Если говорить совсем уж откровенно, Иван даже забыл на какое-то время, что придется возвращаться в Петербург. За те три дня, что он провел в Нью-Йорке, он совсем было уверился, что все изменилось – с ним самим, в нем самом, в его жизни, в его будущем. И вдруг – снова Петербург. Снова его черно-белое настоящее, снова те же караулящие в темноте третьих дворов привидения его безысходности.

Возможно,  он преувеличивал. Возможно, он видел все в чересчур мрачном свете, но у него были на то свои причины. Длинные тени воспоминаний полезли изо всех щелей, хотя он даже еще не успел выйти из самолета – но это небо… Этот безрадостный дождь, который никогда не спутаешь ни с одним другим дождем…

Наконец, пассажиры потянулись к выходу. Иван до последнего медлил, и в итоге они с Андре вышли самыми последними.  Ивану казалось, что он идет на эшафот, и он сам на себя разозлился за такое пораженческое, как любит говорить Андре, настроение. В конце концов, все изменилось теперь. Он попробовал на вкус Нью-Йорк, его фотографии понравились Джерматти, он даже приглашен на следующее дефиле в качестве модели.  Он сам за эти три дня изменился. У него начинается какая-то другая жизнь. Наверняка, и здесь все изменилось. Он не собирается здесь оставаться, его дело – просто отработать эту неделю. Успеть отсняться в сериале, если получится, до дефиле. Всего неделя! Целая неделя…

Иван любил этот город какой-то обреченной и болезненной любовью: строгий, холодный, лаконичный, серый, идеальный в своей логичности и мраморности… Иван обожал его – но обожал так, как обожает наркоман свою дозу, как обожают то, что убивает. Город убивал Ивана, словно бы под коленки подсекал перед самым стартом. Попадая в него, Иван терял желание сражаться. За себя, за свою карьеру, за свое будущее, за свою любовь. Ему становилось все равно. Он был готов принимать все так, как есть, и не пытаться ничего изменить. Попадая в Петербург, Иван смирялся. Со всем сразу. В мгновение ока оказывался на лопатках, даже не пытаясь сопротивляться. Воздух тут, наверное, такой… потому, что даже еще видя города, не попав в него, Иван снова ощутил в себе это: а, пошло оно все… все надоело. Все – к черту. Будь как будет.

Андре держал его за руку, что-то говорил ему про разведение мостов, которое хотел бы увидеть, про Эрмитаж, в который, может быть, удастся все же в этот раз попасть – а Иван шагал рядом с ним и ощущал в себе глухую безысходность.  Чем сильнее он не хотел смотреть на этот город, тем настойчивее город пытался пролезть в его настоящее. Почему? Почему этот город так действовал на него? Словно бы он вдохнул отравленный воздух – и начал агонизировать…

Дуглас прислал за ними машину, и они нырнули в ее теплое, сухое нутро. Иван по привычке уже приобнял парня, прислонив к себе спиной – и поймал на себе взгляд водителя из зеркальца заднего вида: как же он забыл, что он вернулся домой?… здесь ему либо придется отвыкать от таких жестов, либо привыкать к таким вот, откровенно изучающим и осуждающим взглядам: водитель по голосу и манерам безошибочно распознал в Андре парня, и теперь откровенно кривился.

Они ехали по мокрому Пулковскому шоссе, и из-за дождя казалось, что впереди у них нет ничего – она только серая, хмурая взвесь. Справа и слева начали появляться призраки города – указатели, какие-то коробки складов, невзрачные дома, торговые центры, затерявшиеся посреди широких безлюдных пространств и бесцветных от дождя деревьев…

Андре замолчал, словно проникся общим настроением утра. Майский Санкт-Петербург был совсем не похож на Нью-Йоркский май – ни небом, ни температурой, ни выражением лиц прохожих…

Начались районы панельных домов, одинаковых, прямоугольных, словно бы насквозь промокших и унылых. Иван смотрел по сторонам – а сам почему-то думал о том, что, наверное, в этом и есть  самое главное счастье – жить где-то в уютном маленьком домике, со своим садом и калиточкой, растить детей, играть у крыльца с собакой, и знать, что завтра ничего не случится, что время будет идти неспешно и размеренно, дети вырастут, а сам ты постареешь, и со своей старенькой женой будешь неторопливо гулять по вечерам дорожками маленького, спокойного городка – под кленами, мимо мороженщика, мимо газетного магазинчика, булочной на углу… и не нужны никакие столицы, не нужна суета и огромность города, не нужны вот такие серые коробки среди асфальтовых дорожек под серым небом…

– А ты думал о каком-нибудь маленьком домике в маленьком городке? – вслух спросил Иван у парня, продолжая свой внутренний монолог.

– Конечно, – тут же ответил Андре, и Иван удивленно повернулся к нему, встретив спокойный дымчатый взгляд, – ты ведь про обычную жизнь, да? Домик, семья, собака…? Без перелетов, карьеры и беготни? – уточнил Андре, подбородком кивая на проносящиеся мимо пейзажи. Иван кивнул.

