— Ну, как видно, ты прав, — в том смысле прав, что, пожалуй, тебе лучше руками разводить, чем советы давать! Какой же дурак согласится снять с себя самую надежную свою броню именно в тот час, когда в его грудь нацелено больше всего стрел?

Юный Дёрдь Гёргей густо покраснел, обидевшись, что дядя жестоко высмеял его.

— А я так понимаю, — оправдывался он, — что должность вице-губернатора — не броня, а только пышное одеяние, и, кстати сказать, оно принадлежит, по сути дела, не тому человеку, который в нее облачен, а тем, кто дал ему этот наряд на три года — поносить, покрасоваться. Ну, а когда возникает опасность, что нацеленные стрелы, чего доброго, продырявят это роскошное, на время полученное платье, не лучше ли загодя снять его с себя?

Пал Гёргей выронил из руки вилку. Рассуждения племянника ошеломили его. Он был человеком впечатлительным и потому тут же протянул юноше руку:

— Ты благородный человек! И мыслишь ты, как подобает благородному юноше! Ты меня убедил! Решено: я немедленно подаю в отставку.

Подчиняясь внезапному душевному порыву, Гёргей, даже не закончив трапезы, поспешил в ту столовую, где, громко о чем-то споря, обедали судейские чиновники и практиканты — шесть молодых баричей-бездельников. Вином их угощал пожилой писарь Муки Мортон, сидевший в самом конце стола.

Вице-губернатор лишь изредка обедал в этом веселом обществе. Обычно он сидел за трапезой в полном одиночестве.

Войдя в столовую, Гёргей отдал чиновникам распоряжение: через три дня созвать заседание дворянского собрания, назначив его в Гёргё; приглашения разослать с тремя гонцами во все концы комитата. Затем, тронув за плечо старого писаря, Гёргей сказал ему:

— А с вами, Мортон, я хотел бы кое о чем посоветоваться.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Зайдите ко мне в кабинет.

Старый писарь, побледнев, поспешно встал из-за стола. Еще никогда не случалось, чтобы вице-губернатор с ним «советовался».

— Не сейчас! Сперва закончите обед!

Старый Муки Мортон был способным человеком, однако ему, наверное, на роду было написано состариться в писарях при сепешских вице-губернаторах. В его на редкость крупной голове было больше ума, чем у всех членов епископского совета в городе Рожнё вместе взятых, тем более что тогдашняя административная наука зиждилась в основном на умении красиво писать. Мортон отличался феноменальной памятью и повергал ею всех в изумление; кроме того, он был преданным, надежным человеком, не пьянствовал, не играл в карты, но отличался одним свойством, мешавшим ему продвигаться по службе, — сам он и не догадывался об этой помехе, иначе бы в один миг избавился от нее. Все дело в том, что Мортон обладал красивейшим почерком, и слух об этом прошел за тридевять земель. Рассказывали даже, что наместник императора, к которому часто поступали письменные «препозиции» или доклады сепешского вице-губернатора, подолгу носил эти документы при себе и всем показывал: вот, мол, какого совершенства может достичь человеческая рука даже в таком немудреном деле, как каллиграфия. Буквы Муки Мортона, казалось, жили, смеялись и блистали на красивой, плотной диошдёрской бумаге. Словом, без писаря с таким почерком сепешский вице-губернатор не мог обойтись. Ведь теперь уже буквально весь мир знал, что нет в Венгрии документов, перебеленных красивее, чем те, которые подписывает сепешский вице-губернатор, как нет на свете баклаг лучше тех, что делают в Римасомбате, нет собора красивее, чем в Кашше, колокольни выше, чем у храма Святого Стефана в Вене, и ветчины, вкуснее мишкольцкой. Так разве мог после всего этого Сепеш расстаться с Мортоном? Вот и было ему суждено по гроб жизни служить в писарях, хотя по своему уму он мог бы выйти даже в советники! Впрочем, в желающих стать советниками никогда нет недостатка, а вот другого такого мастера каллиграфии не нашлось бы во всей Венгрии. «Право уж, и не знаю, — думал каждый, — что будет, если у писаря Мортона начнет дрожать рука?»

Едва успев вытереть губы после трапезы, Мортон робко постучался в дверь губернаторского кабинета. Пал Гёргей был с ним на «ты» еще с той поры, когда и сам служил в управе простым писарем, и с глазу на глаз (когда это не могло повредить престижу вице-губернатора) он по-прежнему обращался к старику на «ты».

— Тебе никогда не доводилось слышать о некоем Жигмонде Бибоке? — спросил Гёргей Мортона.

— Как же не доводилось! — воскликнул писарь. — Это здешний гёргейский дворянин, сын старого Винце Бибока.

— Что же с ним произошло?

— Погиб в одной из битв князя Тёкёли против турок.

— Ты это точно знаешь?

— Точно не знаю, потому что там, где он погиб, я не был. Зато совершенно точно знаю, что наша канцелярия посылала ответ его жене, она у нас запрашивала о муже, — это было в ту пору, когда вице-губернатором состоял его превосходительство Янош Гёргей.

— Да что ты говоришь! Но теперь ты, уж конечно, не помнишь, кто такая была его жена?

