Узнав бургомистра, на которого он все еще был сердит, Гёргей собирался уже повернуть назад, как вдруг Фитька выгнала со льда замерзшего ручья Дурст большущего зайца и, забыв о своих обязанностях собаки-следопыта, которой положено лишь вынюхивать дичь, но отнюдь не заниматься кровавой работой палача, помчалась за ним через ручей на лёченскую территорию.

Гёргей сердито свистнул собаке, но она и ухом не повела, а по какому-то роковому наитию продолжала бежать навстречу своей печальной участи: в следующее мгновение грянул выстрел бургомистра, бедная Фитька перевернулась в воздухе и с жалобным визгом свалилась мертвой. Зайца же уложил следующим выстрелом квартирмейстер.

Пал Гёргей сначала побледнел как смерть, затем лицо его сделалось багровым, словно к нему прилила вся кровь. Он пробежал немного, остановился на берегу ручья, сдернул с плеча ружье и прицелился в лёченского бургомистра.

— Собаку за собаку! — задрожав всем телом, выкрикнул он и выстрелил.

Бургомистр, охнув, упал на снег. Что было потом, Гёргей не видел; повернувшись, он полными достоинства твердыми шагами направился домой. По дороге он не вымолвил ни слова, только шел быстрее обычного; два гайдука, молча следовавшие за барином, едва поспевали за ним. Поднялся небольшой ветерок. Из леса Нагорье донесся таинственный шум, ручей Дурст снова возник перед ними близ села Гёргё, и сухой тростник у правого берега зябко зашелестел на ветру; кроваво-красный шар солнца, стоявшего над левым берегом, прямо на глазах у них быстро опускался вниз, к горизонту. Лицо Гёргея с каждой минутой становилось все мрачнее. Когда уже входили через ворота во двор усадьбы, Гёргей сказал, повернувшись к Ковачу:

— Возьми коня да съезди, узнай: что там с бургомистром. Потом доложишь мне.

А с бургомистром города Лёче произошло вот что: пуля Гёргея (как это явствует из протокола) прошла у него между третьим и четвертым ребром; загонщики и охотники тотчас же бросились к нему, но, вместо того чтобы остановить кровь и побыстрее перевязать рану, господа бюргеры (честное слово, о столь необычных случаях мне не доводилось больше читать ни в одной летописи), позабыв о всяком христианском сострадании, принялись совещаться. Только запальчивый Бревер не участвовал в переговорах, так как был занят другим делом — науськивал загонщиков на вице-губернатора:

— А ну, ребята! Догоните негодяя! Хватайте его!

— Не глупите! — остановил его Нусткорб. — Вы подумали, чем все это кончится для города, если мы осмелимся на комитатской территории схватить вице-губернатора?

Они поговорили еще несколько минут, а затем втроем подхватили на руки раненого бургомистра, благородного господина Кароя Крамлера, и потащили его по направлению к полям Гёргея. Андраш Нусткорб поддерживал бургомистру голову, Йожеф Гиглеш подпирал ему спину, а Лёринц Грефф — держал за ноги. Бедный бургомистр тщетно умолял не трогать его, положить на землю и дать ему спокойно умереть, не мучить перед смертью, те знай себе бежали изо всей мочи, задыхаясь, обливаясь потом, и тащили раненого через свекловичные поля к рощице Клокоч. Кровь окропляла землю, красной нитью отмечая на белом снегу путь, который они только что прошли.

По-видимому, это причиняло бедному бургомистру страшные страдания. Особенно громко он кричал, когда носильщики неосторожно встряхивали его на ухабах. А затем у него хлынула кровь уже и изо рта. Однако и это не остановило бравых саксонцев, — наоборот, они припустили еще быстрее, обогнули рощу и, описывая правильный четырехугольник, устремились к тракту. Тело бургомистра к этому времени уже начало холодеть, кровотечение утихало. Бедняга закатил глаза и едва дышал.

— Надавите на него слегка, господин Гиглеш! — посоветовал сенатор.

— Я вам не палач! — возмутился аптекарь. — Что мог, я уже сделал ради нашего города. А вы требуете от меня совсем уж бесчеловечного поступка.

— Э-э, нельзя так относиться к делу. Мы с вами мужчины. Господин Крамлер жил ради города, и, если теперь и умрет за него, разве это не будет для него наилучшей кончиной? Да мы просто обязаны помочь ему умереть геройски, — высказал свою точку зрения Андраш Нусткорб и, склонившись к умирающему, надавил на рану: из нее снова пошла кровь, хотя теперь на снегу оставалась уже не сплошная красная нить, а лишь прерывистая, пунктирная линия, отметившая их удивительный путь.

Но вскоре и капель крови не стало. Лёченский бургомистр скончался.

— Умер! — вздохнул господин Нусткорб, с сожалением поглядывая то на покойника, то на снег. — Окончил свой земной путь господин Крамлер. Можно опустить на землю.

Он почтительно снял с себя шапку и с непокрытой головой склонился над бездыханным телом бургомистра.

— Да воссияет над тобой вечный свет! — набожно произнес он. — Жаль только, маловато крови в тебе было!

