Саша аккурат закончила с перекусом, когда хлопнула входная дверь и невеселый голос Андрея проговорил из прихожей:

– Ну что, готовы? Такси через двадцать минут подойдет.

– Да-да… – торопливо промокнула салфеточкой губы Саша. – Мы готовы… Илья, ты где? Илья! Иди перекуси чего-нибудь! Кормить только в самолете будут! А это нескоро… Илья, где ты? В чем дело? Тебя мать зовет, в конце концов!

– Саш… Саша, подожди. Не кричи, Саша… – пролепетала испуганно Леся, потирая холодные дрожащие руки. – Дело в том… Дело в том, что…

– Господи, ну что еще? – раздраженно повернулась к ней Саша. – Что ты мне хочешь сказать? Раньше не могла, что ли? Илья! – снова пронзительно крикнула она в глубь квартиры.

– Что у вас тут? Почему кричим? – заглянул в кухню Андрей и остановился как вкопанный, взглянув Лесе в лицо. Потом переспросил уже озабоченно: – Что стряслось, Лесь? Объясни толком.

– Дело в том, что… Андрей, он сбежал…

– Кто сбежал? – хором переспросили Саша и Андрей и обменялись взглядами. Саша – неприязненным, Андрей – удивленным.

– Илья сбежал. Вместе с твоим отцом, – обращаясь исключительно к Андрею, тихо произнесла Леся и пожала плечами, будто извиняясь за это странное обстоятельство.

– С отцом?! С моим отцом? Ты чего несешь, Леська?

– Так! Погодите-ка, что-то я ничего не понимаю! – не дала сестре права голоса Саша. – Вы что, надо мной издеваться вздумали? Где мой сын, я вас спрашиваю? Что происходит, в самом деле? Кто-нибудь объяснит мне вразумительно? – взвивая голос до самой высокой ноты, исходила она самым крайним возмущением. Однако слышались, очень уж явно слышались в этом возмущении и легкие нотки облегчения, и никак Саше не удавалось их скрыть, и оттого голос взвивался уже в самую высь, почти до визга: – Вы что тут все, с ума посходили, да? Как вы смеете? В конце концов, я ему мать! Я! И вы не смеете! Не смеете!

– Да говорят же тебе – сбежал… Чего ты так орешь-то? – задумчиво проговорил Андрей, не отрывая озадаченного взгляда от Лесиного лица. Потом коротко глянул поверх ее головы в окно, добавил тихо: – Вон и такси пришло…

– Ну, знаете! Разбирайтесь теперь как-нибудь сами! А с меня хватит! Я лечу с другого конца света, бешеные деньги трачу, а они… Все, хватит!

Она сердито сорвалась с места, ринулась в гостиную к чемоданам, начала суетливо выбрасывать из них Илькины вещи. Леся и Андрей тихо прошли следом, встали у нее за спиной.

– Мы тебя проводим, Саш? – виновато спросила Леся.

– Как хотите! – резко распрямилась от чемодана Саша. – Как хотите. Мне уже все равно. Пошли, что ли, скорее, а то я на самолет опоздаю…

* * *

– Ух ты, как у вас тут здорово! – восхищенно огляделся Илька, выйдя из машины. – Красотища какая!

– Пошли в дом, простынешь… – покосился на его обутые в тапочки ноги Командор. – Там, в гостиной, стена почти полностью стеклянная, так что можешь наблюдать эту красоту, как на большом экране в кинотеатре.

– Нет, на экране – это не то… Красоту надо живьем смотреть. Нюхать, трогать, растворяться. Иначе это не красота, а мертвая картинка.

Ишь ты, как этот пацан выражается! Нюхать, трогать, растворяться, главное… И где только сумел нахвататься этой художественной богемности? Не тетка же его этому научила? Хотя – при чем тут его тетка… Он вот, например, тоже никогда и никому про живую красоту ничего не объяснит. Он давно уже мертвой довольствуется, показушной. Удобоваримой, гламурной и ничем не пахнущей. И никогда ему уже вот так, как этот пацан, не встать на крыльце своего дома, не потянуть носом воздух…

– Ой, а какой у вас здесь ветер… особенный!

– Ветер как ветер. Сырой, мартовский, холодный. Не придумывай. Пошли в дом.

Наверное, зря он так с мальчишкой. Жестковато получилось. А пусть не лезет под руку со своими телячьими восторгами, не раздражает! Пусть учится сдерживать свои телячьи эмоции.

– А вот и неправда! – нисколько не испугавшись раздраженных ноток в его голосе, звонко заверещал Илья и даже подпрыгнул на месте, как молодой резвый теленок. – Неправда! Просто вы не хотите его почувствовать, понимаете? Впустить в себя не хотите! Ветер у вас здесь… живой! Маленький, недавно родившийся! Ветер как проказник-малыш. И пахнет от него нежно, как от маленьких детей. А пока он до города доберется – повзрослеет, остепенится, грустным и злым станет.

Бензином и гарью пропахнет. Вот. А вы, выходит, жили себе и не знали, что каждый день с вами маленький ветер заигрывает!

Да уж, заигрывает, пацан, а как же… Конечно заигрывает. А луна по ночам жрет. Старая сука. Так жрет, что утром уже никакого молодого ветра не надо. Но не станешь же мальчишке обо всем этом рассказывать? Пусть верещит-восхищается себе на здоровье. Нет, хороший мальчишка! Ишь как голос колокольчиком звенит, надрывается.

– Вы… Вы просто про себя неправильно думаете, наверное, оттого и не замечаете ничего! Вы внутри на себя очень сильно злитесь. Вы перестаньте злиться, и…

– С чего это ты взял, что я злюсь? – резко и раздраженно дернувшись, повернул он к мальчишке голову. Смотрите, какой провидец нашелся!

