— Этого я не могу сказать… Вряд ли они отважатся поднять руку на вице-губернатора Сепешского края. Но ездить в Лёче я вам не советовал бы… Саксонца обычно трудно свести с ума, но, если уж он свихнулся, с ним шутки плохи!

— Пожалуй, ты прав, — согласился вице-губернатор. — В пасть к волку сам, по своей воле, я не полезу, — нет, нет. Для этого мне прежде самому нужно свихнуться. Так пусть уж лучше господа бюргеры безумствуют.

— Разумнее всего, дядюшка, уехать вам сейчас куда-нибудь на полгодика. Поживите у наших, в Топорце. А там, глядишь, лёченцы успокоятся — и у них пройдет гнев.

— Бежать? Ну нет, этого я никогда не сделаю. Во-первых, я не могу оставить свое имение без присмотра. Тут без меня все растащат, все уничтожат. А во-вторых, не забывай, что я — Гёргей.

— И вы не боитесь оставаться здесь?

— Этого я не утверждаю. Врать не стану — боюсь! Только не города Лёче. Стены Гёргё достаточно крепки, а если я еще подучу своих крепостных да возьму к себе на службу нескольких бравых солдат-наемников, — я против кого угодно буду в силах обороняться. Боюсь я…

— Императора?

— Нет — палача! Того палача, что сидит во мне, — он еще со времен Каина карал всякого, кто совершал грех, подобный моему. Со вчерашнего дня я в его власти и уже чувствую его топор, занесенный надо мною. С первого же часа меня отбило от еды, я лишился покоя и сна. А то малое, что он еще оставил на мою долю в этом мире, немногого стоит.

— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, дядюшка.

— Вверяю себя судьбе, — смиренно отвечал вице-губернатор. — Знал я: именно такой конец ждет меня из-за моей безмерной горячности. Я боролся против нее всеми силами, но, как видишь, безуспешно.

Пал Гёргей действительно со вчерашнего дня был в подавленном настроении: после того как посланный в Лёче гайдук привез известие о смерти бургомистра, его охватило мучительное беспокойство. Откуда-то из стен дома вдруг начали окликать его таинственные голоса. В углах комнаты ему повсюду мерещился призрак покойного Крамлера. Ночью, стоило ему только закрыть глаза, как появился мертвый бургомистр и уселся на край его ложа. Вице-губернатору пришлось встать одеться, зажечь везде свечи и шагать по комнате до глубокой ночи, раздумывая над тем, что ждет его теперь. Уж под утро он сел к столу и принялся писать письма: одно в Вену — Карою Дежефи, секретарю имперской канцелярии, другое — в Будапешт, Михаю Юсту. В письмах он рассказал историю своей вражды с лёченским бургомистром, описал ее трагический исход и просил своих высоких покровителей и земляков доложить (одного — императору, а другого — наместнику) о происшедшем, но в такой форме, чтобы его проступок не рассматривали как уголовное преступление.


«Не будь у меня сиротки-дочери, я не побоялся бы принять и смерть за содеянное — заканчивал он свои послания. — Но теперь я вынужден просить Ваше превосходительство похлопотать за меня. Довольно с меня и того, что я казнюсь перед господом богом, царем нашим небесным, так пусть же мирская власть — его величество император и его высочество наместник — не увеличивают тяжких моих мучений. Я еще, может быть, пригожусь им, — ведь надо помнить, какие ныне времена.

P. S. Бургомистр Крамлер не был дворянином».

Утром спозаранку Престон отправился с обоими письмами в дорогу, и уж одно это принесло Гёргею некоторое облегчение. Он надеялся, что таким образом удастся уладить хотя бы юридическую сторону дела. Но он не предполагал, что город Лёче так остро воспримет случившееся.

«Пусть поищут кого потрусливее. Меня им не запугать!» — думал он, твердо убежденный, что дальше резких речей в городской ратуше или, на худой конец, депутации к губернатору дело не пойдет; а кончится все это тем, что после долгих препирательств он, вице-губернатор Гёргей, выразит на заседании Комитатского дворянского собрания сожаление (надо же погладить по шерстке заносчивых мещан) и, чтобы утолить бюргерскую алчность, пожертвует сотню форинтов на городскую больницу или на какие-нибудь другие добрые дела. После таких мер гнев оскорбленных горожан обычно улетучивался.

Однако решение города не снимать траура и не предавать земле забальзамированную руку бургомистра Крамлера до тех пор, пока его смерть не будет отомщена, повергло Гёргея в изумление. Вся эта «черная магия» произвела впечатление даже на него. Таинственность обладает великой силой. Гёргей, конечно, скрыл от Дюри, что он принял угрозы лёченцев всерьез, но, видно было, как они озадачили его. Заложив руки за спину, вице-губернатор шагал по комнате взад и вперед; в глазах его все ярче горел огонь энергии. Новая опасность, пришедшая нежданно-негаданно, не подействовала на него угнетающе, наоборот, оживила его, дала пищу душе: теперь нужно было обдумать, как защититься от возможного нападения врагов. Все это хоть рассеет его немного. Лучше уж сражаться с живыми саксонцами, чем с призраками их мертвецов!

— А какие у них планы, ты не знаешь?

