Именно это наверняка сказала бы Шарлотта, но Эма совершенно искренне была не в состоянии принять некоторые моральные запреты, которые казались ей установленными в высшей степени произвольно. Границы, конечно, необходимы – но главным образом ради удовольствия от их нарушения. Эма полагала, что Блестер разделяет такой взгляд на вещи. По крайней мере, так она считала до сих пор, и ей казалось, что наконец-то она нашла парня, который не ждет от своей девушки, что та будет изображать робеющую девственницу. Парня, с которым можно поиграть и в покорность, и в садо-мазо, не забывая в то же время, что это всего лишь игра и что она не нимфоманка какая-нибудь, способная ради секса отправить на панель собственную бабушку. Блестер не просто следовал за ней во всех эротических фантазиях, но и сам много чего к ним добавлял. Да-да, давай привяжем друг друга, давай будем бить, оскорблять друг друга, превратим постель в поле боя, которое партнеры покидают с синяками, укусами и следами пальцев на шее. Во время своих весьма разнообразных сексуальных практик Эма никогда не чувствовала себя униженной, подчиненной или, наоборот, господствующей. В крайнем случае она изображала скверную девчонку или сексуальную рабыню, которую привязывают, но за пределами постели ее униженное положение никак не проявлялось. Секс был игрой, которую она воспринимала очень всерьез.

И она была безмерно благодарна Блестеру за то, что он никогда не делал попыток интерпретировать ее поведение. Он первый сказал ей, что не способен анализировать изнасилование. Не может себе представить, что это такое, а еще меньше – угадать, как оно может повлиять в дальнейшем на либидо; во всяком случае, он никогда не пытался выстраивать связь между тем, что с ней произошло, и их сексуальными забавами, которые зачастую отдавали умопомешательством. Он доверял ей, не обращался с ней как с хрупким маленьким созданием и считал, что она уже взрослая девочка, сама знает собственные пределы и сумеет сказать “нет”, если они зайдут слишком далеко. Что она и сделала однажды, когда почувствовала, что отключится, если он еще пять секунд будет сдавливать ей горло. Но возможно, именно в этом и заключалось первое последствие изнасилования? Не удушение само по себе, а неспособность признать, что оно не входит в число общепринятых сексуальных игр. Стирание границ и осознание их относительности.

С другой стороны, Эма не преуменьшала последствий полученной травмы. Да, конечно, она иногда вспоминала об изнасиловании, занимаясь любовью в сортире. Но точно так же она могла вспоминать о нем в метро или перед телевизором. Она всегда думала о нем, но как-то мимолетно. Возникал некий образ, на котором она не фиксировалась, так как не хотела, чтобы он ложился грузом на ее жизнь. Чтобы ее жизнь вертелась вокруг него и сводилась к нему. Изнасилование всегда присутствовало, потому что стало частью ее естества, но она ощущала себя разной и отказывалась признавать, что этот эпизод, каким бы жестоким и мощным он ни был, все предопределил.

Что образует нашу индивидуальность? В Эминых глазах, изнасилование, безусловно, было важной составляющей ответа на этот вопрос, поскольку представляло собой травмирующий фактор. Однако как в этом смысле оценить один из дней 1987 года, когда она шла по школьному двору, крепко держа мешочек с драгоценнейшими стеклянными шариками, и тут ее толкнул взрослый, десятилетний, мальчишка? Все ее волшебные шарики разлетелись в разные стороны, неумолимо отдаляясь от нее, растянувшейся во весь рост в луже и бессильно наблюдающей за тем, как другие дети, словно хищные звери, накинулись на ее сокровище. А когда она встала с разбитой коленкой, в мокром спортивном костюме, никто из товарищей не отдал ей ни одного шарика. Так вот, почему этот день нельзя считать столь же решающим? Для девятилетней девчушки, которой она тогда была, он стал значительно более драматичным, чем один из вечеров 2002 года для молодой женщины, в которую она к тому времени превратилась.

Так она и существовала в своей повседневной жизни, не особо переживая – пока не вспоминала конкретные детали. Однако в те вечера, когда в памяти всплывала какая-то картинка, запах или звук, Эма ломалась. С тех пор она не выносила запах арахиса, который он грыз весь вечер. И еще большие черные ботинки.

Прекрасно отдавая себе отчет в том, что это уже ничего не меняет, она продолжала мучиться вопросом, не могла ли она все же что-то сделать, исхитриться и ударить, попытаться сбросить его, высвободить свое запястье. Не слишком ли быстро она сдалась, признала себя побежденной? До вечера, когда он ее изнасиловал, они вместе трудились в течение месяца. Временная летняя работа. Он был довольно милым, поэтому Эма согласилась зайти к нему выпить. Когда восемь месяцев спустя она решилась обратиться в суд, адвокатесса отговорила ее от этой затеи, объяснив всю бесперспективность иска. Она ведь тогда не прошла гинекологического обследования, не сделала снимков ссадин на шее и ногах, а без этого предъявлять претензии бессмысленно. Из-за этого она тоже злилась на себя. С другой стороны, она знала, что не могла на следующий день явиться в полицию, потому что целые сутки ее непрерывно рвало.