Тут сенатор подозвал к себе загонщиков и послал одного из них, сторожа городских ворот Кадулика, в город за санями, чтобы на них отвезти тело бургомистра домой. После этого Нусткорб, обратившись к остальным с достоинством, подобающим сенатору города Лёче, проговорил:

— Граждане города Лёче, присутствующие здесь, обращаю ваше внимание и прошу вымерять шагами границы территории, которую окропила кровь нашего бургомистра. А может быть господин Бревер, у вас найдется в кармане складной аршин? Мне думается, изрядный кусок получился. Не меньше ланеуса[11]. Но если и нет ланеуса — что же делать, больше не вышло! Маловато крови было в покойном. Слишком мало.

— А ведь сколько красного вина пил, бедняга! — сорвалось с языка у Шебештена Трюка.

— Маловато дала ему природа тела, — продолжал сенатор. — Маловато, зато ума было много. Жаль только, что перед смертью не превратился его ум в кровь. А мы, со своей стороны, сделали все, что могли. С гордо поднятыми головами можем мы теперь доставить его останки в город. Все, что нужно было сделать, сделано. Ваша обязанность теперь, до официального осмотра места происшествия, хорошенько все запомнить, чтобы в случае необходимости вы могли под присягой показать, сколько земли отмерено кровью. А то, чего доброго, пойдет дождь, да и снег может замести следы. А ведь эта земля — отныне принадлежит городу Лёче, она приобретена кровлю. Не мешало бы вам, господин Трюк, сейчас же составить небольшой протокол и занести в него хотя бы фамилии присутствовавших.

Как ни жестоко, невероятно и глупо все это было, господин Нусткорб произнес свою речь с совершенно серьезным видом. Еще удивительнее, что Лёче и поныне владеет территорией, захваченной у Гёргея таким способом. Однако если мы мысленно перенесемся в те далекие времена, нам придется признать правоту Нусткорба, знатока законов и прав города Лёче: этот сенатор, патриот-фанатик своего города, не остановился ни перед чем, когда появилась возможность упрочить могущество его родного вольного города Лёче. Почет и уважение острому и быстрому уму Нусткорба! А привилегия крови однажды действительно была пожалована городу Лёче — еще в годы правления короля Кароя Роберта *, после подавления бунта Мате Чака *, когда границы Лёче еще только определялись и у города было куда меньше пахотных угодий, чем нынче. Тогдашний лёченский бургомистр Иов, сын Петера, не согласился с установленной границей и обратился с нижайшим прошением в Вышеград * к королю, в котором писал, что «городу отвели земли только до четырех межевых камней, тогда как полагалось довести границу до Маровской дороги, где лёченцы держали оборону, за которой уже начиналась территория комитата; в решающем сражении он, бургомистр, во главе городских жандармов преследовал войска Мате Чака до этого самого рубежа и возле Маровской дороги был ранен; тогда королевские солдаты Гёргей Требел, Миклош Хайн и Тамаш Целлербек, помогавшие в этом бою горожанам, а также другие свидетели обратили внимание, что под бургомистром на земле, — как раз у развилки Маровского проселка, — лужа крови», и так далее.

Его королевское величество, как видно, милостиво принял лёченскую депутацию, потому что, прочитав их прошение, он собственноручно начертал такую резолюцию: «Effusio sangvinis judicis Lewchoviae terrae acquisitions vigorem obtineat». (Кровь лёчевского бургомистра дает городу право на политую ею землю.)

На основе такого решения территория, принадлежавшая городу, была увеличена, и резолюцию короля (как знать, не пригодится ли она еще когда-нибудь, — во всяком случае, не помешает) правители Лёче включили в перечень прав и привилегий, данных городу Иштваном. Перечень этот подтверждался каждым из его преемников на троне. Короли либо подписывали, не читая резолюции, либо находили ее бессмысленной чепухой, которую без опаски можно было подписать.[12]

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Город Лёче в трауре

Быстрее молнии пронеслась по городу Лёче весть о знаменитой охоте, о которой потомки вспоминали так: «Были убиты — один олень, одна собака, один заяц и один бургомистр». Сторож городских ворот Кадулик, прибежавший в Лёче за санями, переполошил весь город, пока разыскивал по кабакам вилликуса? *

— Умер наш бургомистр! Убил его вице-губернатор. Закатилось солнышко наше ясное! Плачьте, жители Лёче!

Народ заволновался, встревожился. Изо всех домов повалили испуганные, побледневшие обыватели, столпились перед зданием городской ратуши.


Что случилось?! Убили бургомистра? Где? Кто? Когда? За что? Еще ни одного епископа не слушали жители Лёче с таким вниманием, как сторожа Кадулика, совсем никчемного человека. А у него, кстати, и времени-то не было на долгие разговоры: высунув язык, он бегал от трактира к трактиру, пока не отыскал вилликуса Криштофа Унглада в «Жаворонке», где тот сидел за кружкой вина и вел серьезный диспут с комендантом комитатской управы господином Гродковским. Услышав от сторожа роковую весть, сообщенную скороговоркой, вилликус закричал: