Ехал Федька вдоль улицы, понурив голову, думал, как быть далее и что свершать. Следом его коновод, холоп Силка, на своей кобылке рысил, от нечего делать по сторонам глазел, все больше – на красных девок. Тут-то и услышал Федор:

– Будь здоров, господин начальный человек! Дозволь слово тебе молвить!

Голос был почтительный, но смелый, уверенный, даже высокомерный немного. Не так здешний посадский люд с ним разговаривал! Придержал Федор коня да присмотрелся. Видит: стоит подле кабака рослый молодец, плечистый, собою пригожий, в летах еще молодых – годков двадцати либо чуть поболее. Смотрит на Федора прямо и смело, а под закрученными усиками – приветная улыбка. По одежде – прямой боярич. Охабень[99] на нем синий, тонкого сукна, что немецкие купцы привозят, серебряным шнурком богато расшит, в поясе шелковым кушаком тесно схвачен, а сапожки – желтого сафьяна с татарскими носами. Из-под шапочки с собольей опушкой чуб кучерявый выпущен. С левого бока у щеголя сабля висит, да не изукрашенная самоцветами да золотом игрушка, какую сынки княжеские для потехи носят, а боевая – тяжелая, в простых ножнах из яловой кожи, с ухватистой рукоятью. А с правого бока – замшевая мошна изрядная, так открыто носить ее только тот осмелится, кто уверен: любому татю отпор даст.

Любопытно стало Федору, что это за удалец такой. Мигнул он боевому холопу Силке, чтоб тот поводья принял, сошел с коня и слегка незнакомцу поклонился (тот ответил тем же):

– Здравствуй и ты! Кто ж ты будешь, человече, и что за слово у тебя ко мне? Сказывай!

Незнакомец усмехнулся лукаво да щедрым жестом на двери кабака указал:

– А ты, господин, выпей со мной медку ставленного, смородинового, я тебе за чарочкой все и обскажу!

– Отчего же с добрым человеком не выпить! – в тон ответил Федор да велел Силке: – Лошадей к коновязи вяжи, сам поблизости будь. Я тебе, чтоб не скучал, чарочку из кабака пришлю.

Вошли они в кружало, уселись. Целовальник, хитрая рожа, тотчас от местных питухов отлип да пошел вокруг их стола лебезить: что-де дорогим гостенькам подать да чем услужить. Федьку в Коломне уже все, почитай, в лицо знали как государева доверенного человека, а по молодцу сразу видать было: при деньгах он, и немалых.

Выпили они по чарочке, медовыми пряничками закусили.

– Я, господин сотник, буду гость торговый, из Астрахани, – начал рассказывать молодой незнакомец. – Купец я бахчевой сотни, зовусь Егором сыном Ерофеевым. В Коломне вашей я по торговой надобности…

– Что же за надобность такая торговая по ранней весне, господин гость? – хитровато прищурился Федор. – Дороги-то все распутицей развезло, не скоро откроет, да и до ярмарки долгонько!

Собеседник его не растерялся, отвечал степенно:

– Добрый купец всегда заранее к торгу примеряется. Хотим мы, астраханские гости, как поспеют винограды, сюда их возить, пастильщикам да пирожникам здешним знаменитым продавать.

– А довезете? – спросил сотник. – Попреют винограды-то в дороге!

– Довезем! – отвечал молодец. – Как персы возят, так и мы повезем. В корзинах, да ежели опилками древесными пересыпать, шелковым пологом от солнца прикрыть… Да не о том слово мое к тебе!

– Сказывай! – широким жестом пригласил купца Федор, не сводя с него испытующих глаз. Тот подался вперед, и от зоркого взгляда сотника не укрылось: как-то подобрался он, подтянулся, словно боец перед решающим ударом. Но заговорил гость Егор Ерофеев спокойно, с расстановкой, твердой рукой подлив сотнику еще медку:

– Узнал я от людишек коломенских, что здесь, в башне, словно царь-девица из сказки, томится та самая ляшка Марина Мнишкова, что покойному атаману Ивану Мартыновичу Заруцкому женкой была. И ты, господин сотник, ее неусыпно стережешь!

Федор сдержанно кивнул, скрывая нетерпение узнать, так ли поведет речь этот подозрительный малый, как наперед думалось ему. Молодой купец, или выдававший себя за купца, продолжал:

– Сказывают, красавица она писаная, такая, что глаз отвесть нельзя! Так ли сие?

Федор снова кивнул.

– Больно уж мне охота на красу сию, погубившую стольких мужей, взглянуть хотя одним глазком! – заторопился молодец. – Знаю, знаю, крепко ты ее блюдешь, надежно. Нету в башню ходу сторонним людишкам. За тобою, господин сотник, безопасна преступница сия! Но какое зло содеется, ежели ты мне по дружбе на красоту ее единым глазком взглянуть дозволишь? А я уж тебя отблагодарю! Ведь золотым-то ключом все двери отпираются…

Тут астраханский гость словно невзначай задел свою мошну локтем, и она отозвалась заманчивым звоном. Повторяя жест своего собеседника, Федор тоже подался вперед, так, что лбы их почти соприкоснулись, и зашептал, скорчив потешную заговорщическую рожу:

– Маринку, значит, видеть желаешь, торговый человек?

– Истинно так, служилый человек!

– И добрую мзду мне за это дашь?

– Добрую дам!

– А полсотни ефимков дашь?

– Дам полсотни.

– А сотню?

– Дам.

