Он вскочил на ноги, услыша вдали знакомый шум поезда. «Слишком поздно!» Сердце его билось так сильно, что он готов был умереть от волнения при звуках приближавшегося грохота и свиста.

— Поезд! — сказала Ипполита, оборачиваясь. — Приди, посмотри!

Джиорджио подошел к парапету, Ипполита обвила его шею голой рукой и прижалась к его плечу.

— Он входит в туннель, — добавила она, когда шум изменился.

В ушах Джиорджио этот шум усиливался ужасным образом. Он видел, точно в галлюцинации, себя и возлюбленную под темным сводом, частое мелькание факелов во мраке, краткую борьбу на рельсах, падение их обоих и тела, раздавленные ужасной силой. Он чувствовал в то же время прикосновение живой и ласковой женщины, продолжавшей торжествовать над ним; к физическому отвращению перед этой варварской смертью примешивалось в его душе чувство отчаяния и злобы против той, которая, казалось, ускользала из его рук.

Наклонившись над парапетом, они глядели, как скорый зловещий поезд летел с грохотом и потрясал дом до самого основания, сообщая это сотрясение и им обоим.

— Мне всегда делается страшно ночью, когда он проходит и потрясает дом, — сказала Ипполита, крепче прижимаясь к другу. — Тебе тоже, не правда ли? Я несколько раз замечала, что ты дрожишь.

Он не слышал ее слов. Его душа была охвачена порывом такого бурного и мрачного волнения, какого он еще никогда не испытывал. Бессвязные образы и мысли кружились в его мозгу, а сердце терзалось болезненными уколами. Но один явственный образ царил над всеми остальными, постепенно затуманивая, вытесняя их. Что он делал в этот час пять лет тому назад? Он сидел у трупа и глядел на лицо, скрытое под черной повязкой, и на длинную и бледную руку…

Руки Ипполиты беспокойно дотрагивались до него, забирались ему в волосы, ласкали затылок. Он почувствовал на затылке и под ухом ее влажный присосавшийся рот. Он не мог сдержать инстинктивного движения, высвободился из ее объятий и отодвинулся от нее. Ипполита засмеялась бесстыдным, ироническим смехом, составлявшим для нее обычное явление каждый раз, когда она встречала отпор со стороны друга. И в ушах Джиорджио медленно зазвучали ее прежние слова: «Из боязни перед моими поцелуями».

Глухой шум, сливавшийся с отчетливыми раскатами, опять долетел до них из освещенного города. Снова начался фейерверк. Ипполита повернулась в сторону зрелища.

— Погляди! Кажется, будто вся Ортона горит.

Яркий красный свет разливался по небу и отражался в воде, и на фоне его вырисовывались контуры горевшего города. Ракеты, не переставая, взвивались в воздух с ярким блеском, бомбы разрывались с дивной красотой.

«Пройдет ли еще и эта ночь? — спрашивал себя Джиорджио. — Возобновится ли завтра жизнь? И до каких пор?» Сильное отвращение, похожее на тошноту, и почти дикая ненависть поднимались из глубины его существа при мысли, что ему предстояло еще и эту ночь лежать с Ипполитой на одной подушке, прислушиваться во время бессонницы к дыханию спящей, чувствовать запах и прикосновение ее разгоряченного тела, снова попасть во власть чувственности, терзаться под гнетом животной грусти, снова встретить день и томиться в обычной праздности мелкой обыденной жизни…

Яркий свет поразил его и привлек его взгляд к внешнему зрелищу. Огромная роза взвилась над разукрашенным городом и залила лунным светом на большое расстояние берег с цепью мелких, глубоких бухт и острых мысов. Мыс Моро Никкиоле, близкие и отдаленные скалы и даже Пенна-дель-Васто осветились на несколько секунд красивой вспышкой.

«Мыс!» — шепнул вдруг какой-то внутренний голос Джиорджио Ауриспа в тот момент, когда его взгляд упал на хорошо известное ему возвышение, украшенное корявыми оливковыми деревьями.

Мягкий свет потух. Далекий город замолк, продолжая светиться во тьме. Джиорджио опять услышал в тишине колебания маятника и мерные удары трепала. Но теперь он владел собой, чувствуя себя сильнее и трезвее.

— Почему бы нам не пройтись немного? — сказал он Ипполите чуть-чуть изменившимся голосом. — Почему бы нам не пойти куда-нибудь полежать на траве и подышать свежим воздухом? Смотри, сегодня светло, почти как в лунную ночь.

— Нет, нет, — ответила Ипполита капризно-своевольным тоном. — Останемся здесь.

— Ведь еще рано. Разве тебе уже хочется спать? Ты знаешь, что я не могу рано лечь, потому что не сплю и только мучаюсь. Я охотно прошелся бы немного. Полно, не ленись, пойдем. Ты можешь идти как есть, не переодеваясь.

— Нет, нет… Останемся здесь.

Она опять нежно и ласково обвила его шею голыми руками, желая отдаться ему.

— Останемся здесь. Приди полежать со мной на диване, — упрашивала она вкрадчивым голосом, стараясь его увлечь за собой. Чем больше он противился, тем сильнее становилось в ней чувственное желание. — Пойдем со мной.

