— Ой, нет… Нету у меня компьютера, Гриша…

— И хорошо, что нет! Я догадался с собой ноутбук взять! Правда, я молодец, пап?

— Молодец, молодец… — рассеянно подтвердил Павел, сворачивая в очередной переулок, чтобы объехать намечающуюся пробку. — Только много за ним не сиди. Вредно, говорят. Черт, не опоздать бы…

До Таниного дома доехали на удивление быстро. Павел повернулся к Тане, улыбнулся ей еще раз благодарно, тихо проговорил:

— Нет, точно мне тебя сегодня Бог послал…

— Ну да! — засмеялась она легко. — Не послал, а под колеса кинул. А ты на меня еще и ругался!

— Да дурак был! — махнул он рукой весело и тут же скомандовал: — Так, все, друзья, выметайтесь отсюда быстрее! Опаздываю я! Завтра позвоню, узнаю, как вы тут. Гришка, не подводи отца, понял?

— Да понял, понял… — пробурчал себе под нос мальчишка. — Ехай давай в свой Берлин…

Бабка Пелагея, открыв дверь, только руками всплеснула, глядя на юного гостя:

— Ой, это откудова такой рыжий, Танюха? Ты где его взяла?

— Да это Гриша, бабушка. Павла Беляева сын. Помнишь, который от Ады приходил? Ну, доверенное лицо…

— А! Ну как же, как же… Что ж, Гриша так Гриша. А я бабушка Пелагея, стало быть…

— Ой, а это у вас так вкусно пахнет, что ли? — потянул призывно носом мальчишка, сглотнув слюну. — Мне еще на лестнице как по носу вдарило…

— А то! У нас, конечно! — гордо подбоченилась бабка. — Давай раздевайся скоренько да руки мой, пироги есть будем. А бандуру свою вон на тумбочку положи, чего ты с ей обнимаешься, как с девкой…

— Это не бандура. Это ноутбук! — обиженно хлопнул рыжими ресницами Гриша.

— Хто?

— Ой, да я потом вам его покажу, ладно? Давайте сначала ваших пирогов поедим, а потом я все свое вам покажу!

— Ага. Давай. Танюха, а ты чего стоишь, скуксилась вся? Заболела, что ль? Раздевайся, пошли ужинать!

Таня и впрямь стояла у стеночки, припав к ней затылком и закрыв глаза — голова вдруг закружилась так сильно, что она боялась пошевелиться. Кое-как стянув шубу, она доплелась до своего дивана, рухнула головой в подушку, проговорила вяло:

— Бабуль, вы там с Гришей ужинайте без меня… Я потом… Я полежу немного и приду…

— Да что с тобой такое?

— Не знаю, плохо мне что-то. Тошнит, голова кружится. Давление низкое, наверное. Спать хочу… Я посплю минут пять… Ты иди, бабушка, иди, покорми Гришу…

Она тут же провалилась в глубокую мутную дрему, не успев даже испугаться толком — чего это вдруг на нее такая благородная болезнь напала. Отродясь с ней такого не бывало, ни давлений, ни головокружений… Может, не по-весеннему холодный месяц март на нее так подействовал? Иль магнитные бури разбушевались? А что? Многие пациенты в больнице жаловались сегодня на головную боль…

Проснулась она поздно — часы уже одиннадцать показывали. Над диваном горел слабенький фонарик-ночник, ни бабки, ни рыжего ее гостя в комнате не было. Из-под закрытой двери пробивалась яркая полоска света — на кухне сидят, значит, чтоб ее не тревожить. Легко подскочив, она встала, тихонько прокралась к кухонной двери, открыла…

Картина перед ней предстала очень интересная, конечно. Сдвинув хлипкие табуретки, бабка Пелагея и Гриша сидели плечом к плечу, дружно склонившись над ярко светящимся и чем-то сильно на нем мельтешащим экраном ноутбука. И даже головами соприкасались, образуя в забавном своем единении то ли контраст, то ли, наоборот, некую странноватую гармонию — одна голова была аккуратной, в чистенький да беленький бумазейный платочек повязанной, а другая отсвечивала на ее фоне ярко-рыжим вихрастым пламенем, вырастала буйным цветком из стебелька тонкой шейки с выпуклыми позвонками. Они Таню и не заметили даже, эти головы, и развернуться в ее сторону не изволили. Потому как увлечены были сильно.

— …А куды, куды пальцем-то тыкать надо? Я опять запамятовала, Гришук… — свистящим шепотом спрашивала бабка Пелагея, чуть подталкивая мальчишку сухим локотком под ребра. — Уж больно интересно мне в ей разобраться, в штукенции этой…

— Да не сюда! Не сюда! Неправильно! Надо не в шифт, а в энтер… — тоже шепотом горячился в ответ Гриша. — Я сто раз уже показывал! Вот сюда надо…

— Эй, друзья, шифт и энтер, вы хоть знаете, который час? — засмеявшись, прервала на корню эту идиллию Таня. — Двенадцатый уже, между прочим! Кончайте ваши завлекухи, спать ложитесь! Гриш, мы тебе на полу постелем, ничего? Я б сама на пол легла, да мне завтра утром на работу идти, я дежурствами подменилась. Боюсь, не высплюсь… Бабуль, постелешь ему, ага?

— Ладно, Гришук, завтра доиграем… — с сожалением оторвалась от экрана бабка. — И правда спать пора… Пойдем, я тебе свою перину на пол брошу. Любишь на перине спать?

— А чего это — перина?

