В это было невозможно поверить. Еще совсем недавно отец смеялся вместе с ней; она сидела у него на колене, а он с удовольствием рассказывал ей о своих приключениях. Теперь отец был совсем другим человеком. Она не могла поверить, что это он, такой добрый и отзывчивый, сейчас кричал на мать. Марию поразило и встревожило открытие: вот с какой быстротой меняются люди! В непостоянстве этого мира было что-то угрожающее, заключавшее опасность для нее самой.

Она не желала знать об их ссорах; ей хотелось жить в мире, где были бы только она и сестренка Анна, где не было бы взрослых с их малопонятными и отвратительными секретами.

Она боялась, что один из них войдет в комнату и застанет ее здесь. Разумеется, они не станут ругать ее, это только друг с другом они могут быть такими жестокими и несправедливыми. Однако она чувствовала, что, увидев ее, они расстроятся – вот почему она не решалась покинуть свое убежище.

Наконец они, по-видимому, устали ссориться. Крики прекратились; Мария услышала, как открылась и закрылась дверь.

Она осторожно вышла из комнаты, огляделась – и облегченно вздохнула. В кабинете никого не было.

Мария выскользнула в коридор и на цыпочках пробралась в свои покои.


Тщательно обследовав тело Маргариты Денхем, врачи не обнаружили никаких признаков отравления. Тем не менее многие горожане продолжали утверждать, что она умерла от яда, подсыпанного в шоколад по приказу ревнивой герцогини.

Сэр Джон Денхем все так же писал стихи, нравившиеся небольшой части придворных и вызывавшие пренебрежительную усмешку у остальных. Те и другие поговаривали, что герцог Йоркский стал приобретать такую же скандальную славу, какую снискал его брат, но еще не научился столь же ловко улаживать свои делишки.

ВЕРА И СМЕРТЬ

Настало тринадцатое января – день, значивший очень многое для членов королевской семьи, а следовательно, и для всей Англии.

Стоя на коленях в кресле, Мария смотрела на мелкие хлопья снега, кружащиеся за окном. Оттуда доносились мерные удары колоколов. В городских соборах звонили по великомученику Карлу.

Мария не понимала, почему ее дедушка был объявлен мучеником; она лишь знала, что говорить о нем полагается торжественным, тихим голосом. Когда о великомученике Карле упоминали в присутствии ее отца, тот с благоговением умолкал – и она не смела задавать лишних вопросов, боясь невзначай задеть его чувства. Впрочем, ей доводилось слышать о том ужасном дне. А в Уайтхолле было даже одно место, от которого она всегда отводила глаза. Там-то и произошло событие, до сих пор отбрасывающее тень на их семью и обсуждавшееся только раз в году – вот в этот морозный январский день.

Мария подышала на стекло, ладошкой протерла оттаявшее пятно. На улице было очень холодно. Может быть, все-таки расспросить отца? – подумала она. Разумеется, не сегодня, а потом, когда у него будет хорошее настроение. Тогда он посвятит ее в тайну семьи, и эту неприятную тему можно будет забыть.

Внезапно она вздрогнула: кто-то стоял за ее спиной. Оглянувшись, она увидела плутовато улыбавшуюся Елизавету Вилльерс.

– Давно стоишь? – поинтересовалась Мария.

– Какая разница?

– Елизавета, я задала вопрос.

– Я тоже.

– Отвечать вопросом на вопрос – дурная манера, Елизавета. Та засмеялась. Будто Мария сказала такую глупость, что даже и объяснять не имело смысла – все равно не поймет.

– На утренней верховой прогулке я видела короля. Он был с моей кузиной Барбарой Вилльерс, – небрежно заметила она.

Мария вздохнула. Елизавета никогда не упускала случая упомянуть о своей кузине Барбаре Вилльерс, которую неизменно называла ее полным именем: в отличие от остальных сестер, просто Екатерины или просто Анны. С самой Барбарой Мария еще не встречалась, но очень много слышала о ней – так много, что уже устала от нее. «Моя кузина Барбара Вилльерс имеет больше власти, чем королева». «Как моя кузина Барбара Вилльерс пожелает, так и будет». «Мою кузину Барбару Вилльерс король любит больше всех на свете». «Настоящая королева – моя кузина Барбара Вилльерс, а не Екатерина».

Мария не верила. Ей нравилась добрая тетя Екатерина – так же, как и дядя Карл; когда они были вместе, никто бы не подумал, что Екатерина – какая-то ненастоящая королева.

– Ты только и говоришь, что о своей кузине Барбаре Вилльерс, – отвернувшись к окну, сказала Мария.

– А тебе, должно быть, хочется побеседовать о Маргарите Денхем, которую убили по вине твоего отца?

– О чем ты? Я тебя не понимаю.

– Ты еще ребенок – и ничего не знаешь. Пожалуй, тебе и в самом деле невдомек, почему в городе объявлен траур. Ведь тебе известно только то, что сегодня тринадцатое число, да? Так вот, можешь не обольщаться – у нас никто и не собирается грустить. Это событие произошло слишком давно, чтобы все еще имело смысл притворяться. Слишком давно! Еще до моего рождения!

