— Ну-у-уб! — хохочу я, и Дима подхватывает, и вот уже мы оба задыхаемся от смеха.　

— Дыши, Лара! — говорит он, и в его глазах — слёзы. От смеха, наверное.　

— Дыши, Дима! — вторю я, и он касается моей руки липкой ладошкой, заставляя моё сердце кувыркнуться. Это — сильнее, чем всё остальное. Чем первая любовь, которой у меня никогда не было.　

Я поднимаю взгляд и вздрагиваю, вырвав у Димы свою руку. Макс смотрит на меня в зеркало заднего вида, и его глаза кричат от боли.　

Резко свернув с дороги, он останавливает машину, выходит и закуривает, прислонившись к капоту. Потом, видимо вспомнив о Диминой болезни, срывается с места и исчезает за деревьями.　

— Нервный он чего-то! Съел бы пару конфеток. Глядишь — и полегчало бы, — очень по-взрослому шутит Дима, всё ещё смеясь и борясь с икотой.　


**********　

Бугазская коса по сути представляет собой огромный, великолепный пляж. Мы валялись на песке, шлёпали по воде, даже построили форт, хотя это занятие заинтересовало только меня. Дима обозвал меня ребёнком, и мне пришлось включить телефон, чтобы проиграть ему мелодию из «Шрека» и напомнить, кто из нас взрослый.

Макс оставил нас развлекаться и вернулся к машине. Дима смотрел ему вслед, хотел, чтобы дядя остался, но ничего не сказал. Покосился на меня, но я притворилась, что не заметила. Я не могла предложить Максу остаться. Физически не могла. Он вернулся через пару часов, немного помятый и усталый, видимо, спал в машине. Сел поблизости, боком ко мне, глядя на море. Глаза спрятаны за линзами очков, чёрные волосы блестят на солнце. Вкрапление седины на висках и капли пота, стекающие по шее. Я засмотрелась на него, не в хорошем смысле, конечно, просто никогда не думала, что появится возможность разглядеть его так близко. Восемь лет я видела во сне его глаза и составляла остальной образ по кусочкам, как мозаику. А теперь могла рассмотреть всё, даже то, чего не заметила раньше. Красивым его не назовёшь, никак: лицо выточено грубо, и взгляд слишком суровый. Да и шрам не помогает. Но Макс заметный, запоминающийся. Чем? Сосредоточенной наглостью взгляда. Широкий, как шкаф, и высоченный. Такого не толкнёшь в толпе, а старательно обойдёшь, да ещё и извинишься на всякий случай.　

— Заберёмся на дюну? — спросил он Диму. — Поедешь верхом?　

— Да!! — Голос Димы восторженный и бархатистый. Сверкая глазами, он подбежал к Максу и ухватился за его плечо, как будто опасаясь, что тот передумает и сбежит.　

Кто я такая, чтобы внедряться в эту детскую любовь, в кровное родство?　

— Поторопись, Лара! — смеётся Дима, забираясь Максу на спину. — Мой дядя очень быстро бегает.　

— Я посижу здесь.　

— Ты что! — Дима округлил глаза. — Сверху такой вид — закачаешься!　

И они смотрят на меня, оба. Только один из них — в тёмных очках, и поэтому мне не видно его глаз. Неохотно встаю и иду следом.　

По пути обещаю себе, что завтра же уеду. Всё равно куда. Рано утром попрощаюсь с Димой и отправлюсь на вокзал.　

Сверху мир кажется нарисованным. Море подвижное, юркое и такое живое, что кружится голова. Дима болтает ногами, ударяя Макса по бокам, обнимает его за шею и напевает песню. Из «Шрека». Потом мы спускаемся вниз, наперегонки, и падаем на песок. Макс снимает очки от солнца, вытирает пот со лба и смотрит на моё колено, на шрам в форме полумесяца. А я существую вне этого мира, в параллельной вселенной, где все мы — просто люди, случайно встретившиеся на пляже. Отдышавшись, открываю глаза, потому что вокруг слишком тихо. Макс смотрит на меня, растерянно и жадно. Очень странное сочетание эмоций, сбивчивое, сильное. Как будто он потерял себя в неожиданном порыве. Дима сидит у моих колен и удивлённо переводит взгляд с меня на него.　

Откатившись в сторону, я поднимаюсь на ноги, и Макс тут же извиняется, хотя и не ясно, за что. За взгляд? Покручивая в руке сигарету, отходит в сторону воды, и мы с Димой остаёмся одни.　

— Тебе не нравится мой дядя, — констатирует он и ершится, готовясь стать на защиту Макса.　

— С чего ты решил? — снова опускаюсь на песок, впитывая сухое тепло.　

— Ты ведёшь себя странно, не так, как другие девушки. Они хихикают, заигрывают, улыбаются, а ты вообще с ним не разговариваешь и хмуришься.　

Внезапно возвращается Макс, смятая сигарета в руках. Видимо передумал курить или решил подслушать наш разговор.　

— Я не знал, что ты куришь, — осуждающе говорит Дима.　

— Я вообще-то не курю.　

Макс опускается перед Димой на корточки, снимает очки и поправляет его кепку.　

— Слушай, ты уже большой парень и должен кое-что знать. Однажды, много лет назад мы с Парой были знакомы. Я очень плохо с ней поступил, поэтому мы не можем быть друзьями.　

— Так попроси прощения! — голос Димы неестественно высокий, на грани слёз, как будто он догадался, что речь идёт о чём-то таком, что ему очень, очень не понравится.　

