Дело было в воскресный день. Был теплый вечер. Все семейство расположилось на так называемой платформе подышать свежим воздухом. По вечерам в хорошую погоду весь Чикаго высыпал на лесенки перед домами или на платформы. Последние состояли из деревянных досок, переброшенных через канавы по обеим сторонам улицы. По этим мосткам коляски подъезжали к тротуарам, когда посетители желали высадиться. Вдоль всей Уобаш-авеню можно было увидеть все семейства, удобно расположившиеся в качалках на означенных платформах и созерцающие уличное движение. Здесь и устроились Трифты – Айзик, Хэтти и дочь их Керри, когда торжествующий Сэмюэль увлек бедную Шарлотту. Здесь же сидели они, когда парочка вернулась.

Дойдя до лагуны, они наняли лодку, и Сэмюэль, неумелый гребец, неловко и шумно забарахтался в ней по пруду. При этом он говорил без умолку, уснащая свою речь таким количеством «мисс Шарлотт», что Шарлотта за десять минут почувствовала себя окончательно отупевшей. Затем он заговорил о своем одиночестве (жил Сэмюэль в гостинице). До производства в компаньоны он служил клерком в конторе Айзика Трифта. Шарлотта окинула его взглядом. Наклонившись над веслами, с плоской, впалой грудью и тощими руками, на которых вздулись жилы, он слегка задыхался от непривычного напряжения.

– Да, там, наверное, очень одиноко, – рассеянно, хотя и сочувственно, ответила Шарлотта.

– Ваши папаша и мамаша очень добры ко мне, – он посмотрел на нее умильным взором, – гораздо добрее, чем вы, мисс Шарлотта.

– Солнце зашло, становится свежо, – сказала Шарлотта. – Гребите домой. У меня очень легкая накидка.

Нельзя сказать, чтобы он покраснел, но слабая волна краски прилила к его желтому лицу. Он направил лодку к пристани и причалил. Наступили сумерки. Навес пристани был едва освещен подслеповатым фонарем на дальнем конце. Безуспешно воззвав к отсутствующему лодочнику, Сэмюэль сложил весла и не слишком ловко взобрался на пристань. Шарлотта, улыбаясь, встала. Она была рада, что прогулка закончилась. Сидя напротив него в лодке, она не могла никуда укрыться от взгляда его красных глаз.

Все еще облегченно улыбаясь, она взялась за протянутую ей руку, прыгнула на пристань и слегка покачнулась, так как Сэмюэль притянул ее с неожиданной силой, и с ужасом увидела, что его голова вдруг отвратительным птичьим движением приблизилась к ней и мокрые, липкие губы прижались к ее шее. Ее ответ на это был так же инстинктивен, как печален по своим последствиям.

– Урия Гип[1]! – закричала она. (Наконец-то! Сходство, преследовавшее ее все последние дни, было уловлено!) – Гип! Гип! – И она с силой оттолкнула его. Двенадцать лет священных, оскверненных теперь воспоминаний стояли за этим протестом. Шатаясь, полетел он назад, пытаясь схватиться за несуществующий столб, и свалился через край помоста в мелкую воду. Поспешивший на место происшествия лодочник выудил его из воды и возвратил поразительно спокойной молодой леди. Сэмюэль был мокр, но невредим. Хотя вода лилась с него ручьями, он все же во что бы то ни стало хотел проводить свою даму домой. Шарлотта даже не пробормотала: «Простите». Поспешно, в полном молчании, зашагали они домой под аккомпанемент его хлюпающих ботинок. Трифты – отец, мать и дочь – все сидели перед домом, обсуждая, вероятно, дела с недвижимостью. Последовали восклицания, объяснения, соболезнования, общая сумятица.

– Я свалился в воду. Скверная пристань, без освещения. Безобразные щели.

Шарлотта резко повернулась и пошла в комнаты.

– Она потрясена, – автоматически нашла нужное объяснение миссис Трифт, несмотря на свое волнение. – Обычно Шарлотта падает куда угодно. Вы должны сейчас же снять пиджак. И эти… Айзик, где твой коричневый с искрой костюм? Он вам немножко велик, но… Боже, Боже!.. Надо сварить горячий грог… Керри!


Вскоре после второго чикагского пожара Айзик Трифт со своим зятем выстроил трехэтажный, с полуподвальным этажом, дом на Прери-авеню, неподалеку от Двадцать девятой улицы. Старик вспоминал свое смелое пророчество, сделанное почти сорок лет тому назад, что в один прекрасный день он построит дом далеко к югу, этак на Тридцатой улице; впрочем, дом этот не оказался, как он предсказывал, удачей.

– В этом я немножко ошибся, – соглашался он, – но только потому, что был слишком осторожен. Надо мной смеялись. Ну, теперь-то нельзя отрицать, что правда была за мной. И через сто лет это тоже будет правдой. Из-за дороговизны земли здесь будут только самые шикарные дома. Деловые кварталы сюда не дотянутся. От Шестнадцатой до Тридцатой – настоящий рай для особняков. Да, на-сто-я-щий рай!

На его счастье, он не прожил тех двадцати пяти лет или даже меньше, которые превратили этот «рай» в прокопченную дымом, смрадную преисподнюю, где из полуразвалившихся, обшарпанных домов выглядывали черномазые физиономии под копнами курчавых волос. Одна Прери-авеню во всем районе отстаивала себе пядь за пядью; противясь натиску черных волн, поглощавших улицы к югу, востоку и западу. Здесь во времена Айзика Трифта жило много представителей чикагской аристократии – миллионеров и свиных королей.

