Дееевочки…

Может быть, она умерла потому, что это красиво.

Она, в пестрых лохмотьях, не менее несвободна, чем Хозе со всеми своими аксельбантами (или что они там носили). Понятия о цыганской чести, о гордости, о «лучше умереть, чем» – они ведь тоже обязывают к жестам. В частности, пойти вот так на поляну со своим ромой и подставить грудь под нож.

Может быть, ей больше некуда было деваться.

В Севилье насрали, в Кордове насрали, в куче других городов за ней уже тянулся след воровства, хулиганства и пособничества бандитам. А в горах, где как-то можно было пересидеть, этот ненормальный Хозе. Устала, знаете ли.

Может быть, она умерла потому, что ей было скучно.

Скорее всего, ведь это очень скучно – взмахивать многослойными юбками, плясать хабанеру, гадать на картах, смотреть на огонь, стараясь не моргать, и думать о том, что в зрачках у тебя – отблески пламени и ты наверняка похожа на колдунью. Это очень скучно, мама.

Думать о любви, петь о любви, танцевать о любви, говорить о любви, писать о любви, умирать от любви – такая тоска, мама.


«Кармен» у нас не получилась, но неожиданно для себя обзавелась подругой, очередным художником в моей жизни.

Недавно я пришла к выводу, что если у меня с кем-нибудь и роман, так это с ней.

Во-первых, я хожу к ней в гости (обычно мне в голову не приходит посещать кого-то раз в неделю, если только я с этим кем-то не сплю).

Во-вторых, мы разговариваем, и я ее совершенно не боюсь.

В-третьих, все время к ней опаздываю. А к посторонним людям – никогда: хамство – это только для близких.

Она очень странная. Я всегда сомневалась в существовании роковых женщин, но вот она – да, роковая, но не в смысле порчи, а в плане искусства обольщения.

Я сама наблюдала (как юный натуралист): завидные экземпляры мужской породы приручаются ею минут за десять. Она говорит что-то обыкновенное – о городах, детях и вообще, – а они сидят и слушают, а потом идут за ней с покорностью крупных, хорошо воспитанных крыс. Меж тем у нее даже нет дудочки.

На улице она хихикает и улыбается кому попало. Меня это ошеломляет. Я на улице смотрю вперед и вверх (периодически поглядывая под ноги), и встречные, если удается при общей слабости зрения их заметить, меня не интересуют. Иногда ищу взглядом кусок кирпича, чтобы в кого-нибудь кинуть, значит, успела-таки присмотреться. Но чтобы хихикать…

Она содержит своих детей и водит машину – занятия, которые кажутся мне добровольным безумием (все равно что самой трюфели искать), ведь это дело для специально обученных мужчин.

Она добрая. Доброта не сексуальна, как я полагала, она обезоруживает. А мужчины (и женщины, оказывается) только и ждут, чтобы кто-нибудь мягко забрал у них шпаги, пистолеты и веревки или что мы там успели накопить для взаимного уловления, мучения и уничтожения.

Она, покрывая лаком низкий столик, переводит мне с французского песню:

Женщине, которая со мной в постели, давно не двадцать лет.

Ее рот – как это сказать? – «использован»

поцелуями.

На лице следы волнений, которые ее не украсили.

Ее кожа огрубела от чужих прикосновений и – тоже – «использована» многими ласками, но без

любви.

Когда мы в постели соединяем наши руки, тела и сердца, открытые слезам, ее раны утешают меня.

Мы любим друг друга в темноте.

Не трогайте ее, не смотрите.

Оставьте ее в покое.

В конце банального, в общем, текста ее голос слегка вздрагивает, и я понимаю: она думает, что это – о ней.

Но нет, это о той женщине, которая живет в ее сердце.

А вчера она уехала в какую-то Европу, ненадолго, чтобы побыть одной.

Перед отъездом приходила ко мне с мужчиной.


Они познакомились десять лет назад. У нее уже были муж и двое детей, а у него, что называется, вся жизнь впереди. Он был очень красив – неопределенной безотносительной красотой существа, у которого не только пол невнятен, но и сама принадлежность к человеческому роду под большим сомнением. Эта узкая змеиная голова, худое тело, длинные тонкопалые конечности могли принадлежать кому угодно – мальчику, девочке, ящерице, инопланетянину. Соответственно хотели его тоже все – девочки, мальчики, вполне вероятно, что и ящерицы с инопланетянами не остались бы равнодушными к экзотическому цветку по имени Александр. Она же была слишком женщиной, чтобы всерьез задержаться рядом. Тем более – дети. Невозможно представить, что странное переливающееся существо поселилось бы с ней, стало воспитывать ее дочерей, мусор выносить, в конце концов.

Их ненадолго свела нежность, но силы, которая удержала бы вместе, не нашлось.

Десять лет прошли в беспорядочных связях и бессмысленных перемещениях – из города в город, от тела к телу. Нет, глупо говорить, что жизнь была пуста, обоим доставало и любви, и работы. Но я слишком хорошо знаю одиночек. Оба искали кого-то, тем безнадежнее, что каждый в глубине души точно знал, какие черты высматривает во встречных лицах. Они не признавали этого вслух, будучи из породы победителей, настаивая, что держат свои сердца под контролем. Просто все остальное казалось «немного не то».

