– Я бы посоветовал айкидо, раз у тебя такая серьезная спецовская база уже есть, – подумав, ответил Тимофей. – Для девочек самый лучший вид боевого искусства: учиться, уступая, побеждать. К тому же у них очень интересная духовная философия и практика.

– Ну, вы… – хмыкнула и покрутила она головой, – все из одного лукошка. Это точно! Мой замечательный инструктор сказал то же самое, практически слово в слово: и про лучший вид единоборства для девочек, и про уступать и философию.

– И как, ты его послушала? – с большим любопытством спросил Тимофей.

– А куда деваться, – вздохнула она. – Четырнадцать лет занятий, все высшие регалии. Но я сейчас о другом. Ты же знаешь, что на территорию части не пускают даже родных и близких военнослужащих, а я проходила туда как к себе домой по программе «Подрастающая смена» и всяким иным программам для детей. Только они все на полигоне десантников тренировались, а я на спецназовской базе. Поэтому будни вашей службы мне более чем знакомы. А также ваша казарменная жизнь, солдафонский грубый юмор, пятиминутные сборы по тревоге. Да многое. Но не это главное – это так, на поверхности. Понимаешь, я слишком рано стала взрослой, приняв на себя ответственность за наш с папой быт. Дети военных хорошо знают, что такое служба их отцов, но от основной ее страшной и тяжелой составной части они защищены. Между ними и настоящей правдой стоят их матери и старшее поколение. А у меня такой защиты не имелось, я, например, приходила в гости к соседям вовсе не к своим одноклассникам, а к их мамам узнать новости по гарнизону и слухи «о наших». «О наших» – это значило о тех, кто в командировке и какие у них там дела. Всеми правдами и неправдами женщины как-то узнавали новости с боевых действий. И невероятным образом всегда знали, каким транспортом и когда возвращаются ребята и кого везут: столько-то «двухсотых» и столько-то «трехсотых». Только никогда не знали, кто ранен, а кто… Мы бежали встречать транспорт и выглядывали своих. Ты же знаешь, как это происходит. Ваш девиз: «В любом виде, но домой», вот вас и везли в родную часть и в родной госпиталь в любом виде, а мы встречали. И знаешь, как это, когда бабы кидаются к транспорту и рыдают хором, кто от счастья, кто от горя: жив, ранен, убит. И вой стоит. А потом дежурим в госпиталях у раненых, кормим по очереди домашненьким, поддерживаем всех. Скольким вашим спецназерам я носков теплых навязала, когда сидела у их кроватей, не вспомню, но роту точно обула. И видела я раны жуткие, и покореженных, страшно убитых, и третий тост для меня, как для вас, потому что они моими друзьями были. Так что про будни твоей службы я слишком хорошо осведомлена. Разумеется, на подробности засекреченных операций не претендую, зато очень хорошо понимаю, на что именно вы способны и куда «в поля» ходите. И на такие факты, как тот, что ты постоянно в режиме вечного боевого взвода и просканировал всех пассажиров, экипаж нашего самолета и всю обстановку вокруг, прощелкав и запомнив какую-то безумную кучу всяческих деталей и мелочей, которые лично мне кажутся совершенно бесполезными, я даже и внимания не обращаю. Я с этим живу, у меня папаня такой же – вечно повышенная готовность к предотвращению нестандартных ситуаций. Только у тебя она еще более крутая.

Тимофей вдруг наклонился к девушке и поцеловал, прижавшись губами к ее губам, словно благодарил, затем отстранился, всмотрелся в ее лицо близко-близко и поцеловал еще раз, мало заботясь, увидит ли кто-нибудь.

– За что это? – завороженным шепотом спросила Степанида, вглядываясь в его близкие темно-серые глаза.

– За все, – прошептал он. – Просто за все.

Выпрямившись, он откинулся на спинку сиденья и смотрел на Стешу задумчивым взглядом.

– Спасибо, – потрогав пальчиками свои губы, чувственно поблагодарила она, улыбнулась и напомнила: – Так что там у нас с твоей историей жизни?

Он усмехнулся, все продолжая на нее смотреть, словно запоминая или пытаясь разглядеть в ее облике нечто такое, что никак не может понять.

– Есть такой анекдот, – начал говорить Саргин. – Идет экзамен, студент садится за стол отвечать и с ужасом глядит на преподавателя. Тот, заметив выражение его лица, спрашивает: «Вы что, боитесь моих вопросов?» А студент вздохнул тяжело и признался: «Нет, профессор, я боюсь своих ответов».

– Хороший анекдот, достоверный, – как преподаватель подтвердила Стешка. – Так что в твоей жизни происходило такое, о чем и говорить страшно? У тебя было тяжелое детство?

– У меня не было детства, – невесело усмехнулся Тимофей.

– Как это не было? – нахмурилась Стеша.

– Совсем не было. Вообще, – ответил Саргин.

Ну, наверное, оно было какое-то, может, даже местами и счастливое, но тот период своей жизни Тимофей не помнил совершенно. Первое воспоминание, которое отпечаталось в его памяти, – это то, как он прячется под кроватью от чего-то ужасного – и ему так страшно, что он описался. Он дрожит от холода и страха и уговаривает себя не плакать, потому что если плакать, то он не увидит и не поймет, когда надо будет бежать, потому что папа его ищет.