В погоне за богатством Айзик Трифт сильно отстал от своих соседей. Те начали так же, как и он: все их капиталы заключались в отваге, честолюбии и умении предвидеть. Но они – торговцы мануфактурой, владельцы фабрик по производству свиных консервов – непрерывно расширяли свои операции, тогда как Айзик Трифт вскоре оставил свою лавку, дабы посвятить себя всецело земным спекуляциям. В этом и заключалась его ошибка. Хлеб и свинина, скобяной товар и одежда – основные предметы спроса, мало меняющиеся с годами. И миллионы текли в руки тем господам, которые торговали такими вещами и цепко держались за эти прибыльные занятия. Торговля недвижимостью была, в лучшем случае, азартной игрой. А Айзик Трифт проигрывал.

Однако самые разорительные убытки он потерпел не по своей собственной недальновидности. Их виновником был жестокий и преступный компаньон и зять, благонамеренный Пейсон.

Обе семьи жили вместе довольно комфортабельно в новом доме на Прери-авеню, Места было вдоволь даже после того, как у Пейсонов родились две девочки – Белла и за нею Лотти. Дом считался шикарным: цинковая ванная на втором этаже и, кроме того, стенной умывальник на первом; окно с цветными стеклами в столовой; буфетная (понятно, без дворецкого – Чикаго мог похвастаться не более, чем десятком таковых); отличная печь центрального отопления в нижнем вестибюле; линолеум на первом марше лестницы, суконная дорожка на втором, толстый бархатный ковер на третьем; красный мраморный камин в передней гостиной с более скромными копиями во второй гостиной и в важнейших спальнях. В ту эпоху любой предмет домашней обстановки, должен был обязательно походить не на то, чем он был на самом деле. Рабочая шкатулка скрывалась под маской миниатюрного готического собора, музыкальная шкатулка имела вид кресла. Зеленый ковер в гостиной Трифтов изображал реку, текущую от дверей к окнам на улицу. Узор состоял из кораблей под всеми парусами, а между кораблями для разнообразия были небрежно разбросаны пучки цветов. Изредка, по торжественным дням, Белле и малютке Лотти разрешалось поползать по этой реке и поковыряться зачарованным пальчиком в парусе судна или в цветочной гирлянде.

Оба ребенка Керри родились в этом доме. Айзик и Хэтти Трифт в нем и скончались. Здесь и осталась Керри одна, осталась хуже чем вдовой.

Сэмюэлю Пейсону стукнуло, должно быть, лет сорок шесть, когда, прихватив в конторе «Трифт и Пейсон» все наличные деньги, а также все оказавшиеся под рукой акции, облигации и прочие ценные бумаги, он отбыл в неизвестном направлении и исчез навеки. Задумал он это, вероятно, давно. План был чрезвычайно прост. Сэмюэль играл в деле активную роль. Айзик Трифт передавал ему все большие и большие суммы, доверенные фирме для выгодного помещения в земельные бумаги вдовами старых друзей Айзика, сыновьями и дочерьми чикагских пионеров, наконец, самими старыми друзьями. Эти деньги Пейсон брал якобы для того, чтобы выгоднее разместить. Условия сделок он всесторонне обсуждал со своим тестем и даже предоставлял тестю отчеты о сделанных им покупках бумаг. На самом деле все деньги он помещал только в собственный карман. Раз или два по ним был выплачен мнимый дивиденд. Но капитал оставался нетронутым. И когда пробил час, Сэмюэль Пейсон собрал все, что мог, и сгинул с глаз, чтобы вести жизнь по своему вкусу.

Сэмюэль был примерным супругом, отцом и зятем. По вечерам – шахматы со стариком Айзиком, мотание шерсти для миссис Трифт, игры с девочками, по воскресеньям – хождение в церковь с Керри. Он не тратил времени на разговоры с Шарлоттой и не старался притворяться.

Тысячи раз в годы их совместной жизни глаза миссис Трифт словно говорили Шарлотте: «Видишь, вот каким должен быть муж! Вот это зять! Не то что какой-то Дик».

Удар так оглушил стариков, что, казалось, они не могли даже постигнуть всей громадности несчастья. Убыток достигал приблизительно ста пятидесяти тысяч долларов. Айзик Трифт решил выплатить эти деньги. Дома и участки на улицах и авеню Индиана, Уобаш, Мичиган, Прери были проданы, вырученные суммы распределены между кредиторами. Но особняк на Прери-авеню Трифты не продали. За него они цеплялись всеми силами. Что угодно, только не это! К тому времени, когда все было кончено, Айзик Трифт превратился в дряхлого старика с парализованными руками. Волосы и борода, до сих пор неподвластные времени, вдруг побелели. Язычок Хэтти Трифт утратил былую язвительность. После смерти Айзика она сблизилась с Шарлоттой. Одна Шарлотта умела ее успокоить. Керри, понятно, действовала на нее раздражающе: они были слишком похожи друг на друга. Только Шарлотта знала секреты приготовления бульонов и желе, молочных гренок и кашек, возбуждавших аппетит матери. Керри, с ее математическим складом ума, кухаркой была никудышной, зато могла часами сидеть над вычислениями, когда дело касалось какого-нибудь участка или обесцененной бумаги, но особого рода терпения, необходимого для присмотра за кипящей кастрюлей или раскаленной сковородой, ей совсем не хватало.