Фабрициус покачал головой, а Кендель продолжал болтать:

— Я так до сих пор и не расспросил тебя о твоем учении: где ты был, чему учился? В университете, говоришь, в Падуе? А до этого в Гейдельберге и других немецких городах? И к какому же делу у тебя больше всего лежит душа? К политике? Хорошо, но только вот что я скажу тебе: это все ваши венгерские да лютеранские глупости! Лезете вы, черт вас побери, туда, куда вас не просят. Важные венгерские господа, например, даже в Англию ради этой самой политики ездят. А там, оказывается, все женщины — плоские, как вобла сушеная.

— Тише, тише, дядя Кендель!

Господин Кендель хлопнул себя ладонью по губам.

— Ой, и в самом деле! Совсем забыл, кто у меня за спиной-то сидит. Но что правда, то правда. Стоило ли ездить туда? Смотреть, да еще чему-то учиться! Ну какой из того прок, что ты, например, познакомился с иноземцами, узнал, как у них все в государстве заведено? Какое тебе до этого дело? Ездил ты на поклонение и в те места, где когда-то учил Мартин Лютер, да где он запустил в черта своей чернильницей… Черти оттуда, конечно, убежали, а какой толк, что вместо них ты побывал там? Лучше бы ехали вы, венгерские студенты, в Вену, если уж собираетесь заняться политикой. Вот где стоят чернильницы, из которых нынче напускают нечистую силу на нашу Венгрию. И не катайтесь вы понапрасну в Берлин да в Болонью! Никчемная это, глупая мода! Не пройдет, и полвека, как вся молодежь хлынет в Вену, вот где теперь будет решаться судьба вашей страны: там ее стряпают, эту судьбу, на императорской кухне. А вы смотрите внимательно да примечайте — чья рука замешивает, варит и печет, по чьей ручище надо ударять.

— Пожалуй, вы правы, дядюшка!

— На мой всглят, эти ваши заграничный поездки такой же глупый затея, как если бы кому-нибудь понадобилось залатать рваный кафтан, а он вместо того пошел бы к соседке посмотреть, как она отглаживает утюгом наволочки на подушка.

— Верно, — рассеянно заметил Фабрициус, — но образованному человеку все же надо иметь широкий кругозор.

— Всего не узнаешь, — упорствовал Кендель.

— Как сказать, — принялся доказывать Фабрициус. — Все, конечно, познать невозможно. Да и не нужно. Достаточно узнать, чего именно не знают и не могут знать люди, и ты уже почти образованный человек.

— Что ты там болтаешь, парень?

— Я утверждаю, что и на земле, и под землей, и вообще под сводом небесным есть много загадочного и странного. Все это можно рассматривать как единую воображаемую сферу. Отдельные ее части уже доступны Познанию, других лишь слегка коснулась Догадка, третьи же — нетронутые просторы, которых еще не достиг человеческий Разум. Вот и все: знайте хотя бы границы этих трех пределов — и больше ничего не нужно. В этом вся суть высокой образованности.

Папаша Кендель не нашелся что ответить, да теперь было и не до философских рассуждений: лошади переехали вброд через какую-то речушку и потянули обе повозки вверх, на берег, да такой крутой, что даже возница спрыгнул с козел и начал уговаривать всех седоков последовать его примеру:

— Слазьте! Слазьте! Лошадям не под силу. Эй, Павушка, н-но! Поднатужься, Жучок! Сжальтесь же над бедной животиной!

Большинство пассажиров молиториса безропотно вылезли из возка: и купец, и веснушчатая горничная, и медник. Однако медник вдруг осмелел и позволил себе заметить:

— Господин Кендель тоже мог бы сойти с тележки! Ведь это по его милости мы все пешком топаем!

— Что вы там сказали? — навострил уши Кендель.

— Сказал, что и вы, сударь, могли бы сойти!

— А кто вы такой? — заносчиво бросил богач.

— Михай Брам, честный медник.

— Ну и нахал! Объясните ему, — тоном владетельного князя заметил Кендель, набивая свою трубку, — что я — дворянин и даже королю обязан служить верхом на коне. Розалия, малютка! Ну, Куда же ты?

Однако Розалия с проворством белки уже спрыгнула с тележки, только юбочки ее зашелестели, словно крылья птицы, спорхнувшей с ветки.

— Я пойду пешком вместо дядюшки. Ведь это так весело! — воскликнула она.

— Весело-то весело, да ваши башмачки тотчас же промокнут, — возразил Фабрициус, — потому что дождь уже успел намочить траву.

Дорога, по которой они ехали, не была торным трактом и угадывалась лишь по едва заметным колеям, заросшим гусиной травкой, хвощом и папоротником.

Рядом с повозкой приходилось идти теперь поодиночке, гуськом: дорога была очень узкая. Поэтому Фабрициус пропустил вперед Розалию, желая если уж не говорить с ней, то хотя бы видеть ее. Ах, какое это было милое создание: легкая поступь, стройный, гибкий стан, небрежно наброшенный на плечи и развевающийся на ветру красный шарф, яркий, будто мак. Вообще говоря, идти было довольно трудно. Путь то и дело преграждали либо наклонившееся к дороге кривое дерево, либо торчащие во все стороны ветки шиповника, или же плеть ежевики; коварные растения цеплялись за прохожих то сверху, то снизу; вот ветка шиповника впилась девушке в косу, побеги еще какого-то колючего куста ухватили вдруг ее за юбки и никак не хотели выпускать. А ведь со стороны могло показаться, что Розалия девушка неловкая, и от этой мысли она каждый раз густо краснела.