И было тогда Тиму чуть больше двух лет от роду.

Тимофей родился в семье потомственных алкоголиков по отцовской линии. Кроме столь отягощенной наследственности имелись и некоторые преференции. Ну, во-первых, алкоголизм передавался по отцовской линии, мамины родичи были вполне общественно полезными и умеренно трезвыми. Во-вторых, оба его родителя являлись коренными москвичами и даже имели кое-какую родню в высших чиновничьих эшелонах. А в-третьих, жили они в старинном доме, расположенном в тихом московском центре, в большой трехкомнатной квартире, из которой никакие соседи и социальные службы пьющее семейство выселить не смогли благодаря заступничеству тех самых высокопоставленных родственников, хоть и отказавшихся со временем от такого родства.

И именно то, что они жили в центре и именно в этом доме, и помогло выживать Тимофею в детстве.

Но по порядку.

Дурная наследственность началась с деда, который после войны, вернувшись в Москву, устроился работать инженером на завод, женился, родился сын в пятидесятом году – вроде живи да радуйся! Выжил же в такой страшной мясорубке, вернулся домой, семья, работа! Да только он как начал пить поле войны, так и не смог остановиться. Потом и совсем пошел вразнос – с работы уволили, устроился куда-то грузчиком, пил страшно, запойно, бил жену и сына смертным боем, пока не умер, когда Ваське исполнилось десять лет.

И Вася с мамой вздохнули спокойно. И, казалось, что все страшное, что пришлось им перенести, забылось, как кошмарный сон.

Жили как все. Мама работала помощником главного бухгалтера на большом заводе, очень хорошо зарабатывала, пользовалась заслуженным авторитетом в коллективе и смогла с помощью связей сделать удачный обмен жилья – из двух меленьких квартирок: той, где жили они с сыном, и той, где проживала ее мама, съехаться и получить шикарную трехкомнатную жилплощадь в центре города в старинном здании с высокими потолками, просторными комнатами и большими кухней и ванной с туалетом.

А Вася хорошо учился и, закончив школу, поступил в политехнический институт, после которого пошел работать инженером на тот же завод, на котором работал когда-то его отец.

Заканчивая пятый курс, познакомился Василий на студенческой вечеринке с чудесной девушкой Леной, студенткой третьего курса педагогического вуза. Москвичка, красавица, выбравшая этот вуз по призванию, – сколько себя помнила, с детства мечтала стать учительницей.

Они стали встречаться, влюбились и решили, что поженятся, когда Леночка закончит институт. Правильнее сказать, не они решили, а настояли на таком решении Леночкины родители: папа, московский высокопоставленный чиновник, и мама, преподаватель университета.

Ну ладно, легко согласились молодые.

Два года подождали и поженились. Свадьба была шикарная. Родственники остались вполне довольны друг другом и поэтому расстарались для молодых, единственных чад в каждой семье. Решили, что дети будут жить с семьей Василия – так всем удобней: и Леночке до новой работы добираться, и Васе до его завода ближе.

А через год у них родился Тимочка.

Вот ведь все хорошо, казалось бы: прекрасная семья, здоровые нормальные люди – и как в эту жизнь приходит такой ужас, как алкоголизм? Вот как?!

Незаметно и исподволь – ужасно подло, по-предательски!

Было шумное студенчество – учились, но и отдыхали громко: с походами, кострами, песнями под гитару и всегда с выпивкой. Время: середина семидесятых – обязательное застолье в любой праздник! По-другому праздники и не понимали тогда – традиционно сходили на демонстрацию Седьмого ноября и Первого мая и за стол. Новый год – застолье, день рождения – застолье, профессиональный праздник – застолье, лето на даче – застолье, а потом и любая суббота – застолье, начиная с разминки в пятницу. Ну а уж студенческие каникулы да мальчишники – неизменно с бутылочкой.

Кто-то закончил институт и оставил в прошлом этот запивон молодежный, а кто-то остановиться не смог. Коллектив у отца на заводе – работяги, те вообще стойкие до выпивки – в том смысле, что пьют и не пьянеют. И сначала отец под хмельком каждую пятницу с работы приходить стал, потом как-то и среди недели с запашком и покачиваясь иногда, а потом и каждый день. Мать уговаривала, просила перестать так часто выпивать, но уже не остановить было этот поезд, мчавшийся к разрушению.

Первый раз мама попала со своими уговорами под его пьяную руку, когда Тимке было года полтора, но он не проснулся и не слышал скандала и драки родителей.

С этого и началось.

Мать собрала Тимку и ушла с сыном жить к своим родителям. Муж умолял ее вернуться, винился ужасно, клялся-божился, что больше никогда, и рыдал, говоря, как сильно любит жену с сыном. Она вернулась.

Второй раз это повторилось чуть больше года спустя, вот тогда-то и сидел под кроватью маленький Тим и дрожал от страха, что отец его найдет, потому что предметом спора родителей стал именно он.