– А двести?

– И двести за такую великую услугу дать возможно!

Тут Федька вдруг резко откинулся назад и осадил размечтавшегося молодца холодным жестким взглядом.

– А ныне слушай мое тебе слово, Егор-астраханец! – сказал он твердо, тихо, чтобы не услыхали проныра целовальник да питухи. – Никакой ты не есть торговый человек, не есть и купец!

– Почему? – искренне изумился или, скорее, ловко сыграл удивление молодец. – Весьма обидно мне слышать…

– Погоди обижаться. Деньги у тебя водятся, сие правда. Только стал бы торговый человек без торга полусотнями да сотнями ефимков за погляд ворухи швыряться? Хотел за купца сойти, надо было цену поломить, сказать мне: «И ладно, больно нужна мне Маринка сия, сейчас уйду!» – или вроде того. Сие было первое. Второе слушай. Добро ты и с виноградами, и с персидскими корзинами измыслил. Только никакой купец такой торговли вести не стал бы, сплошной убыток выйдет. Вот коли боярину богатому везти али к государеву столу – тогда добро, окупились бы твои винограды! А здешним пастильным кухарям – зачем? Купят ли, не купят ли – бог знает, да и народишко они небогатый, медяками расплачиваться станут. Так что, Егорушка, не купец ты, как есть никакой не купец!

Астраханец делано рассмеялся. Бросив на Федора мимолетный тревожный и злой взгляд, он вновь изобразил в своих живых карих глазах дружеское расположение:

– А умен же ты, сотник! – воскликнул он с хорошо разыгранным восхищением. – Надежна, стало быть, твоя стража! И правда, не купчишка я, для простоты так назвался. А есть я…

– Казак ты есть, Егорка, самый настоящий казак! – отрезал Федор, решившись бить наповал. – Из войска атамана Заруцкого. Сам, небось, не заметил, как полным величанием атамана сего при мне назвал? Здесь за такое величание в пытошную тягают! «Вором Ванькой» атамана-то твоего велено называть, земля ему пухом… И сабля при тебе казацкая, и вся ухватка твоя казацкая, и чуб даже казацкий не остриг! А еще – немыслимо, чтоб ты, астраханец, ни разу Маринки в глаза не видел. Она в твоем городе, в Астрахани, с атаманом сколь времени прожила… А ты ее ныне освободить из башни задумал, вот что!

…Оттолкнувшись, Федор стремительно откинулся назад и вместе с загромыхавшей скамейкой бросился на пол. Вовремя! Из-под стола раскатисто громыхнул малый пистолет, который мнимый купец прятал под одеждой, и пуля, пробуравив воздух на том месте, где только что был живот сотника, ударилась в кабацкую стойку. Целовальник и питухи в ужасе замолкли, а кабацкая наймитка, разбитная девка с подведенными сурьмой до висков глазами, наоборот, пронзительно завизжала. Но купец Егор завизжал еще громче, по перенятому казаками у татар боевому обычаю, со свистом обнажил саблю и бросился на Федора. Тот едва успел подставить под смертоносную дугу удара деревянную скамью – обнажать оружие недостало времени. Казачок ловко отпрянул и тотчас бросился снова, попытавшись достать сотника пыром. Но Федор уже был готов: ловко повернув в руках превратившуюся в его щит скамейку, он поймал клинок своего противника в развилку между ее ножками и со всей силой зажал – пытаться выбивать саблю из рук казака было бы дохлым делом! В тот же миг, прицелившись, сотник со всей силы двинул Егорку каблуком сапога по колену. Тот взвыл и рухнул на пол, а Федор, перекатившись, навалился всей своей тяжестью сверху, одной рукою ухватил супостата за правое запястье, удерживая руку с оружием, а второй нашел судорожно дергающийся кадык.

Но молодой казак и не думал сдаваться. Растопырив пальцы свободной левой руки в рогатку, он снизу вверх ткнул Федора в лицо, метя по глазам. Заметив опасность, сотник резко мотнул головой. Глаза уберег, но один палец угодил ему в нос, другой – прямиком по губам, а удар у Егорки был крепкий. Боль ослепила, во рту тотчас засолонила кровь… Озверев, сотник со звериным рыком впился зубами в Егоркину руку (аж захрустело – то ли свои зубы, то ли его кости) и яростно замычал на весь кабак: «Вяжи вора! Вяжи вора!» Опомнившись, на подмогу государеву человеку кинулись и целовальник с короткой дубинкой, и питухи с кружками…

Когда холоп Силка, поднятый стрельбой да грохотом с соломы в овине, где он мял мясистую да развратную жену целовальника, ворвался в кабак с саблей наголо, все уже было кончено. Федор с угрюмым видом стоял у стойки, запрокинув голову, и наймитка мокрым рушником унимала бежавшую из его носа юшку. В руках он держал две сабли – свою и пленника. Казачок Егорка с разбитой в кровь головой и заплывшим глазом сидел на полу, и руки его были связаны за спину собственным кушаком. Целовальник и питухи ругали его «злодеем», «государевым изменником» и совсем неписьменно, отвешивая увесистые пинки. Сожалея, что опоздал к потехе, и желая показать сотнику свое рвение, Силка с набегу отвесил бедному казачку такой удар ногой в лицо, что тот опрокинулся навзничь. Но тотчас через силу поднялся, отплевываясь кровью, и бесстрашно прохрипел в лицо своему обидчику:

– Сразу холуя видать… Славное дело – связанного бить!