Она была сильно возбуждена и прекрасна собою. Ее красота сияла, как факел. Длинное змеиное тело дрожало под легкой тканью. Большие темные глаза блестели, как в минуты высшего наслаждения. Она была воплощением сильного сладострастия, повторявшего: «Я всегда вызываю в тебе желание… Я сильнее твоего ума. Запах моей кожи может разрушить в тебе целый мир…»

— Нет, нет! — повторял Джиорджио, схватывая ее за руки почти с резкой решимостью, которую он был не в состоянии смягчить.

— Ах, ты не хочешь? — засмеялась Ипполита. Ей нравилась эта борьба; она была не способна теперь отказаться от своего каприза и уверена, что победит в борьбе.

Джиорджио спохватился. Чтобы увлечь ее в ловушку, он должен был представиться страстным, нежным и ласковым. Несомненно, что после этого ему удалось бы склонить ее погулять с ним ночью, отправиться на последнюю прогулку. Но он прекрасно понимал в то же время, что не должен ни в каком случае истратить в чувственном наслаждении той нервной энергии, на которую он должен был рассчитывать для будущего поступка.

— Ах, ты не хочешь? — повторила женщина, прижимаясь к нему и глядя ему прямо в глаза с каким-то сдержанным безумием.

Джиорджио позволил увлечь себя в комнату. Они упали, обнявшись, на диван.

Тогда вся кошачья блудливость неприятельницы вылилась на тело того, которого она считала уже побежденным. Она распустила волосы, расстегнула платье и стала метаться и дрожать, как куст с пахучими листьями, чтобы излить весь свой запах. Казалось, она знала, что должна обезоружить, разрядить, ослабить этого человека, чтобы помешать ему погубить ее.

Джиорджио понял, что все потеряно. С помощью усилия, основным импульсом которого была животная ярость, он высвободился из объятий Ипполиты, оттолкнул ужасное создание обратно на диван и с отвращением и с гневом до судорог удовлетворил сведенными руками ее отчаянное чувственное желание.

Она стонала и вырывалась из его рук.

— Довольно, довольно, оставь меня!

Но, несмотря на то, что отвращение душило Джиорджио, он не выпускал ее из рук, видя, как судороги сводят ее и слыша страшный шум, производимый в ее животе вздрагиванием бесплодного и больного органа. Вся грязная сторона жизни была открыта перед его глазами.

— Довольно, оставь меня!

И вдруг ее охватил порыв нервного, безумного смеха, зловещего, как смех сумасшедшей.

Джиорджио испугался и выпустил ее, продолжая глядеть с явным ужасом и думая: «Не сумасшествие ли это?»

Она смеялась и смеялась, извиваясь всем телом, закрывая лицо руками, кусая пальцы, сжимая бедра; она смеялась и смеялась без удержу, вздрагивая, точно от протяжных звучных рыданий.

Иногда она переставала смеяться на несколько секунд, потом ее охватывал новый порыв. Ничто не могло звучать более зловеще, чем этот безумный смех в ночной тишине.

— Не бойся, не бойся! — говорила она в промежутки спокойствия, глядя на испуганное и удивленное лицо друга. — Я сейчас успокоюсь. Ступай, уйди отсюда, прошу тебя!

Он вышел на балкон, точно во сне. Тем не менее, сознание его было поразительно трезво и ясно. Все, что он делал и чувствовал, казалось ему нереальным сном и в то же время имело глубокое значение, как аллегория. Он слышал еще за собой утихавший смех, сохранил в пальцах нечистое ощущение, видел над собой и вокруг себя красоту летней ночи и знал, что должно было совершиться.

Смех прекратился. Джиорджио опять услышал в тишине тиканье маятника и мерные удары трепала на соседнем гумне. Стон в доме стариков заставил его вздрогнуть. Это страдала роженица.

— Все должно совершиться, — подумал он и, повернувшись, без колебания вступил на порог комнаты.

Ипполита лежала на диване бледная, спокойная и с закрытыми глазами. Чувствуя приближение друга, она улыбнулась.

— Поди сюда. Сядь здесь, — прошептала она, слабо пошевелив рукой.

Джиорджио наклонился и увидел, что ее ресницы влажны от слез. Он сел поблизости и спросил:

— Ты плохо чувствуешь себя?

— Мне немного душно, — ответила она. — Я чувствую здесь какую-то тяжесть, которая то спускается, то поднимается…

Она указала на середину груди.

— В комнате душно, — сказал он. — Почему бы тебе не сделать усилия и встать прогуляться? Воздух оживит тебя. Сегодня чудная ночь. Вставай, пойдем!

Он встал и протянул ей руки. Она подала ему свои и позволила поднять себя. Встав на ноги, она тряхнула голового, чтобы откинуть назад распущенные волосы, затем наклонилась поискать на диване потерянные шпильки.

— Где они могут быть?

— Что ты ищешь?

— Мои шпильки.

— Оставь, ты завтра найдешь их.

— Но я не могу причесаться без них.

— Оставь волосы распущенными. Ты нравишься мне так. — Ипполита улыбнулась. Они вышли вместе на балкон. Она подняла глаза на звезды и вдохнула благоухание летней ночи.

— Видишь, какая ночь? — сказал Джиорджио хриплым, но нежным голосом.