении трех ближайших серий как можно чаще, чтобы все запомнили, что таково новое лицо Джека. После “Молодых и дерзких” у Эмы наступал период полного мазохизма: около 14.30 начинался показ “художественного телефильма” на канале TF1. Главной целью этих лент было убедить зрителей в том, что мужчины – существа низкие, подлые, непостоянные, лживые, что они манипуляторы и все без исключения потенциальные насильники. Ей пришли в голову слова Мюссе, адаптированные к американским пригородам: “Все мужчины – лжецы, болтуны, лицемеры, гордецы и трусы, похотливые, достойные презрения”[15]. Сценаристы, конечно, использовали продолжение цитаты только применительно к похитительницам мужей – любовницам. “Все женщины – хитрые, хвастливые, неискренние, любопытные и развратные”. И все это, естественно, подводило к выводу: “Мир – бездонная клоака, где безобразнейшие гады ползают и корчатся в горах грязи”.

Она пока что не пролила ни слезинки из-за собственного поражения, но безостановочно рыдала над историями несчастных отважных женщин, сражающихся с жестокостями и несправедливостями жизни, представленными в широком ассортименте: сексуальные домогательства на службе, насилие в семье и неизбежное похищение ребенка после развода. Не исключалось, естественно, и сочетание этих напастей в зависимости от степени невезучести героини. Так, у ребенка могла быть неизлечимая болезнь, наследственное заболевание, но (внимание, принцип аккумуляции передряг) этот ребенок – плод насилия, стало быть, вы можете представить себе все мучительные перспективы несчастной женщины, вынужденной умолять злодея, чтобы он отдал сыну свою почку.

В основном во время рекламных пауз она возвращалась мыслями к исходной точке, к простому выводу, вокруг которого непрестанно кружила, ничего не извлекая из него, кроме бесконечного списка синонимов. Ее выгнали. Уволили. Выперли. Вышвырнули на улицу. Поблагодарили. Нет, “поблагодарили” не годилось, это не точное определение. Нельзя сказать, что главный поблагодарил ее. “Эма, благодарю тебя за то, что ты угробила свою карьеру”. В первый вечер – вечер бутылки водки – она, однако, была уверена, что все уладится. Правда, эта уверенность проистекала из того, что иной исход был попросту немыслим.

На третий вечер, когда она с головой погрузилась в повторный показ “Баффи – истребительницы вампиров”, шум на лестничной клетке или, точнее, как раз тишина заставила ее напрячься. Секундой раньше кто-то поднимался по ступеням, как вдруг звук шагов прервался на ее площадке. Она взяла пульт и уменьшила громкость. В ее дверь стучались. Инстинкт подсказывал, что надо бежать на кухню за самым острым ножом, однако, не слушая его, Эма осталась сидеть клушей на диване, а сердце колотилось так, будто вот-вот разорвется, и в голове крутилось: “Они явились ко мне, чтобы убить. Как Шарлотту”. Звон ключей заставил ее отреагировать, она схватила бутылку из-под водки и подняла вверх, на манер короля Артура с его мечом. Когда Блестер вошел в гостиную, она увидела, что его обалдевший взгляд мечется между ней, стоящей на диване и грозящей ему пустой бутылкой, и пространством вокруг этого дивана. Огрызки черствого хлеба на полу вперемешку с бумажными платками с засохшими соплями. Идиллическая картинка. А в центре – его подруга с посеревшим лицом и блестящей кожей, с черными кругами под глазами, в отвратительном спортивном костюме. Стоит на диване, где валяются одеяло, подушка и любимый плюшевый заяц. Он преодолел пространство в несколько шагов, заключил ее в объятия, и она наконец-то разрыдалась, словно большое дитя. Он разогнул пальцы, вцепившиеся в бутылку, поставил ее на пол и в течение получаса гладил Эму по спине, а она продолжала рыдать, пока не выплакала все слезы. Он попробовал ее поцеловать, но она вовремя догадалась отвернуть голову. Оказывается, не такая уж у нее кататония, если она вспомнила, что три дня не чистила зубы. Когда рыдания начали утихать, он сказал ей:

– Прими горячую ванну, это поможет тебе прийти в себя. А я пока приберу в твоем свинарнике.

Она подчинилась и, всхлипывая, направилась в ванную. Отрегулировала температуру, потом села на край ванны, уставившись на пятно неизвестного происхождения на спортивных штанах. Ей хотелось вернуться в комнату, спрятаться, зарыться под одеяло. Несмотря на шипение крана и звук льющейся в ванну воды, она слышала, как Блестер возится за дверью. Она закрыла глаза, и перед ними нарисовалось злое лицо главного, когда он вышибал ее. Эма подозревала, что крайняя свирепость его атаки и твердость интонаций были всего лишь средством скрыть смущение и чувство вины.

– Я тебя предупреждал. Таковы правила игры.

С технической точки зрения, уволить ее было несложно, учитывая слабое соблюдение условий подписанного ею контракта. Впрочем, это было первым и единственным официальным обоснованием, которое он ей представил: “Твое поведение в целом и твоя манера ведения некоторых расследований в частности вынуждают меня…” Со своей стороны, она сперва подумывала о том, чтобы обратиться в конфликтную комиссию, но случившееся вызывало у нее слишком сильное отвращение и растерянность, чтобы вешать на себя еще и это испытание. К счастью, он разговаривал с ней в обеденный перерыв, когда в помещении было практически пусто. Она успела затолкать все свои вещи в валявшийся под столом пластиковый пакет H&M и убраться по-тихому. Несмотря на то что Эма была предупреждена об увольнении за месяц и, значит, пока могла работать, она предпочла исчезнуть немедленно. Он обращался к ней как к чужой, без всякого тепла, прибегнув к стандартным формулировкам: “Мне очень жаль, но я вынужден… Нет необходимости разжевывать…” Она спросила его – и тут же почувствовала себя идиоткой, – не шутит ли он, поскольку все это возникло на пустом месте. В один прекрасный день главный вызывает тебя и вышвыривает с работы, ничего не объясняя. Схождение в ад началось по-настоящему, когда она заметила напряженное выражение его лица. “Я не шучу такими вещами”. Ей казалось, что она провалилась в настолько жуткий кошмар, что в первую минуту даже не пыталась докапываться до причин, спрашивать почему. Только после пятнадцати минут разговора – пятнадцати минут хватило, чтобы уничтожить три года работы, не самой напряженной, конечно, но вынуждающей жертвовать личным временем, – он наконец-то раскололся.

