Пушечный выстрел разорвал тишину и вырос в ночи ярким огненным кустом. Палили не с царских стругов, а сзади, из Медвежьего городка. Предатель, тать в ночи, услужливо предупреждал царских воевод: вот он, вор Ивашка Заруцкий со своей Маринкой, пустился в струге по реке, не зевай, хватай его, руби!.. Затем с берега часто замахали факелом, подавая на струги условленный знак.

Казаки с отчаянной бранью расхватывали весла: быть может, еще не поздно, если навалиться всем, удастся прорваться, уйти! У Марины вдруг камнем оборвалось сердце. Нет, она была готова к худшему, но все равно сейчас душа словно рухнула в бездонную холодную яму: «Все кончено… Все напрасно…»

Из темноты неслись заполошные крики караульных с царских стругов, плескали весла, один за другим вспыхивали яркие огни. Воеводы были заранее предупреждены об их прорыве, были готовы к нему и только ждали знака с берега. Несколько высокобортных тяжелых кораблей, на каждом из которых было, верно, не менее полусотни воинских людей, молотя десятками весел по воде, борзо и споро ринулись наперерез крошечному челну. Над их бортами пылали, осыпаясь искрами, факелы, тускло посверкивали в их свете секиры и стволы пищалей. Раз за разом раскатисто грохали пушки, но ядра впустую шлепались в воду: царские пушкари едва могли видеть в ночи смутную тень своей цели, собственные факелы слепили им глаза, а сами они были как на ладони.

– Казаки, не выдавай, навались! – зычно крикнул от руля Заруцкий. – Егорка, бей с фальконета[96] переднему под скулу!

– Сей миг вдарю, батька!

Отважный оруженосец ловко управлялся на носу струга, наводя длинную вертлюжную пищаль. Чиркнул кресалом, запалил порох у запального отверстия, гулко и звонко ударил выстрел. Марина видела, как от борта переднего струга вдруг полетели щепки, и он сразу начал садиться в волны носом; заполошно завопили стрельцы, кто-то с перепугу сиганул чрез борт в воду…

– Попал, Егорка, братец, попал, молодец!! – вдруг радостно закричал своим слабым детским голоском маленький Янчик и замахал молодому казаку ручонкой. Несмотря на грозящую опасность, Марина с гордостью посмотрела на сына: в узкой груди трехлетнего мальчика билось смелое рыцарское сердце, сердце Мнишков! Заулыбались и ближайшие казаки, их грубые мужественные лица на мгновение потеплели…

Но еще один струг, на носу которого развевалось четырехугольное полотнище с разлапистым, широким двуглавым орлом, приближался, вырастал в размерах, ширился, грозил наскочить и раздавить острым носом маленький казачий челн.

– Правый греби, левый – табань! – распорядился Заруцкий, навалившись на кормило. – Не уйти… Забираем к острову! Коли Бог даст, там в ивняке да в камышах сховаемся.

Легкий стружок атамана развернулся и полетел по водной дороге, словно птица крыльями, взмахивая мокрыми веслами. Казаки гребли изо всех сил, помогая себе ритмическими гортанными возгласами. Кажется, тяжеловесный преследователь стал отставать. С него подняли беспорядочную пальбу из пищалей, но стрелки видели не больше, чем пушкари, и били больше наудачу. Тем не менее Марина явственно ощутила, как вздрогнул несколько борт их челна, когда в него попало несколько пуль. Одному из казаков отлетевшей щепой угодило в плечо, но он тотчас с яростной матерщиной вырвал ее из раны и продолжал грести, не обращая внимания на струившуюся кровь.

Медвежий остров показался впереди огромным сгустком тьмы. Марина содрогнулась и крепче прижала к себе сына. Почему-то этот остров казался ей не спасением, а неотвратимой угрозой…

Струг сильно толкнуло: носом он уткнулся в песчаную отмель. Заруцкий оставил руль и схватил саблю:

– На берег, братья-станичники! – звал он. – Живо, живо, с собою только огненный бой да оружье берите! Маринку с мальцом на руках…

…Из ближних камышей вдруг ударило плотным, раскатистым огненным залпом. Пули на миг наполнили воздух вокруг Марины коротким и пронзительным жужжанием. Несколько казаков со стонами и проклятьями повалились через борта струга в воду.

– Засада, батька! – крикнул молодой Егорка, наудачу выпалив в камыши из пистоля.

– Казаки, к оружью! За бортами хоронись! – раздался громовой голос Заруцкого, не раз сотрясавший поля сражений. Уцелевшие донцы сбились вокруг него, превратив севший на мель стружок в свою маленькую крепость.

– Ztreletsen, vorwares!!![97] – хрипло заорал из камышей грубый голос, и Марина едва успела удивиться тому, что кто-то командует московскими воинскими людьми по-немецки. В плеске воды, бряцании железа, прерывистом сопении десятков глоток ринулась вперед толпа смутно различимых кафтанов, бердышей, всклокоченных бород. Казаки ударили стрельцам в лицо дружным залпом и, вырвав из ножен сабли, встретили их врукопашную. Среди лязга и скрежета стали, яростных воплей и мучительных стонов, брызг воды и фонтанов крови Заруцкий вдруг бросился к Марине, сильно и властно обхватил ее вместе с Янчиком своими могучими руками, поднял на воздух и не швырнул, а бережно выставил через борт. Воды было ей едва по пояс…

– Беги, Маринка!! В камыши беги! – крикнул атаман и тотчас, развернувшись, раскроил саблей голову расторопному стрельцу, который обогнул струг и хотел кинуться на Марину. Рядом в воду плюхнулся атаманский оруженосец Егорка, которого Заруцкий попросту сграбастал за шиворот, вырвал из сечи и выбросил за борт.