Однако тот внутренний дискомфорт, который в глубине души она называла стыдом, был на самом деле гораздо более сложной эмоцией. Он проделал с ней это с ее разрешения? Потребовалось время, чтобы ответить на этот вопрос утвердительно. Да, вопреки собственной воле, она позволила ему совершить это. Могла бы, по меньшей мере, попытаться выдавить ему пальцем глаз. Подобная возможность существовала, скажем так. Но она этого не сделала, как не делала этого ни одна женщина, попавшая в подобные обстоятельства. Во-первых, потому, что в травмирующей ситуации жертвы впадают в ступор, в паралич. Она перечитала уйму статей на эту тему. Научный факт. Мозг вырабатывает гормоны, которые формируют ощущение физического бессилия, оцепенения, помогая тем самым психике не слететь с катушек. Без этого нервные цепочки могли бы замкнуться и на фиг перегореть. Однако Эма также полагала, что совершить варварские оборонительные действия мешает воспитание, и особенно часто так реагируют женщины, которым с детства вдалбливали, что мужчина всегда сильнее. Их воспитывали жертвами, а не палачами. Поэтому в случае агрессии они ведут себя как беспомощные жертвы.

По Эминому мнению, результат был очевиден: ею воспользовались в качестве примитивного резервуара для спермы. Сточного желоба. Вопреки тому, что она подозревала сначала, этот тип не был ни серийным убийцей, ни психопатом, ни даже невропатом. А она ведь всерьез поверила, что он ее изнасилует, а потом убьет. Это казалось ей логичным. Если уж одно преступление совершено, почему бы не совершить и второе?! Но нет. Просто потому, что с его точки зрения это не было преступлением и даже наверняка не было изнасилованием. Так, ничего особенного, ерунда. Захотел – взял. Тупо, по закону сильнейшего. Но что он взял, если вдуматься? А ничего. Просто походя что-то изгадил. Эма знала, что у нее нет души, а мозг не ютится в глубинах вагины. Изнасилование было по определению чисто физическим актом, столкновением двух тел. И тем не менее самая глубокая из нанесенных ран, а вовсе не те мелкие ссадины, которые болели все последующие дни, была психической. Парадоксально, но сугубо материальный аспект – превращение жертвы в примитивный объект удовольствия – был способен психологически разрушить ее, поскольку означал, что ее не существует. В потоке абсурдных мыслей, порожденных изнасилованием, часто мелькал вопрос, что было бы, если бы в тот день она была с тампоном. Отстал бы он или вытащил его? Когда они оба оказались на полу, ей все же пришла в голову идея выкрикнуть, что у нее СПИД, однако в ответ он только схватил ее за шею и ударил затылком о плиточный пол. В ту же секунду она поняла, что все кончено. Она даже не заметила, чтобы он пытался прочесть страх на ее лице. Плевал он на ее лицо. Плевал он на нее. Это свалилось на Эму, но с тем же успехом могло свалиться на любую другую женщину. Она сама не имела никакого значения. А потом он поднялся, натянул брюки и не торопясь вернулся в гостиную. Спокойно, как если бы ничего не произошло. И это было едва ли не самым ужасным. Когда ей нужно было встать, забрать свои вещи, пройти мимо него, сидящего на диване в гостиной, и уйти. Уйти, не будучи в состоянии выдавить ни слова. Не сумев объяснить насильнику, что случилось. Отказываясь понимать, как он может сидеть тут, такой безмятежный, если только что искалечил всю ее оставшуюся жизнь.


Эма начала свой третий материал о разрыве двух звезд шоу-бизнеса – “Итак, расстаются два человека, созданные друг для друга, две ипостаси любви”, – когда пришло наконец сообщение от Фреда. Он разобрался в сути досье “Да Винчи” гораздо лучше, чем она, но многие вопросы оставались непроясненными. Документ был разбит на две главные части: отчет о состоянии дел в музеях и меры по совершенствованию их работы. На первом этапе предполагалось стимулировать финансовую автономию всех без исключения музеев. Фред объяснял:


…Это похоже на реформу университетов. Каждый музей будет сам нести ответственность за свое управление и должен самостоятельно обращаться за возможным финансированием в частный сектор. Такая система, безусловно, дает явные преимущества заведениям вроде Лувра, то есть более привлекательным для предпринимателей. Никто не будет вкладываться в твой любимый музей Гюстава Моро (помнишь, у нас была экскурсия в последнем классе?). На нынешней стадии процесса государство еще заменит частный сектор, если музею не удастся заключить ни одного инвестиционного договора. Однако, начиная со второго этапа, оно официально отказывается от своего участия, что в результате приведет к закрытию нерентабельных учреждений. Более того, в дальнейшем тот же принцип может быть распространен на все памятники культуры, а не только на музеи. Например, на Эйфелеву башню или Нотр-Дам – в общем, на все, что представляет какой-либо коммерческий интерес.