— Что это может быть? — спросила она удивленным тоном, услышав неожиданный шум непонятного происхождения. — Ты ничего не слышишь?

Это был глухой удар; за ним последовали другие, более быстрые удары, такие странные, что невозможно, было определить, раздавались они вблизи или вдалеке.

— Ты ничего не слышишь?

— Может быть, это гром?

— О нет…

— Тогда что же?

Они удивленно оглядывались. Море ежесекундно меняло цвет, по мере того как небо освобождалось от тумана. Местами оно принимало зеленоватый оттенок незрелого льна, когда сквозь его прозрачные стебельки проникают косые лучи апрельского заката.

— Да ведь это парус бьется там! — воскликнула Ипполита, довольная, что первая разоблачила истину, — это белый парус! Погляди, вот он надувается, а вот и лодка начинает двигаться.

2

За исключением немногих промежутков вялости и лени, Ипполита чувствовала постоянную потребность находиться на воздухе, гулять на солнце, исследовать берег и соседнюю местность, открывать новые тропинки. Она звала с собой друга; иногда ей приходилось тащить его за собой силой, иногда же она уходила одна, а он неожиданно нагонял ее.

Они шли однажды по горной дорожке между живыми изгородями, осыпанными лиловыми цветами, между которыми проглядывали крупные, белоснежные цветы с пятью нежными лепестками и чудным ароматом. За изгородями колыхались наклонившиеся на стеблях колосья, то зеленые, то желтые, собиравшиеся более или менее скоро окраситься в золотой цвет: некоторые колосья были так высоки и пышны, что переросли изгородь, напоминая чашку, из которой жидкость льется через край.

Ничто не ускользнуло от зорких глаз Ипполиты. Иногда она наклонялась, чтобы разрушить одним дуновением легкие одуванчики на длинных тонких ножках; иногда останавливалась поглядеть на маленьких паучков, поднимавшихся с низкорослого цветка на высокую ветку по еле заметной нити.

В одной залитой солнцем долине находилось поле уже зрелого льна. Желтоватые стебельки кончались золотыми шариками; там и сям золото казалось покрытым ржавчиной. Наиболее высокие стебельки еле заметно колыхались. Необычайным изяществом и воздушностью поле напоминало художественную работу золотых дел мастера.

— Погляди-ка, это настоящая филигранная работа! — сказала Ипполита.

Дрок начинал отцветать. Из некоторых цветов свисало что-то вроде белой пены в хлопьях; на других ползали черные и оранжевые гусеницы, мягкие, как бархат. Ипполита взяла в руки одну гусеницу с красными крапинками на нежном пушке и стала спокойно глядеть, как она ползает по ее ладони.

— Она красивее цветка, — сказала она.

Джиорджио замечал уже не в первый раз, что Ипполита не чувствовала сильного и непобедимого отвращения к насекомым и вообще многому, что он считал чудовищным.

— Брось ее, пожалуйста!

Она засмеялась и протянула руку, точно хотела посадить ему гусеницу на шею, но он с криком отскочил от нее. Она засмеялась еще громче.

— Какой ты, однако, храбрый!

Увлекшись игрой, она бросилась бежать за ним по дубовой роще, по крутым тропинкам, составляющим что-то вроде альпийского лабиринта. Ее звонкий смех спугивал целые стаи диких воробьев, ютившихся среди серых камней.

— Я устала, — сказала Ипполита. — Посидим здесь немного.

Они сели. Джиорджио обратил внимание на то, что они находились совсем близко от того места с цветущим дроком, где в майское утро пять девушек собирали цветы, чтобы усыпать ими путь Прекрасной Римлянки. Это утро казалось ему уже необычайно далеким, окутанным туманом мечты.

— Видишь, вон там кусты без цветов? — сказал он. — Там мы наполняли корзины цветами, чтобы усеять ими твой путь по приезде. О, какой это был день! Ты помнишь?

Она улыбнулась и под наплывом нежности взяла его руку в свои. Продолжая крепко держать ее, она прижалась щекой к плечу возлюбленного и углубилась в приятное воспоминание среди окружающего их уединения, тишины и поэзии.

Временами вершины молодых дубков колебались от ветра, а подальше на склоне холма по серой листве оливковых деревьев пробегали светлые серебряные волны. Немая пастушка понемногу удалялась вместе со своими овцами и, казалось, оставляла за собой следы чего-то фантастического, как бы отражение сказок, в которых злые феи преображаются в жаб на поворотах тропинок.

— Неужели ты не счастлив теперь? — продолжала Ипполита.

