Наконец, Спиридон Петрович прощается и уходит, скользя подошвами, потому что он уже не может от чрезмерной полноты сгибать ноги в коленках.

— Ну? — говорит Софья Павловна. — Я тоже скоро ухожу. Сегодня бегут мои фавориты, но вы мне скажете, наконец, что все это значит?

— Что это значит?

Варвара Михайловна испытующе оглядывает подругу. Нет, у нее сегодня не видно полной искренности. Она отрицательно качает головой.

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете меня.

Она косо смотрит на Агнию, которая бесшумными движениями прибирает со стола.

— Пойдемте ко мне.

Но по дороге говорит:

— Просто я изменила свой взгляд на Раису Андреевну. Она ведь не слишком далека. Не столько испорченна и зла, сколько недалека. В этих случаях надо казнить сначала мужчин, а потом уж нас, женщин. Если этот Дюмулен вздумает пожаловать к нам, я велю захлопнуть дверь перед самым его носом. Вот и все.

Софья Павловна слушала рассеянно. Нет, это не то.

— Я чувствую себя виноватой перед вами, — сказала она наконец, с непонятно-странным выражением в лице. — Может быть, я не должна была этого скрывать от вас…

Она говорит, глядя в сторону, и медленно и осторожно роняет слова. У нее вид человека, который знает что-то важное и хочет сначала к этому подготовить. Что это может значить? Жалко улыбаясь и опершись одной рукой о металлическую спинку кровати, Варвара Михайловна просительно говорит:

— Но ведь вы мне скажете все? Да?

— Моя дорогая, вы сами виноваты в моей неискренности. Я бы часто сказала вам многое, но вы за последнее время нарочно подчеркиваете, что не желаете со мной говорить о многом.

— Ах, нет, вы не поняли меня. Но что вы хотите мне сказать? Я умоляю вас. Я точно схвачена каким-то железным кругом обстоятельств. Одно время мне казалось, что я готова сойти с ума. Нет, нет, не вините же меня за мою, может быть, вынужденную сдержанность. Ведь вы же все-таки мой друг. Неужели вы скроете от меня? Я вам расскажу в таком случае все, все. Ответьте мне только на один вопрос.

Лицо Софьи Павловны смягчается.

— Вы мне должны сказать, обращался ли к вам с какою-нибудь просьбою по телефону Васючок О, я вас умоляю.

— Обращался.

Теряя остатки сил, опускается на стул.

— Он вас просил позвать меня вместе с собою на открытие сада? Да? Не правда ли? Как же вы могли на это согласиться?

— Вы, моя дорогая, слишком торопитесь упрекать. Вообще, я нахожу, что вы слишком поспешны.

— Простите меня.

— Василий Николаевич объяснил мне вполне порядочно и разумно необходимость для него выйти из щекотливого положения. Моя прелесть, и мужья должны иметь все же некоторую свободу.

— Но как же вы посмели стать между мужем и женой? Простите, я сказала не то слово. Я хотела сказать: как вы могли на это решиться?

О, и подлая же скотинка этот Васючок! Он, оказывается, держит на письменном столе телефон специально для того, чтобы говорить потихоньку от жены. Но этого ему больше не придется. Вполне достаточно одного телефонного аппарата в передней. Да, так что же было дальше?

Она строго смотрит на Софью Павловну. Теперь, чтобы заслужить ее прощение, она должна рассказать ей все.

— Но, моя дорогая, зато теперь вы гораздо более в курсе дела. Вы можете видеть, что вам ничто не грозит. Вы должны только чуть-чуть ослабить вожжи. Я даю вам искренний совет. Ах, вы знаете, мужчинам надо все-таки давать немножко свободы! Вы помните, ведь я всегда спорила с вами и раньше на этот счет.

И она рассказала Варваре Михайловне подробно все.

Десять минут спустя, распрощавшись с Варварой Михайловной и торопливо и грузно спускаясь по ступенькам с крыльца Петровских на улицу, в то время, как вертлявая и услужливая Агния поддерживала ее ловко под левый локоть, Софья Павловна находила, что в доме Петровских атмосфера уже достаточно насыщена запахом приближающегося скандала. Какого? Разве же это можно предсказать?

XV

«Он скрыл»…

Варвара Михайловна не могла даже сразу охватить всей огромности этих слов. Например, хотелось больше улыбаться, чем плакать. Васючок сидит и занимается, как всегда, там, у себя в кабинете, с пациентами. Но он… скрыл. Он солгал и, несмотря на это, спокоен, хочет жить, как всегда. Хочет принимать пациентов, ездит в больницу и с вечерними визитами. Как всегда! Он не понимает, что после этого жизнь уже кончена.

Варвара Михайловна наклоняется над детским умывальником и мочит себе водою лоб и виски.

— Что с вами? — спрашивает Ткаченко.

— Не обращайте на меня внимания… Так… разболелась голова… Но мы пойдем сейчас на воздух. Не правда ли?

Варвара Михайловна вглядывается в лицо Ткаченко. Интересно знать, что думает она и какие планы копошатся в этой ограниченной, такой типичной тупо-красивой голове. Как ужасно, что подобные женские лица, несмотря на всю их ничтожность, могут иметь обаяние и власть даже над самыми умными мужчинами! Разве же это не ужас? Не позор? И разве можно после этого уважать хоть одного мужчину?