– Спасай их!! То воля моя!..

– Нет, Янек!!! – отчаянно закричала Марина, не разумом, а всем своим женским естеством почувствовав, что худший из ее кошмаров повторяется, ее снова забирают от возлюбленного, и в следующий раз она увидит его изуродованным, окровавленным, оскаленным трупом. – Янек, нет!! Я не пойду без тебя!

Но перед ней вдруг невесть откуда выросла сосредоточенная физиономия преподобного Николо де Мелло, мелькнул его крепко сжатый кулак, и мир для Марины вдруг взорвался ослепительной вспышкой, а потом стал стремительно гаснуть. Теряя сознание, она еще успела почувствовать, как у нее из рук забрали маленького Янчика…

Марина не видела, как отчаянно рубились казаки и пали все до последнего вокруг своего атамана. Марина не могла видеть, как Ивана Заруцкого, покрытого ранами и кровью, уложившего в сече с десяток московских ратных людей, взяли живым, опутав рыбацкой сетью, потому что больше не нашлось смельчаков, чтобы выйти на него в сабли…


Рассвело уже совсем. Они стояли по колено в воде, отвратительно пахшей гнилью, среди густого прибрежного ивняка, уходившего прямо в реку. Звенели тучи комаров, садившихся на лицо, на руки, жадно пронзавших кожу острыми носами-хоботками и пивших кровь. Николо де Мелло держал на руках Янчика, завернутого с головой в кошму и мужественно подавлявшего в своей детской груди плач. Егорка бережно поддерживал Марину, которую заметно мутило после увесистого удара духовника, а на виске у нее вздувался багровый желвак. Но если бы не бесцеремонная решительность августинца, отчаявшуюся женщину нипочем не удалось бы увести в тайное место.

Порою до них долетали перекликавшиеся голоса московских стрельцов, выстрелы. Их искали, обшаривая Медвежий остров. Когда беглецам казалось, что преследователи приближаются, они, стараясь не плескать водой, брели среди коряг и гниющих водорослей, камышей и осоки, куда указывал Егорка, самый молодой, но самый опытный в подобных делах среди троих взрослых.

– Послушайте, де Мелло, – подала наконец слабый голос Марина, которой давно не терпелось задать своему духовнику этот острый вопрос. – Вы сегодня проявили себя с неожиданной стороны и, вынуждена признать, спасли этим меня и Янчика. По крайней мере, на некоторое время… Но как вы, слуга Господень, брат ордена, отвергающего насилие, посмели ударить не просто женщину, а свою духовную дочь?

Де Мелло, у которого на лице застыло смешанное выражение страха и собственного достоинства, даже не подумал оправдываться:

– Дочь моя, когда речь идет о спасении жизни, на моем месте не поколебался бы и святой Франциск Ассизский. Вы нипочем не хотели уходить, а этот молодой дикарь в своем ложно понятом благородстве тоже готов был остаться и глупо позволить убить себя и вас! Вот я и взял на себя грех… Молчите лучше, молчите! Кажется, они опять приближаются…

Егорка сделал красноречивый жест, приложив палец к губам, и осторожно прислонил Марину к корявому стволу ивы. Затем изобразил руками нечто вроде скользящего движения змеи в одну сторону, в другую, попытался улыбнуться Марине и даже подмигнул. Вероятно, это должно было означать: «Стойте здесь и ничего не бойтесь. Я схожу, разведаю, что и как». Марина заставила себя ободряюще улыбнуться в ответ и кивнула. Казачок ловко скользнул в заросли камышей…

Он возвратился настолько быстро, что Марина даже не успела разобраться, какое из чувств сейчас сильнее всего в ее измученной душе: тревога ли за маленького сына, боль от утраты возлюбленного или все же отупляющая безразличная усталость. Уже не хоронясь, Егорка подбежал, высоко вскидывая ноги и поднимая фонтаны воды, в руке у него была сабля.

– Все, Марина Юрьевна, за горло взяли! – отчаянно выдохнул он. – Со всех сторон идут, должно, кольцо вокруг острова замкнули. Немчин какой-то распоряжается, шапка у него железная, бирн морион[98], и портки с буфами…

– Наемник, – блекло сказала Марина. – Однако московских псов нечего уськать на травлю… Они в ней сами искусны.

– Это хорошо, что стрельцов ведет офицер из доброй старой Германии! – встрепенулся де Мелло. – Рыцарство германских дворян прославлено по всей Европе! Мы сможем сдаться под его защиту, он не позволит кровожадным варварам причинить нам зло.

– Надолго ли? – вздохнула Марина. – Не обольщайтесь, отец мой, всем заправляет все равно царский воевода, и меня не ждет ничего хорошего. Я знаю этих людей и эту жестокую страну.

Она решительно повернулась к августинцу и снизу вверх положила руки на его плечи:

– Но вы ступайте, сдайтесь и воззовите к милосердию этого ландскнехта. Бог не оставит вас… Возьмите с собою моего Янчика! Даже московиты не решатся причинить зла невинному ребенку… Я надеюсь! Не открывайте кошмы, де Мелло, если я посмотрю в его глазки еще хоть раз, я не смогу сделать того, что должно… Идите, святой отец, и да сохранит вас и моего сына Святая Божья Матерь из Ченстоховы!