— Ну почему сразу против… — тихо проговорил Павел, осторожно взглянув на Таню. — Разве я сказал, что я против?

— Тогда слушай меня, Павлик… — снова хлопнула Ада ладошками по столу. — Жить, как я уже сказала, будете здесь, в этом доме. Он ваш будет. Матвея усыновите официально, все честь по чести. Всеми финансами, после Костика оставшимися, тоже ты распорядишься в пользу Матвея. Ну и о своем приемыше позаботишься, это понятно… Я тебе верю, Паша. Не обманешь. Ты ж у нас мужик честный… Правда, с Ленкой будут проблемы, она как ближайшая родственница может этому воспротивиться. Ей же не Матвей нужен, ей опекунство над ним нужно, сам понимаешь… Ну, да это уж мои заботы будут! Откуплюсь от нее, припугну немного, и подпишет она все отказные бумаги как миленькая. Ну что, согласны? Танюха, скажи хоть слово. Чего молчишь? Или ты от радости язык проглотила? Что ж, оно и понятно — такие мужики, как Пашка, на дороге не валяются. Да и Матвей, или, как ты говоришь, Отечка, всегда с тобой теперь будет — в сыночках твоих. Ты же так этого хотела, Танюха!

— Да… Да, я и вправду хотела… Я и сейчас хочу… А только… Только…

— Что — только? Говори громко, чего ты там лепечешь себе под нос!

— Да не могу я замуж, Ада! Все хорошо вы придумали, да только я — не могу! Я бы конечно… Но не могу!

— Почему?!

— Да долго объяснять. В общем, есть одно обстоятельство… Вы о нем не знаете… Вернее, Павел не знает…

— Отказываешься, значит? И Матвей тебе уже не нужен, выходит?

Таня вздрогнула от ее громкого сердитого голоса, испуганно прижала к себе ребенка. Он давно уже спал на ее руках, сложив ручки в любимую свою позу — ладошка в ладошку, молился будто. Потом взглянула на Павла почти затравленно…

— Так, стоп. Не кричи на нее, — вытянул он вперед руки, будто отодвигая Адин сердитый рык в сторону. — Чего ты сразу голос повышаешь, ей-богу? Не все ж тут к твоему характеру адаптированы… Мы сейчас с Таней домой уедем, посоветуемся немного, а завтра тебе объявим свое решение. Хорошо?

— Да ладно, черт с вами… Поезжайте, советуйтесь. Хотя чего тут решать? Ишь, обстоятельства у нее выискались…

— Ада, а можно я Отю с собой возьму? Вдруг он проснется, а меня нет… — жалобно попросила Таня.

— Ну, началась старая песня! Да бери, бери, чего уж…

Она вышла их проводить на крыльцо, смотрела грустно, как отъехала от ворот машина, постояла еще, сгорбившись. Потом усмехнулась про себя, качнула головой и пошла в дом, спасаясь от первых капель майского дождя — теплого, звонкого, по-русски разухабистого. Во Франции так дождь и не пляшет — он там изысканно льет, будто строго по нотам, будто боясь ненароком сфальшивить, не в ту тональность попасть… А русский дождь — он такой. Лупит и лупит от души, и не боится ничегошеньки…

Выбравшись на шоссе, машина Павла Беляева, вздохнув облегченно, полетела весело по майскому дождю, бодро стряхивая «дворниками» лишнюю влагу с лобового стекла. Ехали молча, если не считать тихого Таниного носом пошмыгивания — никак не могла со слезами своими управиться, все текли и текли по щекам, по подбородку, по шее, потом пропадали в вырезе французской блузки… Павел изредка взглядывал на нее сбоку, потом проговорил тихо:

— Тань… Я понимаю, конечно, все это так… Ну, нелепо, что ли… Я, кстати, тебя предупреждал, чтоб ты ко всему готова была…

— А ты… Ты почему тогда согласился, если все так нелепо? Ты сказал, что ты вовсе не против…

— Так я и в самом деле не против! Что изменилось-то? Ну, не будет у нас времени на раздумья всякие. Не дала нам с тобой судьба времени на них. И ладно, и бог с ним! Только не подумай, что я из-за дома, из-за денег… Хотя, знаешь, и дом, и деньги никому по большому счету помешать тоже не могут! Чего уж тут из себя дурного альтруиста изображать… Просто вот этот пацаненок у тебя на руках — он сын моего друга, понимаешь? Сам бы я, может, и не напросился на такой подвиг, конечно… Я ж не благородный герой, я обыкновенный мужик, как все. Но теперь я за него в ответе, раз мне его доверили. И я хочу, чтоб он в хороших условиях рос! И Гришка мой тоже! Чего тут плохого, скажи? Да и для тебя мне тоже хочется… Чтоб и ты жила хорошо, и бабка твоя — Мудрая Пегги… Чего ты, Тань? Ты во мне сомневаешься, да? Так я давно уже… Ты не сомневайся во мне, пожалуйста. Я и сам в себе теперь не сомневаюсь. Я другой уже, будто промыли меня всего внутри дочиста, и я сначала жить начал…

— Да я верю тебе, Павел. Я и сама… Но только… Ты действительно всех обстоятельств не знаешь…

— Ну так возьми да расскажи, что у тебя там за обстоятельства такие!

— Расскажу. Вот соберусь с духом и скажу…

В Танину квартиру они зашли уже ближе к полуночи. Бабка мирно похрапывала на своей кровати, Гриша приподнял было голову со своей подушки, но тут же уронил ее обратно — снова заснул. Таня показала глазами Павлу на кухню — проходи туда, мол. Уложив Отю на свой диван, прошла на цыпочках через комнату, закрыла за собой чуть скрипнувшую дверь.

— Ну вот, все святое семейство в сборе… — веселым шепотом проговорил Павел, беря ее в темноте за руку. — Давай рассказывай быстрее, чего у тебя там, не томи душу. Только не говори, что у тебя кто-то есть, а то я умру от горя. Ладно?

— Да никого у меня нет, Павел. Я говорила уже. Никого, кроме тебя, и нет. Ни в душе, ни в сердце. Давно уже. А только… Так уж получилось, что я в положении, Паш…

— В каком таком положении? Не понял…

— Ну, в беременном, в каком… И я ничего об этом рассказывать тебе не буду. Так уж вышло, прости. Это мой ребенок, только мой, и все. А отец его — очень хороший человек, но он об этом моем ребенке знать вовсе не обязан. Такие вот у меня обстоятельства, Паш…

Он молча выпустил ее руку, откинулся на спинку стула, стал смотреть куда-то в сумеречное кухонное пространство. Лица его Таня не видела — темно было. И хорошо, наверное, что не видела. В ней вообще будто все умерло в эту минуту, будто исчезли из окружающего мира все ощущения, запахи и звуки. Конец наступил. Апокалипсис ее, Тани Селиверстовой, маленькой жизни. Так и сидела она, замерев, пока не ударил по глазам неожиданно вспыхнувший на кухне свет, отменяя страшную молчаливую темноту, и Гришин сонный голос не прорезал густое тревожное пространство:

— Ой, а чего это вы тут в темноте сидите? Теть Тань, а чей там пацаненок на вашем диване спит? Он застонал во сне, я проснулся…

— Это, Гришук, не пацаненок, это братец твой младший. Завтра с ним поближе познакомишься, — очень ровным, очень спокойным голосом проговорил Павел Беляев, поворачивая к нему голову. — Потом, стрельнув синим красивым глазом в Таню, точно таким же спокойным голосом, ни на одном слове не сфальшивив, словно говорил сейчас о вещах абсолютно обыденных, еще и добавил: — А скоро, Гришук, мы тебе и еще одного братца родим. Ты как, не возражаешь против еще одного братца? Я вот тут предложение руки и сердца тете Тане сделал, и она согласилась. И решили мы — еще одного себе родим… А может, ты сестренку хочешь?

— Хм… Ничего себе, в гости они съездили… А когда успели-то? И предложение, и чтоб родить сразу… Так ведь не бывает, пап!

— Ну, поучи отца, как оно там бывает… У кого, может, и не бывает, а у нас бывает! Правда, Таня?

Таня на его вопрос никак не прореагировала. Она вообще повела себя в этот момент странно очень. Сидела, закрыв глаза, бормотала что-то себе под нос — и не разобрать толком. Хотя некоторые слова слышались очень уж явственно в ее горячем шепоте — и «спасибо» там было, и «господи», и «за счастье»… А потом зажала вдруг рот рукой, будто спохватившись, и испуганно на них вытаращилась. Сначала на Павла вытаращилась, потом на Гришу, потом опять на Павла…

Зря, зря испугалась Таня Селиверстова свое очередное счастье сглазить. На сей раз уж точно зря. Да, не любит Господь, когда его благодарят слишком уж горячо. Да, посылает новые испытания этого счастья страждущим. Да только, видно, надоела ему Таня Селиверстова вместе со своим простодушием — сколько ж можно учить ее… А может, и не надоела. А может, он так посчитал — хватит с нее учебы да трудностей всяких. Их, трудностей этих, и без того впереди много будет, разных да всяких. Потому как жизнь у нее впереди долгая — семейная, суетная, нелегкая, многодетная…