— Не знаю, дядя Пал. Саксонцы умеют держать язык за зубами. А если бы они и были разговорчивы, нам, комитатским, они все равно не скажут, что у них задумано. Мы, дворяне из комитатской управы, узнаем лишь то, что бюргеры считают нужным довести до нашего сведения.

— Хорошо бы кое-что поподробнее разнюхать! Поговори по душам с Гродковским. Это верный мне человек, и ухаживает он за женой Палфалви. Ну, чего ты вздрогнул? «И ты, Брут?» Да?

— Ну что вы, дядя Пал!

— Покраснел, мошенник! Но я верю тебе. Так вот, передай Гродковскому от моего имени, что я сделаю его исправником, если он через свою возлюбленную разузнает: что там и как. Палфалви у своей жены под башмаком, и уж она найдет способ вытянуть из него даже самые великие сенатские секреты. Да и сам по себе Палфалви — человек болтливый. А как только Гродковский узнает что-нибудь, немедленно с конным нарочным днем или ночью дай мне знать.

— Разумеется!

— Ну, а теперь пойди покажись тетушке Марьяк. Увидит, что ты здесь, и, наверно, приготовит к обеду что-нибудь из твоих любимых кушаний!

Оставшись наедине с собой, Гёргей еще раз перебрал в памяти все совершившееся и обдумал, что надо предпринять. Вполне возможно, размышлял он, что лёченцы попытаются напасть на Гёргейский замок, поджечь его и огнем выкурить оттуда хозяина. У города есть своя артиллерия и регулярная, обученная военному делу стража, хорошо владеющая оружием. Чего доброго, они когда-нибудь ночью нагрянут сюда!

Пока он так говорил сам с собой, в кабинет вернулся Дюри.

— Ну вот, дядя Пал! Есть здесь люди, которые получше меня знают, что делается в Лёче.

— Где? Кто? — нетерпеливо вскричал вице-губернатор.

— Тетушка Марьяк только что разговаривала с каким-то прибывшим из Лёче человеком.

— Право, это не женщина, а золото! — заметил Гёргей. — Зови ее немедленно сюда.

— Я уже сказал ей, но сейчас она не может прийти — что-то месит на кухне, да к тому же еще и заправка для супа у нее сегодня не получается.

— Черт бы побрал все ее заправки!

Немного погодя экономка все же явилась и сообщила Гёргею, что вернулся Жигмонд Бибок, которого до сих пор в селе все считали погибшим. А прошлую ночь Бибок провел в Лёче и набрался там всяких страшных слухов.

— Говорит: «Ломаного гроша я не дал бы теперь за голову его превосходительства». А, в общем, после обеда Бибок сам явится сюда и доложит вам все, что ему известно. Придется вам, барин, еще повозиться с ним! — закончила свой рассказ экономка. — Уж и не знаю, как вы рассудите их. Тут ведь одну жену надо разделить меж двух мужей, а один-то из них приходится другому — отцом. Не помню я, чтобы вам, ваше превосходительство, приходилось разбирать в суде такое дело.

— Я знал этого Жигу Бибока еще в ту пору, как был мальчишкой, — заметил вице-губернатор. — Уже и тогда он был хватом, дошлый малый. Сколотил себе из всякого сброда отряд наемников и воевал с ними то на стороне Тёкёли, то за императора, — смотря по тому, кто больше платил. Странно, что через столько лет он все же вернулся сюда. «Но очень кстати! — уже про себя подумал Гёргей. — Мне сейчас именно такой человек и нужен!» А каков он с виду? В силе еще?

— Здоров как бык. А рожа вся исполосована шрамами. Довелось, поди, бродяге, и на виселице побывать.

— Пошлите к нему гайдука. Велите сказать, чтобы тотчас же после обеда Жига пришел ко мне. А сами начинайте накрывать на стол.

Вскоре поспел обед. На этот раз Гёргей, дядя и племянник, сидели за столом только вдвоем: судейским чиновникам накрыли отдельно, в большой столовой. Сидя напротив племянника за бутылочкой токайского, отгоняющего все заботы, Гёргей повеселел. Он говорил о чем угодно, кроме «того случая», словно уже и позабыл о нем; рассказал, например, что на пасху собирается поехать в Ошдян, проведать свою дочку Розалию.

— Ведь она теперь уже совсем большая! А какие письма мне пишет! Я тебе прочту одно после обеда. — Тут Пал Гёргей умолк, словно перебирая в памяти содержание писем, но вдруг лицо его помрачнело, и он спросил Дюри:

— А что ты посоветуешь мне насчет «того дела»?

— Насчет какого дела?

— Ну, эта чертовщина… Смертоубийство.

Дюри улыбнулся.

— О, господи! Да мне ли давать советы умнейшему во всем крае человеку?

— Чужую беду, братец, руками разведу, а к своей — ума не приложу! Ну, что скажешь-то?

— А я и в своих и в чужих делах, дядя Пал, могу только руками разводить.

— Неважно, все равно скажи, как бы ты поступил на моем месте?

— Сказать?

— Да, прошу тебя.

— Прежде всего, будь я на вашем месте, я отказался бы от должности вице-губернатора.

Пал Гёргей сделал беспокойное движение.