– На тебя пожаловались, и руководство решило, что ты перешла границы допустимого. Подделка рабочего удостоверения с целью проникнуть куда-либо – серьезное нарушение. Я ничего не могу с этим сделать. Я тебя предупреждал. Таковы правила игры.

После этого они стали орать друг на друга, а затем она ушла, хлопнув дверью.

Эма разделась и забралась в ванну. Она подняла рычажок, который переводил воду из крана в душ, и установила лейку на удобной высоте. Вода в ванне доходила до середины икры. Ей не хотелось сидеть в стоячей воде, она нуждалась в движении, ей надо было, чтобы вода скользила по плечам. Она встала под душ, и по ее телу пробежала дрожь. Вода была обжигающе горячей. Какое-то время она продолжала всхлипывать, не двигаясь под струями. Попыталась сконцентрироваться на ощущении воды, стекающей по коже, и опустила голову. Она увидела скрюченные пальцы ног на эмалированном дне ванны, облупившийся красный лак, синяк на левом колене, проступающий на бедрах целлюлит, чуть вздувшийся живот, слегка обвисшие груди. Пока все это еще не бросалось в глаза, но кожа начала понемногу терять эластичность. Едва заметные признаки свидетельствовали о том, что безжалостный механизм запущен. В детстве она часами рассматривала себя, и вот сейчас ей с трудом верилось, что перед ней то же самое тело. Она находила то, что и раньше отличало его от других – форму пупка, шишку на ноге, образовавшуюся после падения с велосипеда, – но теперь это был уже взрослый вариант. Она старела, а личные достижения, призванные компенсировать начавшееся разрушение, отсутствовали. Она не могла противиться течению времени, но если бы у нее был солидный счет в банке и перспективная работа, если бы… Успех – помог бы ей приглушить неуправляемый страх старения. Она сообразила, что уже старше Курта Кобейна. И если не случится невероятное пространственно-временное чудо, лучше не будет. Ей стало ужасно жалко себя.

Эма знала, что единственное правильное решение – выбросить это из головы. Чем больше она будет фокусироваться на многочисленных признаках упадка, тем глубже провалится в депрессию. Но ей надоело. Надоело, что все так жестоко. Так сложно. Так неподъемно. Надоело брать на себя ответственность, принимать решения, делать выбор, планировать. Сейчас пора бы заняться расчетом пособия по безработице. И подключить все связи, чтобы найти работу. Слишком со многим нужно справляться одновременно. Шарлотта, проект “Да Винчи”, “Клуб Леонардо”, старые друзья, окончательно записавшие ее в буйнопомешанные, Габриэль, которая дуется на нее, Алиса и Гонзо, собственные амурные проблемы, а тут еще и увольнение. Многовато для одного человека. Как если бы все неудержимо двигалось в направлении катастрофы. Ее личной катастрофы. Персонального краха, прямо сейчас, здесь, под душем. В Эминых мозгах все перепуталось, она не могла оценить ситуацию в целом, ее разум опасно пошатнулся. Ничто не вписывалось в нормальный ход вещей. Когда все окончательно пошло вразнос? Если задуматься, это началось в ту минуту, когда на похоронах она увидела гроб и в нем тело Шарлотты.

Она вошла в роль деловой женщины, решительно справляющейся со всеми трудностями, и тем самым скрыла от себя абсурд ситуации. Теперь же она хотела только одного: пусть все станет как раньше. Ей безумно хотелось позвонить Шарлотте, объясниться с ней, сказать, что больше не злится. Она бы все отдала за то, чтобы посидеть с ней в кафе. Шарлотта не могла взять и умереть, тем более таким образом. Точно так же Эма не могла быть уволена. Все это чушь какая-то. Она вспоминала обрывки лекций по Кальдерону. Жизнь есть сон. Матрица. Наша реальность выстраивается посредством языка. А если наш мир, который мы для себя очертили, – всего лишь иллюзия? Вербальная иллюзия. Как отличить подлинное от фальшивого? Правда ли, что Шарлотта покончила с собой? Или ее убили? Эму учили, что наше восприятие реальности – это языковая модель, которую ни в коем случае нельзя смешивать с внешним миром, ни для кого не доступным полностью. В модели Антуана семейная жизнь – норма, изнасилование превратило Эму в сумасшедшую, а Шарлотта покончила жизнь самоубийством. Чем его модель мира хуже Эминой, в которой, если кратко, можно прийти в себя после изнасилования, семейная жизнь абсолютно противоестественна, а Шарлотту убило таинственное либеральное лобби, которое собирается выставить на продажу собор Парижской Богоматери? Эма сказала себе, что все это, возможно, лишь набор умственных конструкций, порожденных ее подсознательными страхами. У нее нет никаких доказательств, а непрерывно прокручивая эти вопросы в голове, она постепенно теряет рассудок. И тогда позиция Антуана приобретает смысл. А вдруг она попросту безумна? Разве, с объективной точки зрения, эта версия не столь же правдоподобна, как ее теория заговора?