– Ну, у вас вид такой… Будто вам от самого себя плохо.

– Ладно. Не придумывай. Ступай лучше на кухню, поищи там чего-нибудь в холодильнике, а я пока камин растоплю.

Через полчаса они дружно уселись перед весело потрескивающими березовыми поленьями. Командор, откинувшись в кресле-качалке, наблюдал, как Илья пытается поджарить на огне кусок докторской колбасы, нанизанный на шампур, как весело дрожит пламя в его светлых глазах, делая их похожими на два маленьких озерца, зеркально отражающих в своем нутре багровые закатные сполохи.

– Сгорит же! Невкусно будет… – прокомментировал он его старания.

– Наоборот, вкусно. Дымом пахнет.

Прицелившись к куску побольше, Илья впился зубами в горячую, покрывшуюся коричневой корочкой колбасную мякоть, стал жевать с удовольствием. Командор молчал, наблюдал за ним из-под опущенных век. Потом перевел взгляд к огромному окну, за которым вдруг повалил запоздалый мартовский снег. Прямой, аккуратный, плотный, он будто вошел к ним в комнату, подступил совсем близко.

– Ух ты, как здорово… Снег какой… – задохнулся от восторга Илья, и подскочил на ноги, и пошел навстречу белой картине, так и не выпустив из рук шампур с колбасой. – Смотрите, как здорово! Нарисовать бы… Снег, сумерки, бетонный забор, за забором дом с желтыми окнами… А почему тот дом вплотную к забору стоит? Он тоже – ваш?

– Нет. Это дом Хрусталевых.

– Хрусталевых? Как интересно… У моей тетки тоже фамилия Хрусталева.

– Да. Она как раз и жила в этом доме.

– Леська?!

– Ну да. И ты тоже жил. Ты не помнишь просто.

Мальчишка быстро отвернулся от окна, уставился на него в испуганном недоумении. А что, взять да и рассказать ему, что ли? Взять да и выложить всю правду, как он этой его тетке Леське…

жизнь сломал? Именно так пафосно выразился его простодушный правдолюбец-сынок – жизнь сломал. Как будто он только и думал в тот момент о том, что ей жизнь ломает и что Хрусталевы ее с ребенком из дома выставят. Да ему вообще наплевать было, выставят они ее или нет! Сама виновата, что под руку ему попалась! Конечно сама…

– А… Я теперь понял… Так это вы и есть тот самый… Который Леську обидел? Это из-за вас она ночами вскрикивала и тряслась потом, и в подушку плакала…

Господи, и этот туда же! И этот – обидел! Обвинитель хренов. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, готов с обвинениями. И без него уже все внутри к ночи колотится, мертвым железом схватывается. Не продохнуть. Сейчас еще и сука-луна на небо вывалится, добавит желтой тоски к обвинениям. Хотя при чем тут луна… Луна – это так, безобидная внешняя атрибутика. И нечего на нее спихивать свою неосознанную маетность. Вернее, осознанную уже. Пора ее признать, принять, идентифицировать, дать ей имя, повернуться к ней лицом, а не бежать от нее в Тибет, или куда там другие от нее сбегают.

– Понимаешь, парень… Как бы тебе объяснить, чтоб ты меня понял? Я не то чтобы ее обидел, я тогда… Я просто думал, что у меня право есть. Я был уверен, что вырвал у жизни право сильного. И могу распоряжаться мелкими жизнями по своему усмотрению. Согласись – ведь кто-то должен быть сильнее других? Без силы и власти мир просто существовать не может…

Он вдруг осекся на полуслове, сухо закашлялся, будто напала на него стыдливость от только что сказанного. И впрямь – чего разговорился при пацаненке, Цицерон недоделанный? Он же не взрослый мужик, он ребенок еще. Что он понимает вообще? Вон как раскрыл на него светлые глаза-блюдца, смотрит не мигая. О боже, ну зачем, зачем на него так смотреть… неуютно? И вообще, с какой такой целью он его сюда привез? Чтобы про силу и власть объясняться? Смешно… Глупо и смешно, честное слово!

– Нет… А я бы ни за что на такую силу и власть не согласился… – тихо произнес Илья и даже головой помотал из стороны в сторону для верности. – Ну их, вашу силу и власть. Даже перед страхом смерти бы не согласился. Даже под пытками.

Усмехнувшись, Командор прикрыл глаза, откинул голову на мягкую спинку кресла, оттолкнулся носком туфли от пола. Кресло послушно закачалось, даже скрипнуло немного, будто захотело поддакнуть его скепсису. Да, как же, мол, не согласился бы ты! Как миленький бы согласился, если б дали тебе откусить от силы да власти! Только как там в бородатом анекдоте говорится – съест-то он съест, да кто ж ему даст! Ишь какой малолетка интересный попался, не согласился бы он…

– Знаете, а мы вот однажды с Леськой в одной умной книжке вычитали, что каждый человек рождается не просто так, а с нежным хрусталиком внутри… Только вы не смейтесь, ладно? Если будете смеяться, я не стану об этом рассказывать…

– Нет, не буду. Ну, ну…

– … И будто от хрусталика этого во все стороны волны жизни расходятся. И любви. Нормальной человеческой любви. А если кому вместо любви чего-то другого захочется – власти, силы или денег много, – то он должен за это от хрусталика отломить кусочек и отдать… Заплатить, в общем. Вы, наверное, много за силу и власть заплатили, вот у вас и не осталось ничего от хрусталика. Обломок один торчит и зазубринами вам внутренности режет.