Ткаченко вопросительно улыбается и поднимает брови. Она продолжает разыгрывать невинность.

— Может быть, мы с Арсиком приехали почему-нибудь не вовремя?

Варвара Михайловна пугается.

— Ах, нет, нет! Вы приехали как раз вовремя. Мы только выйдем на воздух. Лина Матвеевна, одевайте же детей.

Ей страшно, что Ткаченко может внезапно уйти. Это дико и смешно. Но Ткаченко сейчас ей нужна. Она еще сама не знает, о чем будет с нею говорить, но в ней сейчас что-то совершенно необходимое.

Моментами ей хочется заговорить искренне и интимно. Рассказать ей о своих опасениях и муках. Но у той слишком равнодушно-рассеянный вид. Можно подумать, что она внимательно изучает стены детской. Она повертывает голову из стороны в сторону и что-то соображает. Она сюда вошла, как враг, и с нею следует держаться осмотрительно и скрытно.

— Кажется, мы можем идти?

Дети дружною гурьбою бегут впереди. В передней обе дамы надевают верхнее платье и поочередно останавливаются перед зеркалом. Ткаченко с большой тщательностью копается с туалетом. Теперь это имеет для нее особенное значение. В сущности, какая гадость и мерзость! Перед ее зеркалом она приводит себя в надлежащий порядок для мужчин. Если бы на свете были одни женщины, она бы не стала так прихорашиваться. Она бы, наверное, ходила в каком-нибудь простом полотняном мешке. Потеряв одного мужчину, она ищет теперь другого. И никто не вправе ей в этом помешать. Кроме того, она не привыкла считаться с законными узами. Какое ей дело? Может быть, этот «другой» мужчина будет как раз Васючок. Она вооружается перед ее зеркалом на всех мужчин. И в этот момент ее лицо серьезно. О, она не позволит себе улыбнуться, когда в последний раз поправляет шляпку и опускает вуаль. Она будет улыбаться потом, когда станет говорить с ним. Слова, жесты и улыбки — в ней все ложь. И только каждая пуговица, каждое перо, каждый шов и каждая оборка в ней единственная и подлинная, настоящая правда.

Потом, в свою очередь, в зеркало смотрит Варвара Михайловна. Конечно, она не так красива, но в ней с годами проснулся темперамент и ум. Внезапно она с ужасом чувствует, что опустилась физически. Она слишком поверила в сказку о вечной любви и, облекаясь в безвкусные изделия домашних портних, совсем удалилась от реальных условий жизни. Какое несчастье, какой позор быть женщиной! Можно любить самым пламенным образом, но если ты умна, то должна проводить полжизни в пассажах и у портних. Иначе всякая другая, вот вроде этой, вторгнется в твой дом и выхватит у тебя из-под носа мужа, любовника, жениха, потому что платье на ней сшито гораздо лучше.

Они идут по улице. Впереди бегут дети и выступает, играя толстыми бедрами, Лина Матвеевна, нагруженная детскими тачками, лопатками и граблями. Какая наружно-мирная картина, и на самом деле как все непрочно!

В груди нестерпимая дрожь и поднимающиеся слезы. Ярко светит солнце, и дома кажутся по-весеннему нарядными. Гулко гудит трамвай; по смоченному, черному асфальту скользят экипажи и пешеходы. Наверху, над головой, полощутся от ветра протянутые над площадью полотняные плакаты, извещающие о дне продажи цветка ромашки. А вот и самые продавщики и продавщицы. Они весело идут, утыканные с головы до пояса белыми цветами, в белых широких коленкоровых лентах через плечо и с гремящими тяжелыми кружками. Они воображают, что борются с несчастьем и злом. О, ложь и лицемерный обман! Задыхаясь от слез, она покупает цветы для себя, для бонны и для детей. И вся жизнь огромного, по-весеннему прифрантившегося города кажется ей такою же сплошною ложью, как эта неумная продажа цветов от чахотки.

Внезапно Ткаченко говорит:

— Мне кажется, вы чем-то сегодня предубеждены против меня.

— Я? Неужели?

Варвара Михайловна смеется. Но у Ткаченко решительное и серьезное лицо. Вот и детский круг.

— Сядемте.

Две толстые няньки подвигаются, и они усаживаются тесно рядом на краю скамьи. Обнесенный изгородью круг уже полон детворою, которая копается посередине в песке в небольшом деревянном четырехугольнике. Варвара Михайловна заботливо скользит взглядом по сторонам. Она знает здесь почти всех, начиная с этой древней старухи с совершенно белыми волосами и во всем черном и кончая высоким, налитым и мордастым околоточным, который ухаживает за маленькой краснощекой бонной, приходящей сюда с двумя девочками. Хороший пример для детей и недурное занятие для полиции! По обыкновению, молоденькая бонна, конфузясь и не смея заглянуть в лицо своему кавалеру, сидит, не поворачивая головы, а он, обжигая ее сзади дыханием и чуть не кладя бритый подбородок на плечо, что-то нашептывает ей в розовое ухо. Фу, мерзость!