– А мне нравится, когда ты изображаешь медведя, – Иван крутанулся еще разок и бережно опустил парня на диван, – ладно, ладно. Вот, кладу туда, откуда взял, все по-честному.

– Зачем тебе нас сразу знакомить? Может, ты все же… оставишь себе пути для отступления? – Андре усадил мужчину рядом с собой и прямо посмотрел в глаза, – может, будет лучше еще немного подумать?

– Мне не о чем думать. Я никогда еще и ни с кем так не хотел быть рядом, как с тобой. Я сдохну, если ты уйдешь. Понимаешь? Запомни, пожалуйста, а лучше даже запиши где-нибудь.

Андре вздохнул и откинулся на спинку дивана.

– Ну, что ж, значит, мне придется ждать, пока ты не уйдешь сам…

Иван  окинул его взглядом, примерился, рывком подтащил парня к себе. Усадил на колени, обнял обеими руками, прижал, выдохнул куда-то в ямочку между ключицами.

– Я сдохну без тебя. И хватит уже изображать Нострадамуса. У тебя плохо получается.

– А что же мне изображать? Медведя на березе? – хмыкнул Андре, потеревшись носом об Иванову макушку, – Ваня, эй, прекрати меня целовать! Если ты не остановишься, я не гарантирую тебе сладкого ночного сна, и твоей маме с утра придется очень долго ждать на вокзале непутевого сына. Перестань!

– Только ради мамы, – Иван поудобнее перехватил парня и опрокинулся вместе с ним на спину, – но имей в виду, вырваться от меня тебе все равно не удастся.

– Слушай, да ты извращенец, – пробормотал Андре, повозившись и устроившись в его руках, – вот же доставляет тебе удовольствие меня тискать, как любимую плюшевую игрушку…

Иван в ответ погладил ладонью его щеку и легонько коснулся губами щеки.

– Я просто тебя всего люблю, глупый. И люблю всего тебя ощущать рядом. Какой же я извращенец?

«Еще какой, – про себя ответил Андре, – еще какой ты извращенец, Ванечка. Только извращенцы способны так долго и изощренно пытать своих жертв…»


…и все–таки Андре настоял на том, чтобы Иван один встречал свою мать на вокзале.

– Дай человеку возможность прийти в себя и обнять сына, – уговаривал он нахмурившегося Ивана, – не наскакивай на нее с разбегу с новостями. Лучше встретимся потом, раз уж ты хочешь…

– Да, я хочу, – упрямо бычился мужчина, – ты не понимаешь, но для меня это важно!

– Хорошо. Тогда веди свою маму…ну, например, в то кафе, где мы у Казанского пироги ели, помнишь?

И теперь, то и дело замедляя шаги, Андре подходил к этому самому кафе.

Разумеется, он оценил Ванин жест. Только, кажется, он понимал каким-то своим внутренним чутьем, зачем все это надо Ивану: тот просто пытался бороться, идти наперекор всему. Пытался доказать самому себе, с помощью Андре, что он может не просто плыть по течению, но и сражаться, решать что-то сам… нет, Андре не был против всей этой акции борьбы. Просто эти методы казались ему слишком… радикальными. Вот так, после недели знакомства – подвести к своей матери незнакомого парня и сказать: «знаешь, мама, я теперь гей, и я люблю вот это… непонятно, что – мальчика с лицом девочки» – это было не смело, а как-то… безрассудно. Внезапно. Этакий резкий «полицейский разворот» на шоссе своей судьбы, если уж прибегать к заезженным аллегориям.

К тому же, ему было немножко страшно: а что будет, если он не понравится Ивановой матери? Как поведет себя мужчина? Что сделает?

Уже немножко узнав Ивана, Андре предполагал, что это спровоцирует только раздрай и новые метания. И очень не хотел в этом участвовать…

Но он обещал – а значит, должен был. Да и не мог он бросить Ивана в его борьбе.

 …увидев подходящего Андре, Иван засиял и вскочил. Парень смущенно поздоровался: мама Ивана, вопреки его ожиданиям, была достаточно молодой, элегантной женщиной, с густыми темными – как у Ивана! – волосами, собранными в низкий тяжелый пучок. У нее была внешность профессора, изысканные кольца на пальцах и безукоризненные манеры. Она изучала Андре с улыбкой, но без излишней теплоты – наверное, так смотрят на студентов преподаватели, знающие, что через год данный персонаж навсегда затеряется в их профессиональной памяти.

– Вот, мама, – Иван усадил парня за столик и сел с ним рядом, – я тебе рассказывал про Нью Йорк и показ. Все это было благодаря Андре.

– Элеонора Алексеевна, – дама изящным жестом подала Андре ручку, – очень приятно. Спасибо Вам, что дали Ивану такой шанс.

– Но это не самое главное, мама, – Иван торопился, словно бы боялся не успеть, растерять уверенность на полпути, – именно этого человека я очень люблю. И хотел тебя с ним познакомить. Это и есть – мой Андре.

– Твой?… – Элеонора Алексеевна медленно приподняла тонкие брови с таким мастерским недоумением, что Андре понял, в кого у Ивана актерский талант, – ТВОЙ Андре?…

– Да.

– Да, Вы не ослышались, я парень, – кивнул Андре и смущенно улыбнулся.

– Ванечка, но что же ты мне сразу не сказал?… что же теперь делать? Может быть, можно как-то… к психоаналитику?… может быть, тебе взять отпуск, отдохнуть, может быть, ты просто переутомился? – Элеонора Алексеевна встревожено потрогала опешившему Ивану лоб, демонстративно не глядя в сторону Андре, взяла сына за руку, заглянула в глаза – в общем, изобразила весь спектр эмоций, который принято называть «беспокойством о здоровье ребенка».