И вот они осели в одном городе и даже на одной ветке метро и, естественно, «нашлись» – как это принято сейчас, в Сети. Он превратился во взрослого красивого мужчину несколько скандальной репутации, от прежнего «экзотического цветка» остались только красная мерцающая рубашка и формальный интерес к симпатичным парням. Она – все та же замужняя женщина с двумя детьми, занятая любимой работой. «У тебя семья и у меня семья» – обычная формула. Главное, держать дистанцию, не увлекаться, не вспоминать. Им это почти удается. Они умеют зарабатывать деньги, выстраивать отношения так, чтобы никому не было больно, и давно уже превратились в совершенные, замкнутые системы, которые ни в ком не нуждаются.

Но вот оба сидят на моей кухне, мы пьем белое вино и разговариваем. Она слева, он справа, я на углу – семь лет замуж не выйду, да мне и не надо. Одно поколение, но с очень разным жизненным опытом, поэтому нам есть о чем поговорить. Впрочем, иногда возникают паузы, и я опускаю глаза, разглядывая бокал, салфетку, нож – все, что угодно, лишь бы не видеть, как они смотрят друг на друга. В эти моменты они удивительно похожи: высокие скулы, напряженный взгляд, руки почти одинаковой формы, только его ухожены чуть лучше. Мне физически тяжело между ними. Кажется, что только я им и мешаю, а не то они, как слепые, начали бы ощупывать лица друг друга, узнавая, целовать закрытые глаза и морщинку около губ, которой не было десять лет назад, и шептать, что вот теперь все, теперь уже точно все. Впрочем, это совершенно необоснованное впечатление.

Их часто видят вместе, они иногда обнимаются на людях, но он не берет ее за руку, когда провожает домой.


Нет ничего прекраснее, чем любить человека на расстоянии, избегая не только физической близости, но и простых встреч. Идеальный союз двух душ, неувядающий и неутолимый. Что может быть лучше?

Почти так же прекрасна телесная близость при полном внутреннем отчуждении. Есть особая, освежающая свобода в том, чтобы принадлежать партнеру лишь телом, сохраняя душу одинокой. Японцы, прежде жившие большими семьями в маленьких тесных домах, мывшиеся в одной бочке по очереди, почти лишенные физического уединения, подарили миру удивительные примеры личностного совершенства.

И совсем неплоха одинокая жизнь отшельника, который и телом, и духом далек от мира.

И только одно, говорят, невыносимо – жить рядом с тем, кого любишь. Потому что человек слаб, уязвим и беззащитен перед лицом свершившейся любви.

Правда ли это, мне не известно.


Кстати, не совсем уверена в реальности «европы» – в частности и остального мира – вообще. Я никогда не выезжала за пределы России (Крым, уж извините, не считается). Сомнительно, что для меня могут существовать страны, где говорят на нерусском языке. В принципе могут, конечно, но что мне, в здравом уме, там делать – слушать их щебет и смотреть на их камни?

Да ну…


Америка, например, странное место, судя по некоторым признакам. Помню, довольно много лет назад я сидела в кофейне на Петровке, народу набежало много, и пришлось попроситься за столик к какой-то парочке средних лет (под сорок такие). Мужчина сразу, с места в карьер, начал меня клеить, и это было странно, с дамой все-таки, не принято так у приличных людей. Он приехал из Штатов, где прожил лет десять, а тетенька была его старой совковой подругой юности. Впопыхах они переспали, возобновив старую любовь, которая, как известно, не ржавеет, а теперь таскались по тусовочным местам своей юности, и он щедро платил за баснословно дешевый по американским меркам кофе, пил водку и безудержно хвастался. Правда, создавалось впечатление, что все его устремления сводятся к тому, чтобы поставить на место зарвавшегося официанта в гостиничном ресторане. Типа, я ему: «Кофи энд сосидж, плиз», а он мне: «Говорите, пожалуйста, по-русски», – типа, бля, совки, как хочу, так и говорю, да я в Штатах… и т. д. А тетенька сидела рядом, положив руку на его локоть, и говорила: «О, Владимир, в тебе столько страсти!» Когда он отошел пописать, она впервые посмотрела на меня в упор: «Владимир сейчас очень взволнован, но это не значит, что вам стоит принимать его приглашение и ехать с нами». Небольшие серые глаза, окруженные мелкими морщинками, выражали твердую решимость убить меня прямо сейчас, если я встану между ней и некоторым количеством американских долларов, которое Владимир намерен потратить в этот приезд. В самой глубине читалась надежда уехать с ним – не сейчас, но потом, когда «вызовет».

Мне хотелось пощелкать пальцами перед ее лицом: «Эй, ты видишь меня? Вот такую – молодую и, смею надеяться, хорошенькую? И ты всерьез думаешь, что твое мелкое сварливое счастье мне зачем-то сдалось?» Впрочем, к ней у меня особых претензий не было – ее добыча, костлявая, но ее. Но этот-то, «садко-богатый-гость», этот почему вел себя так, как будто город отдан ему на разграбление? Сильно их там, в Америке, топчут, что ли?