Во время первой репетиции Ирэн наблюдала за подозрительным скрипачом, но лишь со спины. Тот ни на секунду не отвлекался от партитуры, но когда она запела с четырнадцатью другими хористками, чуть поднял голову, присматриваясь.

Ирэн решила не заговаривать с ним первой: в свое время он дал ей шанс исчезнуть — значит, нужно ответить тем же. Однако вечером он поджидал ее у служебного входа: поджарый, прямой как палка, стоял поодаль от стайки юнцов, которые принесли цветы для хористок. Свет фонаря на него не падал, поля цилиндра отбрасывали тень на лицо. Ирэн застыла на лестнице, не обращая внимания на протянутые молодыми людьми букетики. Дам сердца у юнцов, видимо, не было, и они положили глаз на нее.

Ирэн улыбнулась молодым людям и громко, ничуть не смущаясь, проговорила:

— Джентльмены, вы мне мешаете, пропустите!

Ее пропустили, хотя без удивленных взглядов не обошлось. Но юнцы есть юнцы — следом за ней спускалась молодая очаровательная мадемуазель Парно, поэтому когда Ирэн приблизилась к музыканту, на нее уже никто не обращал внимания. Раньше такой возможности не было, и сейчас она с любопытством рассматривала его лицо: красивые глаза — большие и чистого серого цвета, рот тонкий, но чувственный.

— Похоже, я недостаточно осторожен. — Он протянул руку, и они вместе направились к рю де Ришелье.

— Надеюсь, тревожиться вам особенно не о чем, — отозвалась Ирэн. — Ваш заклятый враг действительно улетел к подножию Рейхенбахского водопада?

— Да. Разумеется, сначала я его застрелил.

Они поужинали в маленьком безымянном кафе — устроились за столиком на улице, среди чужих разговоров и шума экипажей.

— Несколько его сообщников выскользнули из сети, — сказал он, нетерпеливо махнув бледной рукой с тонкими длинными пальцами, — но они ему не чета. К тому же, скорее всего, следят за Ватсоном.

— Отличный предлог, — задумчиво проговорила Ирэн. — Если понадобится, будет чем оправдаться перед другом.

Холмс смерил ее долгим взглядом:

— Порой нелегко быть предметом обожания.

— Действительно.

Его губы дрогнули в кривоватой улыбке.

— Хуже только…

Она кивнула и уставилась в чашку с кофе.

Король Богемии со своими драгоценностями и удивленным возгласом преподал ей хороший урок. Он даже не предполагал, что Ирэн примет его помолвку так близко к сердцу — считал ее светской женщиной, которая все понимает. Впоследствии Ирэн действительно поняла: ее любили как цветок, который стоит в вазе на каминной полке; но вода неизбежно мутнеет, и цветок выбрасывают.

Даже в первый момент боли Ирэн не пожалела о связи с ним, пусть на самом плотском уровне: у него были широкие плечи и сочный, красивый рот. Она злилась лишь на то, что ее мало уважали и так легко забыли. Ирэн могла списать это на его слабость, не на свою — ведь это она его выбрала.

Тем не менее Ирэн заставила короля Богемии пожалеть о том, что он ею пренебрег, а себе простила ошибку. Ей не было и двадцати, совсем девочка, да и урок она хорошо усвоила: главное — быть не просто обожаемой, а обожаемой достойными.

Годфри, несомненно, был достойным, даже если дикое порочное естество Ирэн противилось необходимости жертвовать свободой. Она понимала, что без жертв Годфри ей не видать, хотя внутренняя борьба не утихнет никогда.

— Откуда знаете? — резко спросила Ирэн.

— Он женился, — коротко ответил Холмс.

Уточнять, о ком речь, разумеется, не требовалось.

— Я это всячески поощрял, — добавил Холмс. — Жалел, что так привязался к нему, и убедил себя, что он мне не нужен, а одиночество только на пользу. — Он снова улыбнулся криво и невесело. — С тех пор у меня было достаточно времени, чтобы обдумать сей курьез: лондонские преступники, как ни старались, обмануть меня не смогли, а сам я себя обманул.

Ирэн, конечно, не спрашивала, но усталое сожаление в глазах Холмса убедило ее, что романа между ними не было. Холмс думал об этом, но отверг возможность отношений, вероятно, во имя той же свободы. Ватсон ради него пересек бы Рубикон, но после такого Холмс не уехал бы. Вспомнилась статья, в которой доктор говорил: «О сердечных чувствах Холмс рассуждал исключительно с насмешкой». В словах Ватсона Ирэн почувствовала горечь: интуитивно или нет, но тот понял, что его бросили, а женитьба стала своеобразной местью. И на редкость удачной — его визави пустился в бега.

Прежде у Ирэн не было ни малейших оснований благодарить судьбу, заставившую ее пожертвовать добродетелью ради кратчайшего пути к свободе. Но, по крайней мере, не приходилось задумываться о проблемах вроде тех, что обременяли собеседника.

— Вы вернетесь? — только и спросила она.

— Нет, пока она жива.

В его комнате царил бы беспорядок, только вещей в ней практически не было: ни писем, ни фотографий, одни нотные листы на подоконнике и комоде да канифоль для смычка на письменном столе.

Холмс оказался достаточно неопытен: собственная реакция его ошеломила, и Ирэн укрепилась в подозрениях. Каким несчастным он потом выглядел! Ирэн негромко смеялась, но не от жалости, потому что затравленный взгляд исчез, и Холмс буквально бросился на нее.

Молва приписывала ей десяток любовников, но на самом деле Холмс был лишь номером три и разительно отличался от других: худой, неугомонный, а стоило немного освоиться, еще и решительный. Как здорово, когда мужчину не нужно утешать и подбадривать, — Ирэн полностью сосредоточилась на собственном удовольствии и остроте новых ощущений. Ей нравилось его поджарое тело, ловкие руки и ненасытность: казалось, под кожей у него огненная лава, даже впалые щеки разрумянились.


Утром Ирэн проснулась рано, села за письменный стол и написала Годфри. За ее спиной на растерзанной постели спал Холмс. Бледный свет из окна падал на его лицо и скомканные простыни; на улице лило как из ведра.

Весной в Париже, как всегда, очень красиво и идет дождь, — писала Ирэн мужу. — Я рада, что приехала, но, дорогой мой, так приятно сознавать, что ты ждешь меня дома посвежевшую, как этот город после дождя. Впервые за целый год я полна сил и готова снова отбросить осторожность.