– Мама… ты о чем? Я здоров, со мной все хорошо.

– Но как же – здоров, как же – хорошо, мальчик? Разве бывает «хорошо» у человека, который ни с того, ни с сего… я даже не знаю, как это назвать… сходит с ума? Нет, я верю, верю, что это все пройдет, просто тебе нужно отдохнуть как следует, выпасть ненадолго из этого… – быстрый взгляд в сторону Андре, – …порочного мира, с этими моделями, показами, всем этим безумным гламурным миром… боже мой, мальчик, зачем тебя туда понесло?.. кто тебя туда втянул?…

Элеонора Алексеевна нервно комкала салфетку, отыгрывая какую-то одной ей ведомую мизансцену.

Театральность вообще была, судя по всему,  ее коньком: все, что она делала, она делала именно театрально, и по отношению к ней хотелось употреблять высокопарные слова: изрекла. Прошествовала. Откушала чаю… вот и сейчас она страдала весьма высокопарно: тщательно отрепетированный жест отчаяния, гордая посадка головы, взгляд сквозь очки, напыщенная интонация.

Когда она успела срежиссировать эту антрепризу, или это была чистой воды импровизация – Андре не знал, но ощущал он себя крайне неуютно: пьеса происходила вокруг него, а у него не было текста. Его забыли даже предупредить, какую роль он в этой пьесе исполняет: то ли злодея-искусителя, то ли невинной овечки. Впрочем, нет, роль невинной овечки Элеонорой Алексеевной явно отводилась ее сыну, который, точно так же, как и Андре, онемев, смотрел на разворачивающуюся драму.

– Мама, – наконец очнулся Иван, – мама, что ты такое говоришь?…

– Это ТЫ не понимаешь, что ты такое говоришь! – голос Элеоноры Алексеевны совершил красивую модуляцию, и будь Андре сейчас в театре – он бы искупал актера в овации, – Я ни за что не поверю, что ты, ты, мой разумный сын, спутался с… этими!… – презрительный жест кистью, абстрактный, но прекрасно читаемый, кого именно подразумевала мадам под «этими», – я никогда не понимала и не пойму …. ТАКИХ людей, и ты это знаешь, сын! И я знаю, что ты у меня – совершенно нормальный, это просто ты… дал себя втянуть, одурмать чем-то… ты просто запутался, попал в неподходящую компанию…

Андре надоело участвовать в этом трагифарсе, и он встал, мягко отодвинув стул.

– Всего хорошего, Элеонора Алексеевна. До свидания, Иван.

– Андре! Подожди.

Иван вскочил тоже. Он стоял перед парнем такой ошарашенный, такой сбитый с толку, что Андре стало его ужасно жаль. Но сидеть и слушать весь этот бред про нормальных и ненормальных людей, про неподобающую компанию и «психоаналитика» он точно не хотел.

– Ванечка, я ведь предупреждал тебя, – тихо сказал он и улыбнулся, – я же просил тебя не устраивать сюрпризов. Ну почему ты никогда не слушаешь меня, почему не веришь моему опыту?

– Андре… пожалуйста, прости. Прости меня, пожалуйста.

– Мне не за что тебя прощать, глупый, – парень легонько пожал Иванову руку.

– Как Вам  не стыдно трогать моего сына в публичных местах! – зашипела Элеонора Алексеевна, и Иван не выдержал:

– Мама, прекрати нести чушь. Андре… послушай. Я сейчас отвезу мать и приеду. У нас сегодня съемка после обеда,  но я заеду за тобой буквально через час, хорошо? Хорошо?

– Хорошо, – усмехнулся Андре и, не оборачиваясь, пошел к двери.

– Подожди, как это – через час, ты обещал со мной прогуляться по городу, – ударил ему в спину богатый начальственными интонациями голос, – выбирай, кто тебе дороже, родная мать – или этот…

Иванов баритон что-то зажурчал в ответ, но Андре, зажав руками уши, выбежал из кафе.


Когда через два часа Иван не появился и не позвонил, Андре отключил телефон и сбежал в Эрмитаж.


…Андре казалось, что он заблудился в Эрмитаже, и не мог оттуда выйти целую вечность.

Ему казалось, что дни сменяли недели, недели – месяцы, а он все брел и брел вперед по бесконечным роскошным залам, мимо картин, лепнин, барельефов, мимо золоченых рам, каминов, бархатных кресел, огороженных толстыми витыми шнурами с кистями… он останавливался в центре какой-нибудь пиршественной залы, поднимал голову к огромной люстре – и у него начинала кружиться голова, в глазах прыгали и двоились огоньки и лучики света, отраженные в золоте убранств…

«Конечно, он у Вас совершенно нормальный, Элеонора Алексеевна, – горько говорил Андре мысленно, топча залы, – Вы правы, Вы воспитали достойного сына, он не поддался на попытки его втянуть в этот ужасный, порочный мир гламурных геев-моделей, он устоял, можете им гордиться… можете гордиться своим сыном, который при любой ситуации встанет на Вашу сторону, и выберет Вас – из любых альтернатив… Вы хорошо воспитали своего сына, браво, браво…»

Ноги гудели и ныли, но Андре не мог остановиться – он все ходил, ходил, ходил, понимая, что ходит уже по кругу, натыкаясь на одни и те же статуи, на одни и те же лица на картинах, на одних и тех же бабушек-смотрительниц в вязаных шалях…