— А это, Гришук, вроде подушки такой большой. Падаешь в нее и засыпаешь без задних ног! И сны хорошие снятся — цветные и веселые! — обняла его за плечи Таня.

— Теть Тань, а папа мой на самолет все-таки успел. Позвонил, когда вы спали. Сейчас еще летит, наверное… — вздохнув, поднял на Таню грустные синие глаза мальчишка. — Вам привет передавал…

— Да? Спасибо! — обрадованно улыбнулась она ему, потрепав по рыжим вихрам. — Будет еще звонить — и ему от меня передавай привет горячий…

Глава 16

Не любил Павел Беляев ни поездов, ни самолетов. Не любил этой дорожной дурацкой паузы, этой вынужденной несвободы в собственном движении. Снаружи-то ты двигаешься, конечно, едешь-летишь куда-то, и в то же время сидишь, как дурак, к одному месту привязанный, и чувствуешь себя абсолютно беспомощным, будто из жизни основной кем-то вынутым да брошенным на съедение мыслям всяким нехорошим. Они, мысли эти, подлые такие, только и ждут момента, когда ты один на один с ними останешься, и никакими газетками-журнальчиками от них не спасешься… Вот же хорошо Сашке — как упал в самолетное кресло, так и задрых сразу! Счастливый. Ему хорошо. От него любимая жена не уходила, перед выбором жестоким его не ставила, сердце и душу всмятку не разбивала. А раньше и он вот так же умел дрыхнуть в самолете. Да уж, много чего другого-хорошего было раньше, в той его жизни, такой устроенной, такой беззаботной…

Жаль ее, ту жизнь, конечно. И сейчас жаль, и всегда будет жаль. Никто и никогда не бывает готов отпустить от себя хорошее и привычное, отодрать с кровью и мясом. Больно потому что. Такая вдруг паника перед этой болью нападает, что сам себя не узнаешь. А потом будто в ступор входишь и не ощущаешь уже ничего. Стоишь столбом соляным, глазами моргаешь и смотришь, как слова жестокие летят в тебя камнями, и уклониться от них совсем некуда…

— …Павлик, ну ты пойми меня, я очень тебя прошу! Каждый человек имеет право на ошибку! Ну нельзя, нельзя жить так, как ты! Все мы в жизни совершаем какие-то поступки, но нельзя вот так…

— Как, Жанна?

— Нельзя так крайне категорически к сделанному тобою поступку относиться, Паш! Нельзя жить в такой от него зависимости, в безысходности… Надо давать себе право на ошибку!

— Какую ошибку, Жанночка? Про какую ошибку вообще можно здесь говорить? Что-то я тебя не понимаю совсем…

— Да все ты прекрасно понимаешь, не изображай из себя идиота! Да, ты честный, ты порядочный, я знаю. Я это очень даже хорошо знаю, Павлик. Но честный и порядочный — еще не святой! И я тоже не святая. Я самая обыкновенная женщина. Да, я ошиблась. Я ж не знала, что не смогу… Я так страдаю, Павлик! Я вчера даже к психоаналитику ходила…

— Да? Это что же, он тебя этому научил? Это он предоставил тебе право на ошибку? Надо же, добрый какой психоаналитик… А про обязанности человеческие он ничего такого интересного тебе не говорил? Нет?

— Павлик, я скоро с ума сойду… Ну нельзя же так, ты пойми… Я страдаю, измучилась вся, а ты хамишь!

— Жанночка, не надо, успокойся, прошу тебя…

Спорили они уже давно. Сначала молча спорили, глазами только. А потом и слова жестокие в ход пошли. Нет, поначалу все хорошо, конечно, пошло, поначалу все сложилось просто замечательно… Пожив две недели у мамы, Жанна вернулась домой, быстро разобралась с холостяцким беспорядком в квартире, сварила вкусный борщ, накормила их до отвала. Они с Гришкой радовались как дети, и все помогать ей пытались — выхватывали друг у друга из рук то ведро с мусором, то щетку пылесосную, то в магазин срывались бежать по первой же ее просьбе. Так прожили они неделю — Павел и обрадоваться боялся. Все приглядывался к жене и так и этак, плевал суеверно через левое плечо… И только вздохнул-расслабился, как вот оно, Жанночкино раздражение, тут же и проснулось, вспыхнуло первыми жгучими нотками. Ни с того ни с сего, абсолютно на ровном месте. Вроде и Гришка вел себя тише воды ниже травы…

Нет, она старалась, конечно, надо отдать ей должное. Очень старалась. И кормила его завтраками, и ни одного собрания школьного родительского комитета не пропустила, и одежку ему покупала всякую модную. Старалась, а только через силу будто. Себя превозмогая. Очень заметно было, как растет, растет внутри раздражение и как она мучается им, бедняга, и держит, держит его в железных скобках… Вот и прорвалось…

— Павлик, родной, ну пожалей ты меня, а? Ну не могу я больше… Хочешь, последними словами обзови, ударь даже! Не принимает моя душа чужого ребенка, не дано мне этого! Своего бы приняла, наверное, а чужого — нет… Не умею я этого… Ну что меня, казнить за это надо?

— Жанна, не надо, успокойся… — Это было все, что он мог ей сказать. Повторял и повторял попугайски это «не надо, успокойся», будто других слов никаких не знал. А может, и правда не знал…

— Да хватит уже! — взрывалась слезами Жанна. — Надо решение какое-то принимать, а не тупо талдычить одно и то же!

— Какое решение, Жан? Какое тут может быть решение?