— За то, что я сделал, не прощают.　

— Простить можно всё! Ты же простил мою маму за то, что случилось в горах! И я тоже простил, — уверяет Дима, всё ещё тоненьким голоском ребёнка.　

— Пару… — Макс бросил на меня косой взгляд, как будто ожидая, что я прикажу ему замолчать, — Пару похитили, а я её не спас.　

— Похитили? — шепчет Дима, тревожно оборачиваясь на меня в надежде, что слова Макса — странная шутка. Наткнувшись на мой неживой взгляд, он снова обращается к дяде: — Но ведь ты хотел её спасти, да? Скажи, что хотел!　

Надо отдать ему должное, Макс не врёт.　

— Я мог её спасти, но не спас.　

И тогда Дима задаёт мне самый сакраментальный, самый убийственный вопрос.　

— И что дальше? Что с тобой случилось?　

Это — слишком большой вопрос, чтобы уместиться в моих мыслях. Слишком чудовищный для обласканного солнцем пляжа, да и для всей моей жизни.　

Щурюсь, сомневаюсь, но выпускаю из себя правду.　

Нормальные люди не говорят детям такие вещи, но Дима — не совсем ребёнок, а я далека от нормальности. Да и Макс, судя по всему, тоже. Поэтому я говорю правду. Ласкаю её на языке, посасываю, как шоколадный батончик, а потом выпускаю наружу.　

— Меня никто не спас.　

— Никто. — Дима пробует это пустое слово на вкус, и оно ему не нравится. Совсем. Думаю, что он благодарен, что я не дала более развёрнутый ответ, потому что он прячет взгляд и неловко тыкает пальцем в песок. Догадывается о том, что именно осталось несказанным. — Ты всё ещё… похищена?　

Я выдаю неестественный смешок, но Дима меня не слушает.　

Он смотрит на Макса распахнутым, голубым взглядом, умоляя мне помочь. Святая наивность!　

— Твой дядя не может мне помочь. Теперь уже не может, — честно говорю я, поглаживая мальчика по предплечью. Дима отдёргивает руку, злится, что я скрывала от него настолько невообразимую тайну.　

— Поэтому ты кричишь… — начинает он, но вспоминает, что обещал держать мою тайну в секрете, и прикусывает губу. — Почему ты сразу не сказала, что знаешь моего дядю?　

Макс пытливо смотрит на меня. Радуется, что отвечать не ему, а мне, хотя он сам завёл этот разговор.　

— Потому что это не имеет никакого отношения к нашей дружбе, — неубедительно говорю я, но Дима отторгает это объяснение.　

— Имеет! — обижается он. — Макс — мой дядя, и если он тебя обидел, то должен извиниться!　

— Дима, я не думаю, что… — Снимаю очки и уничтожаю Макса взглядом. — Мне не нужны извинения.　

Вру, давлюсь словами, предаю себя. Восемь лет неописуемых мучений, преданные одной фразой. Но что ещё можно сказать ребёнку? Что я желаю его дяде мучительной смерти, хочу расцарапать его лицо и извести душу?　

— Лара! — торжественно объявляет Дима, поднимаясь с песка. — Тебе не обязательно мне платить, мне нравилось с тобой гулять. Но я больше не смогу быть твоим гидом.　

Я наклоняюсь вперёд, чтобы разглядеть лицо Макса, ищу на нём торжество и облегчение. Но очки снова скрывают правду, и я отступаю, сжимаюсь, как побитая собака. Меня только что выгнали из Анапы. Дима сделал быстрый и правильный выбор, он отверг меня за неискренность, и теперь я могу без зазрения совести ехать дальше. Могу прожить оставшуюся жизнь, старательно избегая слова «катарсис».　

Что ж…　

Я вытягиваюсь на песке и достаю деньги.　

— Ты был отличным гидом, самым необычным и забавным. Спасибо. — От приторной улыбки сводит скулы. Кладу деньги на его колено и ненавижу себя за неискренность перед единственным человеком, мнение которого меня волнует. Очень.　

Дима смотрит на деньги и часто моргает, и тогда я неловко пытаюсь перевести тему.　

— Хорошо, что твоей бабушке уже лучше. Когда её отправят на реабилитацию, вы сможете увидеться. Ты ведь соскучился, да? — Повторяю «да» несколько раз, надеясь, что Дима подхватит эту тему, но он таращится на деньги и молчит.　

— Я устал, — выдаёт он, наконец, потом поднимается с песка и даёт знак следовать за ним. — Я хочу домой.　

Мы с готовностью идём следом, перешагивая через полотенца, игрушки и газеты. Я ловлю себя на мысли, что никогда не смогу ненавидеть Макса сильнее, чем в этот момент. Самое неприятное — то, что он прав: наша дружба с Димой всё равно должна закончиться, так почему бы не сейчас и почему бы не на правде. Макс поступил почти благородно: он сказал племяннику правду, и от этого у меня во рту появляется привкус желчи.　

Я ненавижу то, что он прав.　

Когда мы садимся в машину, Дима молча откидывается на сидении и закрывает глаза. Не успеваем выехать с парковки, как он кашляет, всего пару раз, но при этом морщится. Провожу рукой по его вспотевшему лбу и достаю пакет с ингаляторами.　

— Дима! Почему ты ничего не сказал?! — мой голос гремит, как жестянка. Макс снова паркуется и, выскочив из машины, открывает дверь и смотрит на племянника.