– Говорят, и карета у вас была диковинная, красоты необыкновенной?

– Димитр велел устроить ее по московскому образцу, Хелена. Внутри – мех соболий, звезды золотые, подушки, жемчугом расшитые. Ступицы у колес покрыты были листовым золотом, а спицы – лазурью выкрашены. На верху кареты – золотой орел, а по бокам – драгоценные каменья, жемчуг и золото. Но всех милей мне был арапчонок…

– Ой, страсти-то какие, арапчонок? Совсем черный? Он в карете был?

– Не черный, Хелена, а цвета корицы. Хорошенький такой, маленький, лет шести или семи… Он обезьянку на золотой цепочке держал и с нею играл!

– Обезьянку?! Я такого зверя и не видывала, только слыхала, что он в далеких южных странах водится! А что потом, Мария Юрьевна, с арапчонком этим стало?

– Не знаю, Хелена! Просила я у бояр ваших его мне вернуть. Но не вернули они… Все подарки Димитра свадебные в кремлевских кладовых остались. Я в одном платье из Кремля ушла, да и то чудом. Чуть не убили меня с Димитром вместе! Неделю только и пробыла я в Москве вашей! С тех пор, когда колокола звонят, вздрагиваю. Словно это меня убивать идут – набатом народ поднимают.

Лицо Марины снова стало скорбным и строгим. Узница закрыла лицо руками, как-то вся сжалась, ссутулилась. Алена опять решила отвлечь ее разговорами – мягко так, ласково спросила:

– Говорят, вы, Мария Юрьевна, с царицей Марфой Пасху в Вяземах по-нашему, по-православному встречали?

– Встречала…

– А в нашу веру не переходили?

– Не переходила.

– Что так? Брезговали?

– Да не брезговала я, Хелена! – рассердилась Марина. – Неужели ты понять не можешь: у каждого – своя вера! Я на твою не посягаю, но и ты мою не трогай!

– А говорили, супруг ваш православие на Руси искоренить хотел… Мы здесь, в Коломне, не верили. Но многие говорили!

Марина резко дернулась, привстала, и гребешок выпал из рук Аленки, покатился под постель.

– Что ж вы осерчали, Мария Юрьевна! – мягко сказала Алена, подбирая гребешок. – Дайте я волосы вам уложу, не закончила еще. Посидите еще чуток спокойно – красавицей снова будете!

– Не хочу я больше красавицей быть, Алена… – горько сказала узница. – Отлюбила я свое!

– Ну, этого вы, Мария Юрьевна, знать не можете! Это одному Господу ведомо! Вон как сотник наш вчера на вашу красоту смотрел!

– Что мне твой сотник, Алена? И зачем я ему?

– Уж не знаю зачем, только прихорашиваться вы, видно, для него изволите? – лукаво спросила послушница.

– Для себя, Хелена. Только для себя… А на вопрос твой так отвечу: Димитр сначала многое обещал первосвященнику римскому и отцам иезуитам, но когда в Москве на трон царский сел, о православии своем вспомнил. Отказался он православие искоренять и храмы наши, католические, на Москве строить. За это и оставили его отцы иезуиты. Да и поляки многие на Димитра крепко обиделись. Ушли они все из Кремля в тот страшный день, 17 мая, когда князь Шуйский Москву по набату поднял. Поляки не защищали Димитра! И папа римский от него отступился. У вас в Московии многие Димитра латинянином называют, вором, бесом, богохульником. А он за веру вашу, православную, погиб! Если бы не отказал Димитр отцам иезуитам, то и поныне бы царствовал!

– Неужто так было, Мария Юрьевна? – не поверила Алена.

– Так и было, Хелена! Только ты монахиням своим да настоятельнице это не рассказывай, а то они тебя вероотступницей назовут!

– Назовут, как пить дать назовут! – вздохнула Алена. – Анафему-то Гришке Отрепьеву до сих пор по церквам кричат!

– Не Григорий Отрепьев он был, а царь… Ваш прирожденный повелитель! – из последних сил возразила Марина.

– Вы мне-то хоть, Мария Юрьевна, это не доказывайте! Батюшка мой горемычный за то лютую смерть принял, что в самозванстве Димитрия Ивановича усомнился! А Шуйский князь приказал у нас все имение отнять! Матушка моя с горя умерла, я сиротой осталась…

– Благодарю тебя, Хелена… – растроганно сказала Марина. – И отца твоего покойного благодарю. Были и среди московитов, значит, благородные души!

– А вы что, Мария Юрьевна, про то не знали? Или вас одни поляки в Тушине и Калуге защищали? Али атаман Заруцкий ляхом был? – искренне удивилась Алена.

– Ян был моим верным рыцарем. Он меня и сына моего до последнего мгновения защищал! На Яике-реке это было…

– Как же было, Мария Юрьевна? Вы расскажите… А потом и на прогулку на крепостной вал выйдете… Сотник наш, Феденька свет Завиракович, за вами прийти обещал… Вы рассказывайте покуда, а я румян немного припасла. Щечки вам подкрашу! А хотите – брови подведу? Как две ниточки будут…

– Откуда румяна, Хелена? Неужто из твоего монастыря? – Улыбка разомкнула строго сжатые губы Марины.

– Не из монастыря, из посада! Мне их любимый мой, Гришенька Пастильников, подарил… – похвасталась Алена.

– Тот молодой купец, от которого ты сласти приносишь?

– Он самый!