– Какое событие?

– Как какое? Естественно – казнь, из-за нее-то и скорбь. Да только все это – чистой воды показуха, вот что я тебе скажу.

– Когда состоялась казнь?

– А ты не знаешь?

Это была ее любимая присказка. Собираясь о чем-либо поведать, Елизавета прежде всего выражала недоумение по поводу беспросветного невежества ее собеседника. Впрочем, в данном случае Мария даже не пыталась создать видимость обратного положения дел.

– Нет, – призналась она.

– Его отвели в церемониальную залу и отрубили голову.

– Кому?

– Карлу Первому. Твоему деду.

– Кто это сделал?

– Ну, разумеется, парламент. Кто же еще?

– Не может быть.

– Очень даже может, – злорадно усмехнулась Елизавета. – Именно так у нас расправлялись с неугодными королями и королевами.

Елизавета умела разыгрывать эффектные сцены. Произнеся последние слова, она повернулась и пошла к выходу, а Мария осталась сидеть у окна – расстроенная, почти испуганная. Ей уже не хотелось смотреть на улицу, любоваться кружащимися снежинками и запорошенными деревьями. При каждом ударе колокола она теперь вздрагивала. Весь мир вдруг стал каким-то небезопасным, даже угрожающим. Ее воображение рисовало образ ее деда: похожего на дядю Карла, только намного старше. Уже казненного, с отрубленной головой, лежащей на снегу – таком же, как этот, но не белом, а красном. Она явственно представляла себе толпу, смотревшую на тело и перешептывавшуюся о ее деде и отце. Из-за ее отца погибла Маргарита Денхем – из-за ее доброго отца, никого в жизни не обидевшего. Почему все так происходит? Она слишком много не понимала в этом мире, а судя по словам Елизаветы, он мог оказаться очень неуютным местом.

Неуютным и страшным, если даже королям здесь запросто отрубают головы.

Она все еще слышала голос Елизаветы: «Именно так у нас расправлялись с неугодными королями и королевами.


Джеймс Скотт, в прошлом известный как Джемми Крофтс, а ныне носивший титул герцога Монмута и Букклейха, держал путь из Уайтхолла в Ричмонд, где собирался навестить своего дядю, герцога Йоркского. Дядю Якова он, мягко говоря, недолюбливал – ему казалось, что только тот мог убедить короля в необходимости узаконить своего племянника.

Перед его отъездом король сказал: «А теперь, Джемми, езжай в Ричмонд и, пожалуйста, постарайся наладить отношения со своим дядей. Ты ведь знаешь, я не выношу семейных скандалов».

Монмут нахмурился: отец был снисходителен к нему, и он по мере возможности пользовался этой отцовской слабостью; однако иногда – например, сейчас – Карл напоминал о своем превосходстве, и в таких случаях Монмут предпочитал послушно выполнять его волю.

Вот почему он против желания нет-нет да и пришпоривал коня – чтобы не опоздать к своему дяде и его дородной супруге.

У Монмута была мечта. Он хотел стать королем Англии, и ему представлялось крайне несправедливым то обстоятельство, что из-за рассеянности его отца, забывшего жениться на его матери, он остался в стороне от борьбы за трон. Почему, спрашивается, дети Якова – эти две девочки и двое болезненных мальчиков, у которых, судя по всему, даже не было шансов дожить до совершеннолетия – значили для короны больше, чем он, первый и любимый сын своего отца? Если бы тот не пренебрег официальным провозглашением брака, люди сейчас говорили бы не столько об Анне Хайд, сколько о Люси Уотерс.

Кое-кто, правда, поговаривал, что брак все-таки был заключен, – таких людей Монмут считал своими друзьями. Вот и отец, он тоже напрямую не отрицал супружества, хотя при этом отнюдь не спешил узаконить своего первенца. Почему?

Монмут полагал, что из него вышел бы неплохой принц Уэльский. Король его обожал, прощал ему мелкие проступки, а время от времени давал пышные титулы и богатые владения. Пожалуй, даже давал все, кроме одного: права на корону.

Простолюдины, изредка встречавшиеся на дороге, кланялись ему. Сын Карла Второго и красавицы Люси Уотерс, он был обаятелен и замечательно хорош собой. Зная о своей популярности, Монмут имел все основания думать, что подданные тоже желали видеть его принцем Уэльским. Ведь герцог Йоркский вообще не пользовался уважением в народе – во всяком случае, ему было далеко до славы его брата, английского короля. А кто же мог унаследовать достоинства Карла, как не его сын?

Разумеется, в остальном его жизнь складывалась недурно. Ему было восемнадцать лет, ему всюду воздавали почести, его имя упоминали всякий раз, когда разговор заходил о короле и будущем английского трона; он пользовался успехом у женщин, имел множество друзей, и, хотя в общении с теми и другими не проявлял мудрости своего отца, ему многое прощали – по молодости лет. Никто не сомневался, что он был сыном короля: такой же высокий и смуглый; красотой, правда, пошел в мать. От отца ему также достались любовь к верховой езде и к женщинам. Излишней робостью он не страдал; слыл великодушным человеком. Да, все знали, что он был сыном своего отца.