— Только не гони меня, Тань, ладно? Руками маши, конечно, сколько хочешь, только совсем не гони… — мягко рассмеялся Павел, дотронувшись рукой до ее твердо скрученной волосяной фиги на затылке. — Волосы у тебя какие красивые… Теплые, тяжелые…

— Да я и не гоню. Что ты? — неловко мотнула она головой, пытаясь вывернуться из-под его руки. — Да разве я… Чтоб тебя — и вдруг прогнать…

Внутри у Тани тут же дрогнуло, съежилось и повернулось, прошлось по телу то ли коликами легкими, то ли судорогой какой забытое на время самое главное ее обстоятельство — напомнило так о себе ревниво. Чего это ты, мол, не запамятовала ли обо мне, случаем? Она инстинктивно положила руку на живот, напряглась вся, будто от боли. И впрямь, чего это она уши тут развесила. Сидит, краснеет, как невеста какая без места. А у нее, между прочим, внутри свои обстоятельства волнуются, о себе напоминают…

— Я не гоню, Павел. А только… Чего зря об этом говорить? Ты же сам понимаешь, что ты для меня абсолютно недосягаем. Сам подумай — кто я и кто ты?

— А кто я? — моргнул он, удивленно на нее уставившись. — И кто ты? Не понял… У тебя что, есть кто-нибудь, да?

— Нет. Нету. Да не в этом дело…

— Ладно, Тань. Не в этом, конечно. Давай пока оставим все так, как есть. Чего события торопить? Пусть они идут и идут себе. Может, к чему и придут. Хорошо?

— Хорошо.

— Ну что, поехали? Пора уже. Как раз к назначенному времени и прибудем. Мадам Ада — тетка пунктуальная. Терпеть не может, когда гости опаздывают. И помни, что я тебе говорил! Ни за что перед ней не тушуйся!

— Ладно, не буду… — улыбнулась ему легко и благодарно Таня. — Поехали давай. Там Отечка ждет…

Костин дом открылся им сразу — замелькал на пригорке белым фасадом меж стволов янтарных сосен, подсвеченных заходящим солнышком. Красиво. Двухэтажный, аккуратненький, за ровным высоким забором. Подъехали к воротам — Павел посигналил требовательно. А вот и Серегино красивое лицо выплыло вместе со своим хозяином к ним навстречу…

— Привет, Тань! Кто б мог подумать, что снова встретимся! — улыбнулся он ей почти ласково, почти как родной. — Привет, Паш… Заходите, ребята, Ада вас ждет уже…

По белой гравийной дорожке прошли к дому, поднялись на невысокое крыльцо. Такое же, как то, французское… Да и дом был похож на тот — разве что колонночек вычурных на фасаде не наблюдалось. А в остальном — очень похож…

Ада встречала их в дверях гостиной — тоже с улыбкой. Ласково приобняла Павла, похлопала по плечу, подставила щеку для поцелуя. Потом повернулась к Тане и к ней потянулась руками… Только Таня и не заметила этих протянутых к ней рук. Таня застыла немым изваянием, уставившись на сидящего посреди гостиной малыша. Отя, присев на коленочки, катал перед собой по ковру машинку, фурчал увлеченно губами и в ее сторону даже не смотрел. Она подошла к нему тихонько, на цыпочках, опустилась на колени, склонилась к опущенной вниз белой головке…

— Отя, Отечка… Здравствуй, малыш… — Голос ее тут же пресекся, но, проглотив волнение, она все же с собой совладала, потянула к нему руки: — Иди ко мне, Отечка…

Он поднял на нее глаза, смотрел долго, будто не узнавая. С обидой смотрел. Может, и не увидел бы кто другой в этих на первый взгляд безмятежных детских глазках обиды, но Таня увидела. Да и не были они раньше такими, глазки эти. Не были такими — словно припыленными тоненькой пленочкой страха, совсем по-взрослому равнодушными…

— Забыл, забыл он тебя, Тань… — грустно констатировал сверху Адин голос. — Видишь, и не узнает даже. А ты рыдала-плакала, как он без тебя будет…

— Нет, не забыл… — проглотив жгучий слезный комок, тихо проговорила Таня. — Я же вижу, что не забыл… Правда ведь, Отечка? Ты меня прости, невиноватая я перед тобой… Я тебя не бросала, так уж получилось… Ты прости меня, малыш…

Отя, не отрывая от ее лица взгляда, моргнул медленно, как маленький больной совенок, еще моргнул, еще… Вскоре едва заметная дрожь пробежала по бледному личику, исказила его будто в судороге, толкнулась в маленькую грудь горестным сильным всхлипом. Привстав на ножки, он упал с ходу ей на грудь, обхватил руками шею в плотные клещики и долго еще не мог никак заплакать по-настоящему, в голос — застряли на выдохе все рыдания. Но наконец и прорвались на свободу, выскочили из легких всепобеждающим оглушительным детским ревом — громким, будто по спирали нарастающим, от всей детской исстрадавшейся по настоящему теплу душеньки. И Таня от слез таки не удержалась, подняла на Аду смущенное мокрое лицо:

— Узнал… Конечно, узнал, что вы… Он обиделся просто. Он решил, что я его бросила, понимаете?