– Вкусные сласти. Хорошие. Почти как дома, в Самборе. Меня и раньше ими угощали – когда в городе вашем как царицу принимали…

– У нас в городе много диковин есть! Сады дивные, яблоневые! – с гордостью сказала Алена. – Храмы древние, златоглавые! Дома дворянские да купеческие со ставенками резными, узорными!

– Знаю, Хелена, знаю… А нет ли у тебя воды душистой? Все мне кажется, что гнилью тюремной от платья моего пахнет… – пожаловалась Марина.

– Воды душистой? Нет, не имеется… Вот вы выйдете на вольный воздух, проветритесь! Ветром да весной пахнуть будете… Весна у нас ныне…

– И снег растаял? И небо чистое, светлое?

– Почитай, весь растаял, Марина Юрьевна, весна ведь…

– А моя последняя вольная весна прошла в степях астраханских. А лето – на реке Яике, когда мы с Яном Заруцким и Янеком моим там приют нашли…

Медвежий городок на Яик-реке, 24–25 июня 1614 года

…Казалось, ее странствиям не будет конца и края. Неоглядные дали России распахивали перед Мариной свои пронизанные ветрами холодные объятия, ложились к ногам ее коня бедным ковром своих полей. А она все стремилась и стремилась вперед, влекомая волей злого рока, обрекшего ее быть нежеланной и непризнанной царицей этой жестокой страны. Порою она проклинала свои дороги и злобу московитов, а порою Россия завораживала ее величием бескрайних просторов и мощью встречавшихся ей необузданных и мужественных душ…

Таковы были казаки, буйное и бесстрашное войско ее возлюбленного рыцаря и защитника – атамана Ивана Заруцкого. Таков был он сам! В минуты нежности Марина называла этого предводителя донского и запорожского воинского братства на польский манер – Ян, Янек… Заруцкий умел наводить ужас, никто не был столь страшен в бою и безжалостен к врагам, как он! Но он же умел вселять самую искреннюю привязанность и даже любовь. Каким нежным и ласковым бывал его соколиный взор, когда он смотрел на Марину, как сладко и надежно было засыпать, прижимаясь к его стальному плечу, какой слабой и нежной могла она наконец почувствовать себя под защитой могучих крыльев этого степного хищника! И, наконец, предаться самому женскому, самому святому делу – материнству.

Ибо рядом с Мариной в те дни был, разделяя с ней защиту Заруцкого и стремительные броски его конного войска, другой Ян, Янчик, ее светлоглазый малютка сын. Заруцкий обожал малыша, воплотившего для него не только мечту о власти (ведь маленький Ян, крещенный по православному обряду Иваном, был законным претендентом на московский престол!), но и давнюю мечту о сыне, будущем воине и мужчине! А суровые усатые рубаки, шедшие за Заруцким в сечу и на смерть, всерьез считали «казачка Ванюшку» сыном своего лихого атамана, и этого, по их мнению, было уже достаточно, чтобы ему, возмужав, царствовать.

Сперва надежда, что ее малютка сын станет царем на Москве, казалась Марине легко осуществимой. В год 1612-й казачьи полки Заруцкого стояли под самой Москвой, осаждая засевшую там кучку бояр-изменников и упрямый польский гарнизон. Марина смирилась с тем, что оказалась на стороне тех, кто называл ее соотечественников «ворами и захватчиками»: ведь поляки так жестоко обошлись с нею, высокомерно и презрительно отказав ей в помощи в Тушинском лагере. Теперь все, или почти все, кто мечтал об изгнании «ляхов» и воцарении нового московского царя, с надеждой взирали на атамана Заруцкого – испытанного воина, который мог повести разрозненную рать разоренной страны к победе.

Быть может, так бы оно и было… Но злопамятные московиты не пожелали видеть на престоле «проклятого паньина Маринкиного сына». Заруцкий мог бы возглавить все русское войско, и другой герой – князь Дмитрий Пожарский, наверное, согласился бы стать просто одним из его воевод, но для этого атаману пришлось бы отказаться от Марины и от своих честолюбивых мечтаний. Заруцкий не был бы Заруцкий, если бы предал свою мечту о власти. Любимый Мариной рыцарь Ян не был бы собою, если бы предал ее. Заруцкий выбрал верность и любовь. И, конечно, мечту о власти…

Привыкший брать от жизни все, Заруцкий сделал слишком большую ставку – и проиграл. Марина помнила его падение, продолжавшееся около двух лет, – медленное, но неуклонное, как слабеющий полет смертельно раненного орла. Она видела, как сгибаются под тяжестью невзгод и поражений могучие плечи атамана, как блекнет в его очах живой огонь. Она разделила с Иваном Заруцким его путь к гибели вплоть до последнего шага.

Сначала атаман упустил воинскую славу. Безупречный и благородный Дмитрий Пожарский, приведший из Нижнего Новгорода отряды ополченцев, поклявшихся освободить Москву, одержал над поляками несколько блестящих побед, затмивших сияние прежних лавров атамана. В дикой ревности Заруцкий хотел убить счастливого соперника, но потерпел провал, а казаки начали оставлять его, острым чутьем прирожденных разведчиков распознав новую силу. Один за другим отпадали от «Маринкиного заступника» города и крепости. Так атаман начал терять войско.

С таявшими день ото дня казачьими отрядами Иван Заруцкий и Марина отступили сначала в город Михайлов на Рязанщине, потом – в Коломну, потом – под Воронеж. В пути их нагнало известие об избрании на царство юного Михаила Романова, и Марина поняла, что это – конец, вернее, начало конца. По пятам за черными вестями шло высланное против «воровского атамана» сильное московское войско князя Одоевского.