«Уже пятнадцать дней прошло, — думал Джиорджио, — а ничего не переменилось во мне. Я постоянно тревожусь, постоянно беспокоюсь, постоянно недоволен. Мы только что начали новую жизнь, а я уже вижу конец ее. Как я могу наслаждаться при этом нашей жизнью?» — Он вспомнил некоторые фразы из письма Ипполиты: «О, когда я буду проводить с тобой целые дни, когда я буду жить твоей жизнью! Ты увидишь во мне перемену… Я буду говорить тебе свои мысли, и ты будешь говорить мне все, что ты думаешь. Я буду твоей возлюбленной, твоей подругой, твоей сестрой, а если ты сочтешь меня достойной, то и твоей советницей… Ты будешь иметь от меня только удовольствие и отдых… Это будет жизнь, полная любви, какой никогда никто не знал…»

«И вот в течение пятнадцати дней вся наша жизнь состоит из мелких событий, подобных сегодняшнему. Я действительно вижу в ней перемену. Даже внешность ее меняется. Она невероятно быстро поправляется. Мне кажется, что каждая ягода и плод преображаются в ней в кровь, а живительный воздух проникает во все ее поры. Она создана для праздной, свободной, легкомысленной жизни, для низменных удовольствий. До сих пор ее губы ни разу не произнесли ни одного серьезного слова, указывающего на душевные заботы. С каждым днем ее поведение, вкусы, желания становятся более детскими. Между ней и мной только и есть общего, что утонченная чувственность. Она вносит даже в любовное упоение медленность и обдуманность, с которыми она ест вкусные фрукты и старается продлить всякое низменное удовольствие; она ясно показывает, что не хочет жить ни для чего другого и посвящает все свои заботы только тому, чтобы культивировать и изощрять свои и мои ощущения. Редкие промежутки молчания и инертности происходят у нее только от мускульной усталости, как сейчас».

— О чем ты думаешь? — спросил Джиорджио.

— Ни о чем. Я счастлива.

И через несколько минут она добавила:

— Хочешь, пойдем дальше?

Они встали. Ипполита звонко поцеловала его в щеку. Она была весела и чувствовала потребность двигаться.

Они остановились на середине склона, на опушке леса, под впечатлением поэтической красоты моря.

Море было окрашено в нежный зелено-голубой цвет, становившийся понемногу все более зеленым; свинцово-голубое небо, изборожденное там и сям облаками, отливало розовым оттенком в направлении Ортоны, и этот свет слабо отражался на горизонте, напоминая растрепанные розы, плавающие на поверхности воды. На фоне моря красивыми ступенями выделялись сперва два огромных дуба с темными вершинами, ниже светлые оливковые деревья и еще ниже — смоковницы с яркой листвой и фиолетовыми ветвями. Огромная, почти полная оранжевая луна всплыла из-за горизонта, подобно прозрачному хрустальному шару, сквозь который виднеется изображение сказочной страны, высеченное в виде барельефа в массивном золотом круге.

Тишина нарушалась близким и далеким щебетанием птиц. Где-то замычал бык, потом залаяла собака, затем послышался детский плач. Вдруг все звуки затихли, кроме этого плача.

Это был негромкий и прерывистый, слабый и постоянный, почти нежный плач ребенка. Он хватал за душу, не позволяя человеку сосредоточиться ни на чем другом и наслаждаться прелестью надвигавшихся сумерок, наполняя душу искренней тоской, отвечавшей страданиям неизвестного маленького невидимого существа.

— Ты слышишь? — сказала Ипполита, невольно понижая голос, в котором звучало сострадание.

— Я знаю, кто плачет.

— Ты знаешь? — спросил Джиорджио, неожиданно вздрагивая при звуке ее голоса.

— Да.

Она продолжала прислушиваться к жалобным звукам, наполнявшим, казалось, всю окружающую местность.

— Это ребенок, которого сосет нечистая сила, — добавила она.

Она произнесла эти слова без малейшей улыбки, точно разделяла сама это суеверное мнение.

— Он там, в этой хижине. Кандия рассказывала мне про него.

После нескольких секунд колебания, в течение которых оба прислушивались к жалобному плачу и воображение рисовало им картину умирающего ребенка, она предложила:

— Не пойти ли нам посмотреть на него? Здесь недалеко.

Джиорджио был в недоумении. Он боялся жалкого зрелища и общения с опечаленными грубыми людьми!

— Пойдем, — повторила Ипполита с неудержимым любопытством. — Он там, внизу, в хижине под сосной. Я знаю дорогу.

— Пойдем.

Она пошла вперед, ускоряя шаги, по полю на склоне холма. Оба молчали, внимательно прислушиваясь к детскому плачу, по направлению которого они шли. И с каждым шагом неприятное впечатление становилось тяжелее, по мере того как плач делался отчетливее, и они ожидали увидеть сейчас маленькое бескровное, страдающее тельце, из которого вырывался этот плач.

Они молчали. Их сердца сжимались, колени подгибались, во рту был горький вкус. Жалобный плач ребенка сливался теперь с другими голосами, с другими звуками, и они удивились, каким образом они могли издалека слышать так отчетливо один только плач. Но тут их взор привлекла высокая и прямая сосна, стройный ствол которой казался почти черным в рассеянном свете сумерек. На вершине сосны распевали воробьи.

Когда они подошли к группе женщин, собравшихся около маленькой жертвы, пробежал шепот:

— Вот господа, вот приезжие от Кандии.

— Идите! Идите!

Женщины расступились, чтобы пропустить приезжих. Одна из них — старуха с морщинистым лицом землистого цвета и безжизненными беловатыми глазами, казавшимися стеклянными шарами в глубоких впадинах, сказала, обращаясь к Ипполите и дотрагиваясь до ее руки: