– Слушай, приятель, – начинает он уже серьезно, – ты же никогда не позволишь какой-нибудь юбке нам все испортить? Наши с тобой дела, бизнес, Фирму, а?

– Да конечно нет, – говорю я ему. – У нас с Самантой все в порядке. Она не против махача. По-моему, ее это даже возбуждает.

Мне и в самом деле так кажется.

– Серьезно? – улыбается Бал, но я ему больше ничего не скажу, только не про Саманту. Я уже и так порядочно разболтался. Но он меняет тему. – Я просто беспокоюсь по поводу наших основных – Риггси и Короче, например. Они уже больше как-то не тянут. Все разлагается, к чертям. Как в Древнем Риме, на фиг, одна большая групповуха. Уже не удивляешься, что илфордские вякать начали. А кто за ними? Эти умники из Бэзилдона? «Вест-Хэм»? Ребята с Грея?

– Да ладно тебе, слушай! – возмущаюсь я. – Не важно, кто там вякать начинает. Разберемся со всеми!

Бал улыбается, и мы чокаемся пивом. Мы с Балом ближе, чем родные братья. Духовное родство и все такое. И всегда так было.

Но сейчас у меня есть Саманта… я вспоминаю старую песню ABC, одну из моих любимых, где они поют про то, что это мы сами делаем из прошлого какую-то священную корову и как мы должны все-таки меняться, на фиг.

Это просто про Бала, он всегда цепляется за прошлое, будто оно – священная корова. По-моему, старушка Мэгги как-то говорила, что мы все должны искать новые пути, чтобы идти в ногу со временем. А побоишься, так и будешь, как все эти жалкие ублюдки на севере, плакать над своей пинтой из-за какого-нибудь заводика или шахты, что только что закрыли.

Нельзя из прошлого делать для себя священную корову.

Настоящее – это я и она: мы с Самантой и все такое. Мне уже надоело сидеть здесь и выслушивать Бала, мне надо готовиться к встрече с ней. Сегодня может случиться главное.

Прихожу домой, на автоответчике сообщение – голос Сучки. Не хочу даже слушать, что она там наговорила, у меня от ее голоса мурашки по коже, потому что я только что думал о Саманте и мне было так замечательно, а она вдруг разом все испортила – влезает в мою жизнь, когда она здесь совершенно не нужна.

Я хочу одну Саманту.

Собираюсь – и я в один миг у Саманты. Настроение опять замечательное, стоит мне подумать о ней, и даже когда меня вдруг ни с того ни сего подрезает какой-то мудила, я, вместо того чтобы догнать его и высказать все, что я о нем думаю, просто улыбаюсь и поднимаю руку. Уж слишком приятный день, чтобы париться из-за какой-то фигни.


У нее опять это выражение лица. Она не теряет времени.

– Снимай одежду и ложись, – говорит она.

Что я и делаю. Вылезаю из штанов, рубашки и скидываю ботинки. Стягиваю носки и трусы. Взбираюсь на кровать и сразу чувствую, как мой старый дружок начинает набухать.

– Мне всегда нравились члены, – говорит она, извивается и выползает из своей сорочки, как змея. У нее действительно движения змеи. – Все конечности мне кажутся прекрасными. У тебя их пять, а у меня – всего две. Значит, одну ты мне должен, верно?

– Ну да… – отвечаю я, а у самого уже кружится голова, а голос становится хриплым, как старые ворота.

Она стягивает с себя леггинсы ногами, сначала освобождает одну ногу, потом другую. Эти ее ноги, блин, – почти как руки, на самом деле. И чем больше я смотрю, тем меньше верю своим глазам.

Я впервые вижу ее совсем голой. Сколько раз я представлял себе это, сколько раз я кончал, представляя себе этот момент. Глупо, но я всегда чувствовал себя виноватым после. Не потому, что у нее рук нет, а скорее, ну, из-за того, что в самом деле человека любишь, и это просто пиздец, странно, но что я могу с собой поделать – я такой, какой есть, и чувствам своим тоже не могу приказать. Вот она – прямо передо мной. Ноги такие длинные и красивые, именно такие, как должны быть у девчонки, и этот плоский живот, прекрасная попка, офигенная грудь и еще – лицо. Это лицо, еб твою, лицо ангела, блин. А потом я смотрю туда, где должны быть ее руки, и чувствую… тоску.

Тоску и злобу, на фиг.

– Люблю ебаться, – говорит она. – Мне не пришлось этому учиться. У меня это само собой выходит. Первый парень у меня был, когда мне было двенадцать, а ему – двадцать восемь. В интернате. Я его заводила безумно. Главное здесь – бедра, а никто не умеет так бедрами делать, как я. Никто не умеет так ртом делать, как я. А мужикам это все очень нравится. Ну и еще есть что-то извращенно-прикольное в сексе с уродом…

– Да никакая ты не калека. Не говори о себе так…

Но она улыбается и продолжает:

– Знаешь, главный секрет здесь – в доступности. Рук нет, и сопротивляться нечем. Мужикам нравится, что я ничего не могу с ними поделать, оттолкнуть их неуклюжими ручками, заставить их прекратить делать то, что они хотят. Тебе это ведь тоже нравится, а? Вот я вся перед тобой как на ладони: груди, пизда, жопа. Выбирай что хочешь. Вот если б у меня еще и ног не было, а, как тебе такое? Игрушка для траханья. Привязывай меня и трахай, куда хочешь и сколько хочешь. Приятно думать, что вот я, абсолютно беззащитная, в твоем полном распоряжении, жду, пока ты засунешь в меня свой горячий член, когда бы тебе этого ни захотелось.