– Конечно, я думал об этом. И я хотел бы такого. Но не сейчас. Мы с тобой – я имею в виду, и ты, и я –  еще не наигрались в свободу и творчество. Хочется носиться по миру, узнавать новые страны и города, выражать себя как-то, заниматься какими-то новыми интересными проектами, тратить силы… да, наверное, вот правильное слово: пока хочется тратить себя. А когда придет пора накапливать – я хотел бы встретить старость в маленьком домике с лужайкой. Сидеть у камина. Тихо и долго беседовать вечерами, вспоминая прожитые впечатления. И еще я хотел бы маленькую ферму. Может быть, лошадку. Корову. Я умею доить корову, представляешь? И курочек еще. И выращивать на грядке салат. Да, наверное, так.

– Ты прав… Я именно об этом. Когда-нибудь будет и домик, и камин, и подрастающие внуки… ты хочешь детей? – необдуманно спросил Иван – и тут же пожалел об этом, увидев, как болезненно дернулся парень, – Извини.

– Все ОК, – ответил Андре, напряженно глядя в окно.

– Я дурак, – признался Иван, подсовывая ладонь под руку парня, лежащую на сумке.

– Да нет, все нормально. Я давно привык, что я для тебя девушка. Мы почти приехали – я узнаю типичный Петербург.

Иван тоже посмотрел в окно, и внутри него начал разрастаться странный комок – словно бы боль вспыхивала пополам с радостью. Он узнавал дома Московского проспекта, узнавал повороты улиц, узнавал вывески, и ему хотелось одновременно и рыдать, и смеяться. Это был его город… И теперь в этом городе он был не один.

  Вдоль спины продрал мороз: сможет ли он? Здесь, в Петербурге, ему будет еще сложнее, ведь все вокруг станут смотреть на него примерно так же, как сам он еще несколько дней назад смотрел на выходящего из отеля Алексея – с непониманием и изумлением. Помнится, он даже выдал нечто вроде «а ведь казался нормальным парнем»… теперь так будут говорить про него самого. Хватит ли у него смелости, чтобы выдержать?

В их театрально-киношной среде, разумеется, всегда было много геев. С ними совершенно нормально общались, но всегда – всегда! – хоть кто-то, да считал своим долгом отпустить вслед  какую-нибудь скользкую шуточку. Невинную, да, но неприятную. Пальцем не показывали – но между собой подшучивали.

Сейчас Иван вспоминал это все – и у него кровь приливала к щекам: он ведь тоже раньше был в числе таких вот… подначивающих. Дружа с тем же Вадиком, общаясь в его компании, он даже не задумывался, отпуская шуточки на тему «Чайковский, Меркьюри, Элтон Джон… вы все еще хотите отдать ребенка в музыкальную школу?» Компания вежливо смеялась, но только теперь Иван вдруг задумался – смеялась ли? Было ли им весело? Или они просто терпели его, как терпят воспитанные люди чавкающих за столом?

Стало нестерпимо стыдно. Стыдно – и немного страшно. Ивану подумалось, что, окажись он объектом такого вот… постоянного внимания шутников, выдержал бы он недолго. Хотя, в общем-то, мог ли бы он что-то изменить, и в самом деле окажись он на их месте?

Машина, наконец, пробралась к центру, и остановилась у все того же отеля, на Большой Морской.

– Я не выписывался из своего номера, – Андре потянул Ивана за руку, – пойдем? Или… ты хочешь поехать домой прямо сейчас?

Угадать по выражению глаз парня, что он хотел бы услышать в ответ, было невозможно – Иван давно уже понял, что прозрачные глаза ничего ему не подскажут.

– Я бы напросился на кофе, – нерешительно сказал он, и по мелькнувшей улыбке понял, что угадал. Да уж, его поведение трудно назвать безупречным: неудивительно, что Андре так и перестал в нем сомневаться.

Краем глаза, вылезая из машины вслед за парнем, Иван увидел презрительный взгляд водителя, и про себя зло подумал: да иди ты к черту! Мне плевать, что ты там про себя подумал, и как меня назвал!


… Иван сам себя не понимал. Он бы не смог объяснить, как такое возможно: он без ума влюблен в Андре. Он готов на все, лишь бы не потерять его. Лишь бы все время видеть его. Но при этом… при этом ничего, выходящего за рамки поцелуев, он не хотел. Не-хо-тел…

Это мучило его. Он ощущал себя больным, обзывал себя импотентом и идиотом, и злился,  не в состоянии что-то изменить в своей голове.

«Ладно, если бы я категорически не признавал отношения с парнями – это было бы понятно, – терзался он, – было бы объяснимо, почему я не могу себя заставить думать про секс. Но я же сам этого хочу! Я готов всему миру заявить, что я люблю этого парня, при всех сделать ему предложение, и тащить под венец. Мне с ним настолько хорошо, что я даже думать боюсь о том, что потеряю его. Нет. Нет, это совершенно необъяснимо… почему я словно на стену натыкаюсь, когда вспоминаю свою первую попытку? И тогда наткнулся, и сейчас… как будто с размаху лбом – хлоп! И темнота. А если он это заметит? На мое счастье, пока еще не было вечера наедине после всех моих слов про любовь. Сначала он на меня обижался, вчера мы улетели в Россию. Что будет сегодня? Сделать вид, что я смертельно устал после перелета, и уехать на ночь домой? Но черт побери, я НЕ ХОЧУ домой, я хочу сидеть с ним рядом, обнимать его хочу, дышать его запахом, целовать его хочу… попробовать еще раз? Но я почти наверняка знаю, что ничего не получится. Потому, что у меня уже сейчас в голове ничего не получается. Господи, как стыдно, как страшно опять его обидеть, как непонятно… что со мной?»