Разумеется, борьба с подобными препятствиями доставляла хлопоты и Фабрициусу, но благодаря им молодые люди перестали дичиться, и когда еще одна ветка шиповника запуталась в девичьей косе, юноша даже позволил себе подтрунить над своей спутницей:

— Беда! Ради бога, остерегайтесь, как бы колючки не угодили вам в глаза. Ох, придется теперь отрезать либо косу, либо розу! Которую из двух прикажете?

— Ах, полноте! Я и без того зла на себя за свою неловкость. Распутайте, пожалуйста, как-нибудь.

Но веточка шиповника с единственным распустившимся на ней цветком была так хороша в ее косах, венком обвитых вокруг головы, что Фабрициусу не хотелось снимать ее (хотя распутывать для этого пряди светлых волос было бы приятной заботой), он осторожно отрезал веточку от куста перочинным ножом, и она осталась вплетенной в косу, словно украшение со своими ярко-зелеными листочками, колючими шипами и бледно-розовыми лепестками. И как этот убор был к лицу Розалии! Фабрициус пожирал веточку глазами, и пока она мелькала перед ним, раскачиваясь в воздухе и ероша золотые волосы девушки, в груди его нарастало желание попросить цветок на память. С каждым шагом это желание все больше овладевало им.

«Розочка должна принадлежать мне! В косах я ее не оставлю! Дома положу в какую-нибудь книгу, вместе с матушкиной лавандой, и засушу. Только пусть прежде веточка пропитается ароматом ее волос!»

Рассуждая так про себя, он шагал вслед за Розалией, пока не случилось новое происшествие. Тут-тук! — приговаривали вначале на дороге маленькие башмачки. Но мало-помалу на мокрой траве и мягкой земле звук переменился — башмачки шепелявили теперь: шлеп-шлеп — и вдруг совсем умолкли. Розалия разом остановилась и испуганно попятилась.

— Что случилось? Почему вы остановились? — спросил Фабрициус.

Розалия подняла на него глаза, и в них был ужас.

— Разве вы не видите? — прошептала девушка, дрожа всем телом и указывая рукой на что-то страшное.

Фабрициус расхохотался.

— Жаба не пускает? Сейчас я прогоню ее. — Он дотронулся прутиком до жабы, и та запрыгала прочь, шлепая по траве лапами.

Тут уж и Розалия принялась смеяться над своим испугом, но на Фабрициуса она все равно смотрела теперь как на героя, спасшего ее от чудовища, которое было в ее воображении не чем иным, как ведьмой, обернувшейся жабой. Сказки всегда так начинаются!

— Ай-ай-ай, какая же вы, право, трусиха! — пожурил девушку Фабрициус.

— Да, вы не видели, как странно она смотрела на меня! — смущенно оправдывалась Розалия.

— Я это к тому говорю, — дружелюбным тоном пояснил Фабрициус, — что из вас-то уж никак не получилось бы храброй солдатки, то есть солдатской жены.

— Ну и что же? — задорно бросила она. — Разве вы солдат?

Сказала и тут же покраснела, как пион, сообразив, что она сказала глупость: «Не беда, что я не смогу быть женой солдата, — ведь вы, Фабрициус, не солдат».

А Фабрициус уже ухватился за ее обмолвку.

— Для меня это тем более удивительно, что лицо у вас такое смелое! Да разве не вы стреляли из пистолета перед тем, как мы встретились? Я сам слышал выстрел.

— Ах, вы уже все знаете?

— Дядя Кендель мне рассказал.

— Как! Дядю зовут Кенделем? — с детским любопытством спросила Розалия.

Фабрициус, изумленный этими словами, уставился на девушку. (Какая жалость, что он не мог при этом видеть ее лица!)

— А разве вы этого не знали? — с явным удивлением в голосе переспросил юноша.

Розалия смутилась и ничего не ответила, только ускорила шаг, чтобы юноша, чего доброго, не догнал ее. Она была умной девушкой и привыкла строго осуждать свои промахи, однако делала это лишь после того, как они были совершены. И частенько бывало уже поздно, слишком поздно поправить ошибку. Вот и теперь Фабрициус мгновенно заподозрил в ее ответе что-то неладное. Какую-то тайну. «Как же все-таки попала эта девочка к Кенделю, или, вернее, откуда Кендель взял эту девочку, не знающую даже его имени? — думал он. — И куда они направляются сейчас? Кто отдал ее Кенделю на попечение? С какой целью? Надо обязательно все это выяснить!»

Фабрициус перебрал в уме несколько самых различных предположений, но ни одно, казалось, не соответствовало действительности. Вероятнее всего, девочка до сих пор где-нибудь воспитывалась, и теперь Кендель везет ее к родителям. Но как же она решилась поехать с чужим человеком, не зная, кто он такой? Возможно, Кендель и в самом деле друг ее родителей. А почему же она спрашивает: «Разве его зовут Кенделем?» — Сама она назвалась Розалией Отрокочи. Отрокочи!.. Звучит, как любая другая венгерская дворянская фамилия, хотя Фабрициус никогда такой не слышал в этой части Венгрии. «Ах, наверное, какая-нибудь зауряднейшая история! — подумал он. — Правильнее всего будет расспросить самого Кенделя».