— Да вижу, вижу. Слава богу, хоть какую-то эмоцию выдал, и то хлеб. А я уж перепугалась, знаешь… Молчит все время, как старичонка немой, вроде и голоса у него нет… Ленка же сволочь такая оказалась — в пансион его какой-то пристроила там, в Ницце. Куча нянек кругом, а дитя без глазу. Они мне так и сказали в том пансионе — не говорит, не плачет — робот маленький, а не ребенок будто…

— Так я ж вам говорила — нельзя было его сразу отрывать! Он такой стресс перенес, и сразу резкая перемена обстановки… А вы…

— А что я? Говорю же — как лучше хотела! Да я, между прочим, потом вся уже совестью извелась, и без твоих упреков. Звоню Ленке, а она одно свое талдычит — все хорошо, все хорошо! Прекрасная маркиза! Не волнуйтесь, не беспокойтесь! Ну вот, я и решила сама проверить, как у нее там все хорошо… Приехала, а ее и дома нет уже дней как десять! И Матвея тоже нет. Я к горничной — где, говорю, ребенок? А она на меня глаза вылупила — никакого ребенка, говорит, тут и не было. Вы, говорит, мадам, может, попутали чего… Ну, я им там всем показала, чего и как я попутала! Такой шум устроила — не поверишь! Через полицию только и отыскала мальчишку…

— И что? И как вам Лена потом все это объяснила?

— Да никак не объяснила. Я ей и звонить больше не стала. Взяла Матвея да увезла. А она его и не потеряла, стало быть. Не позвонила после этого мне ни разу. Говорят, куда-то в Испанию со своим Анри умотала, на сборище свободных художников…

— Получается — украли вы Отю, что ли?

— Ну почему — украла? Я ему не кто-нибудь, я ему родная бабка! А вот Ленка — никто, и всегда будет никто…

— Так это что, Ада? Ты передумала насчет Ленкиного опекунства, так надо полагать? — подал осторожный голос из угла гостиной Павел.

— Ага. Передумала. Я, Павлик, другое чего надумала насчет Матвея, но это уже разговор особый. Для того я вас обоих сюда и позвала. Да ты встань, встань с ковра-то, чего расселась, как клуша… — снова повернулась она к Тане. — И Матвея отпусти, пусть пока один посидит. Никуда он от тебя не денется, не бойся. Поговорить нам надо…

— Ой, да он мне не мешает, пусть на руках будет! — с трудом поднялась с колен Таня, по-прежнему прижимая к себе ребенка. — Да он и не успокоился еще, дрожит весь…

— Ладно, ладно, пусть на руках будет, переживательница моя сердешная… — с улыбкой проговорила Ада. — Успеешь еще, напереживаешься досыта, мало не покажется… Пойдемте хоть за стол сядем, что ли. Серега постарался, в столовой стол к ужину накрыл…

Ужин в их странной компании, если посмотреть официально, прошел в теплой, дружественной почти обстановке. Ада расспрашивала Павла об общих знакомых, потом всплакнула за помин души погибших сына с невесткой, потом оценила, как на Тане французская дорогая блузка сидит… Очень похвалила, кстати. И Павлу при этом так фривольно подмигнула — он покраснел даже, неловко улыбнувшись. Вот стерва старая — ругнулась беззлобно про себя Таня. Еще и подмигивает, главное… А когда расторопный Сергей принес из кухни поднос с кофе, Ада вдруг посерьезнела лицом, подобралась вся, хлопнула сухими ладошками по белой скатерти:

— Ну, теперь, друзья, давайте о главном поговорим… Я вот что решила, собственно. Я вам Матвея на воспитание в семью отдам. В вашу семью. Вы меня поняли?

— Нет… — дружным хором ответили Таня и Павел, удивленно на нее уставившись.

— А чего тут непонятного-то? Ну, нет у вас пока семьи… Так пусть будет! Женитесь, и все дела. Ты, Павлик, сейчас мужик одинокий, насколько я понимаю. Отец-одиночка, да? Вот говорила тебе тогда — не иди у стервы своей на поводу! А ты не послушался! Ну ладно, это я так, к слову… И ты, Танюха, девушка свободная, так ведь? Вот и женитесь! И живите здесь, в этом вот доме. Он мне в наследство переходит, а я вам его отпишу… Чего молчите-то?

Они и в самом деле молчали, только смотрели на Аду во все глаза. Павел даже вперед чуть подался, потом откинулся на спинку стула и расхохотался от всей души:

— Ну, Ада, ну, женщина… Ой уморила, не могу! Ну, молодец… Все как всегда — в бой и с шашкой наголо! Вот вся ты в этом… Я сюда ехал — готовился к сюрпризу, конечно, но чтоб к такому…

— И чего ты ржешь, как молодой конь, Павлуша? — не улыбнувшись даже, обиженно проговорила Ада. — И ничего я такого сюрпризного вам и не предложила… На мой взгляд — прекрасная семья у вас получится. Ты — не дурак, Танюха — добрая очень. И жена из нее золотая должна получиться. Посмотри, как она детей любит! И приемыша твоего любить будет. А мне в вашем браке свой резон есть — хочу Матвея в добрые руки пристроить. Чтоб в семье хорошей рос, чтоб с настоящим отцом, с доброй матерью. И чтоб любили его по-настоящему, а не из-за наследства Костиного… А ты ему, сыну моему, не чужой вовсе, ты ему друг был! Я знаю, ты не обманешь. Ну скажи, чего я такого плохого надумала? Ржет он, видишь ли… А я знаю, что делаю! Я всегда знаю, что делаю, между прочим…

— Да ты не обижайся, Ада. Просто нельзя вот так, сразу. Сама огорошила, а теперь сердишься… Да и Таня, смотри, до сих пор в себя прийти не может…

— Ну, это и понятно — она же женщина все-таки. Ей-то как раз в этой ситуации и пристало подрастеряться немножко да помолчать из скромности. А ты мужик! Ты взвесить все, обдумать да решить все должен, а ты ржешь! Вот я и не поняла: ты против моего предложения, что ли?