— Как же не помнить? Ведь я сам переписывал начисто ответ этой женщине. Краковянка одна. Как вот только звали ее? Ах, да! Вспомнил! Ванда Ясенская.

— Эх, если бы нам найти теперь этот документ!

— По всей вероятности, документ находится в комитатском архиве. Я хорошо помню, что запрос поступил от краковского бургомистра. До сих пор еще его печать стоит у меня перед глазами.

— А давно это было?

— Лет шестнадцать — семнадцать тому назад, если не больше. Я тогда находился при вице-губернаторе в Топорце, мы оттуда направили запрос здешнему исправнику, и он попросту ответил нам, что Жигмонд Бибок умер, а жена его вышла замуж вторично.

— Гм! Может быть, я сам и был в то время здешним исправником.

— Помнится, мне тогда бросилась в глаза такая странность, — продолжал старый писарь, — зачем жене разыскивать своего мужа, если она знает, что он умер, или как она может не знать, что он умер, если сама уже успела выйти замуж за другого? Потому мне и запомнился этот случай.

— А ты никогда не напоминал мне о нем? — спросил вице-губернатор.

— Напоминал один раз. Сразу же, как только прибыл сюда и познакомился с бывшей женой Жигмонда Бибока. Тогда я задавал вам этот вопрос.

— Вероятно, поэтому и вертится у меня в голове какое-то туманное воспоминание, будто я уже слышал как-то раз от тебя об этом прохвосте Жигмонде Бибоке. Но если все это так, то…

— То мы имеем дело с самым обычным двоеженством, — договорил вместо него Мортон. — Это я сразу понял. Да только какой был бы смысл начинать процесс против мертвеца. Поэтому мы взяли и ответили краковскому бургомистру, что разыскиваемый ими человек — умер.

— Ну и неправильно ответили. Как я слышал, Жигмонд Бибок — жив.

— Жив? Не может быть!

— И не только жив, а сегодня собственной персоной заявился к нам в село. Больше того, если меня не обманывает слух, он уже здесь.

В эту самую минуту в кабинет вошел слуга и доложил, что прибыл Винце Бибок с супругой и просит принять их.

— Вдвоем?

— Нет, с ними еще какой-то человек.

— Мне, может, лучше уйти? — спросил у Гёргея писарь.

— Погоди. Вот о чем я хотел тебя предупредить, Мортон: раз уж ты до сих пор о двоеженстве Бибока молчал, молчи и дальше. У меня есть некоторые виды на этого человека. А ты, после того как в управе закончат рассылку приглашений, поезжай в Лёче и разыщи в архиве то краковское письмо, если оно еще сохранилось.

Мортон ушел. А в передней сначала послышалось покашливание, потом робкий стук в дверь, и на оклик Гёргея: «Кто там? Войдите», — порог переступили дрожащие ноги седовласого Бибока, обутого в темно-серые валяные сапоги, облаченного в овчинную бекешу, с красно-бело-зеленым вязаным платком вокруг тонкой морщинистой шеи. Следом за старцем вошла жена двух мужей, с головой закутанная в полосатую красную шаль, так что из-под шали выглядывали лишь глаза да кончик носа. В руке она держала тоненький платочек, прижимая его попеременно то к носу, то к глазам. Шествие замыкал Жигмонд — все в том же странном наряде, в котором он появился в селе. Только саблю он на этот раз оставил дома. Жигмонд Бибок ступал с независимым видом, словно чувствовал себя своим человеком в этом красивом кабинете, украшенном старинными картинами, и словно такие покои ему не в диковинку. Подойдя к письменному столу, за которым сидел Гёргей, Бибок-младший горделиво шагнул вперед и протянул вице-губернатору руку, представившись:

— Ego sum Sigismundus Bibok.[27]

Увы, у вице-губернатора в эту минуту обе руки оказались занятыми: на одну он облокотился, подперев ладонью голову, а в другой держал трубку с длинным чубуком.

Холодный прием несколько смутил Жигу Бибока. Он молча уставился на вице-губернатора. Крупная голова и суровое, неприветливое лицо Гёргея производили величественное впечатление, — он был живым воплощением власти.

У Винце Бибока дрожали мелкой дрожью колени, и вице-губернатор, заметив это, сказал:

— Садитесь, дядюшка Бибок. И вы, сударыня, тоже! — что одновременно означало: а господин Бибок-младший пусть постоит.

Старика забил сильный кашель, и, задыхаясь, он рухнул в кресло. Затем наступила глубокая, томительная пауза. Вице-губернатор сидел, молча поглядывая то на одного, то на другого из посетителей.

— Так в чем же дело? — спросил он наконец.

При этих словах Жигмонд Бибок откинул назад голову и по-латыни, как это и приличествовало дворянину, начал было излагать свою жалобу. Однако Гёргей сразу же прервал его:

— На мельнице, сударь, пшеничку стариков всегда первой берут в помол. Расскажите-ка сначала вы, господин Винце Бибок, что вас привело ко мне.

Старец собрался с силами, одернул бекешу, чтобы она сидела получше, отер рукавом рот и жалобным, слабым, как жужжание осы, голосом, но так же, как и его сын, по-латыни, принялся описывать, какой неожиданный и страшный удар обрушился на ладью его мирной жизни, уже приближавшуюся к своей последней гавани.