Совсем это плохо, блин, что она такое говорит. Совсем, блин, плохо. Начинаю нервничать. Она, наверное, все-таки заметила дыню тогда, в холодильнике… ну точно, заметила.

– Слушай, если ты про дыню…

– Что это ты несешь? – удивляется она.

Слава тебе богу, блин, не дыня. Спрашиваю в ответ:

– А ты сама-то что такое несешь, а? А? Я же люблю тебя. Я, блин, люблю тебя!

– То есть хочешь меня трахнуть?

– Да нет же, люблю, понимаешь, именно люблю.

– Ты меня разочаровываешь, мальчик с Майл-Энда. Тебе что, никто не говорил еще, что в этом мире любви не бывает? Все – это власть и деньги. Я-то это отлично поняла, про власть. Я про нее все больше и больше узнавала, пока взрослела. Про власть, с которой мы столкнулись, когда пытались получить нашу компенсацию по инвалидности; справедливость – от них от всех: промышленников, правительства, судей, ото всей этой сраной компании, которая нами правит. И как они сомкнули ряды, как крепко держались друг друга! Тебе бы это понравилось, Дейв. Разве не того же тебе самому хочется, разве не для этого и Фирма твоя игрушечная? Власть делать больно. Власть обладания. Власть быть кем-то, кого боятся, против кого никто не посмеет выебнуться? Никогда-никогда? Но это неправда, Дейв, потому что всегда найдется кто-то, кто будет сильней тебя.

– Может, мне так и казалось когда-то, но сейчас уже все по-другому. Я-то знаю, что я сам чувствую, – говорю я ей.

Прикрываю яйца рукой, эрекция моя куда-то уходит, я чувствую себя совсем, блин, странно – сижу в чем мать родила с голой девчонкой, и ничего не происходит.

– Ну что же, очень плохо, мой сладкий мальчик из Фирмы. Потому что если это и в самом деле так – ты мне и не нужен. Мне не надо какого-то мудака, который сдулся. Все мужики так – на словах крутые, а на деле – в кусты. Причем с самого начала. Собственный отец и то в кусты свалил.

– Ничего я не сдулся! Я для тебя что угодно сделаю!

– Отлично. Тогда я отсосу тебя так, что у тебя встанет не то что раньше, а потом – сам выбирай, что хочешь со мной делать. Как говорится, нет пределов воображению.

И вот, после всего, что она сказала, у меня ничего и не получилось. Я чувствовал, что люблю, что хочу укрыть ее от всего. И мне хотелось, чтобы она тоже меня любила, а не говорила мне такие вещи, как какая-то дикая, блин, шлюха. Мне не нравятся девчонки, которые такие финты выдают. Может, она начиталась хуйни-муйни какой-то или в компанию попала, где такие разговоры ведут.

Ну вот, у меня ничего не вышло, и знаете что? Мне кажется, она с самого начала, блин, знала, что так и будет. Уверен, что знала, блин.

Она накидывает халатик, в нем она становится еще прекрасней, и мне на секунду кажется, что и руки у нее на месте. Хотя, если бы у нее были руки на месте, стала бы она тут рассиживаться с таким типом, как я.

– Когда ты собираешься разобраться со Стёрджесом? – спрашивает она.

– Слушай, не могу я этого сделать, просто не могу.

– Если в самом деле любишь меня, то сможешь! Ты сам, блин, сказал, что что угодно сделаешь! – кричит она мне в лицо. Теперь расплакалась. Еб твою, не могу смотреть, как она плачет.

– Так же нельзя. Я даже не знаю этого парня. Это же убийство, черт возьми.

Она смотрит на меня, потом подсаживается ко мне на кровать.

– Дай-ка я расскажу тебе сказку, – говорит она. И выплакивает мне все-все.

Когда она родилась, то ее старик просто слинял. Не смог справиться с тем, что у его ребятенка рук не хватало. Мамашка ее после этого свихнулась и с собой покончила. Так Саманта и выросла в приюте. Правительство и все эти мужики в судах – все встали на сторону тех, кто состряпал лекарство, и ей, да и всем ребятам, кто без рук родился, даже не хотели сначала компенсацию назначить. Но это уже было слишком. Тогда поднялась шумиха в газетах, и им пришлось-таки раскошелиться. А этот ублюдок Стёрджес – вот кто все это учинил, и ему за это даже рыцарское звание дали, вот сука. Он у них всем заправлял, и они все на его защиту встали. Это он сделал такое с моей девочкой, с моей Самантой, а ему за это – рыцарство за заслуги перед отраслью. Где же здесь справедливость хоть какая-то, а, где она? Думать даже об этом не могу…

Ну и я сказал ей, что сделаю, чего она просит.

И после этого мы с Самантой завалились в постель и занялись-таки любовью. Мне было просто здорово, совсем не как с этой Сучкой. У меня все отлично получилось, и как мне офигенно сразу стало. И когда я кончал в нее, то видел перед собой только ее лицо, только ее прекрасное лицо, а не рожу этого траханого миллуоллского пидора.

Огрив, 1984

Слово «террористка» казалось Саманте Вортингтон комичным. А уж «международная террористка» – совершенно безумным. И это – про Саманту Вортингтон, выросшую в приюте под Вулверхэмптоном, единственный в жизни раз ездившую за границу – в Германию. Ну, еще она была один раз в Уэльсе. Всего две поездки, и каждая из них несла в себе опасность быть пойманной. Два момента, когда она чувствовала в себе больше жизни, больше удовлетворения, чем когда-либо, и растущее желание испытать это еще раз.