— Так что же все-таки передать эрцгерцогине? Что я должен сказать ей?

— Передай, что я сапожник!

В то же самое время графа Яноша Бутлера посетил в Бозоше граф Антал Мозеш Цираки, ставший впоследствии председателем верховного суда, влиятельнейшей персоной при венском дворе, любимцем императрицы Людовики. Дело изображалось так, будто он поехал в Унт на охоту к графу Шёнборну. Однако, как остроумно заметил один из охотников, Дёрдь Лоняи, «граф прибыл охотиться на кабанов, а хочет убить голубя». Потому что из Унга Цираки направился в Бозош, где познакомился и сдружился с Яношем Бутлером, в течение двух недель развлекался у него, с хитростью заправского дипломата увещая своего нового друга не страдать по Пирошке и оставить все дело так, как оно есть. Случаю угодно было, чтобы одновременно в тех же местах проездом оказался и его преосвященство трансильванский епископ Шандор Руднаи, который ночной порой заехал в бозошский замок, где, опять-таки случайно, встретился со своим любезнейшим другом и школьным товарищем графом Цираки. Тут уже за дело взялся и епископ, и они вдвоем повели разговоры с графом Яношем, а граф склонялся то в ту, то в другую сторону, напоминая собой молодую яблоню, крона которой гнется под сильными порывами ветра.

И все-таки уговоры оказались бесплодными, ибо гнется яблоня, ломаются ее ветки, опадает листва, но есть нечто, чего никак не удается изменить: цветы ее по-прежнему остаются розовыми…

Однако — увы! — и этим дело не кончилось. Невидимая рука перепробовала все. Графу Яношу предлагали высокий пост унгского губернатора — но какой ценой! И он отказался.

Тогда же случилось, что молодой граф Пал Шёнборн, обычно проживавший в Вене, выехал вместе с женой на лето в свой унгский замок. Они привезли с собой известную в ту пору актрису Эржебет Кларетон, которую император называл своей «милой кошечкой». Мадемуазель Кларетон учила якобы петь графиню Шёнборн. Супруги Шёнборн, конечно, пригласили к себе Бутлера, и мадемуазель Кларетон смертельно влюбилась в него, в чем эта очаровательная обольстительница с фигурой лесной феи и призналась ему, целомудренно зардевшись, при второй же встрече в парке; третья встреча не состоялась, так как граф Бутлер отклонил приглашение супругов Шёнборн.

Все это расценивалось «сторонниками Пирошки» как хороший знак. Старый Фаи, приезжая в Бозош «на вареники», как он обычно говаривал, — ибо тетушка Капор, уже было похороненная доктором Гриби, по-прежнему готовила их для Фаи, — весело рассказывал о всех этих искушениях.

— Они чувствуют, что суд каноников расторгнет брачные узы, иначе они не вели бы себя так нагло. Хотел бы я только знать, кто стоит за этими ходатаями и направляет их? Дёри? Он недостаточно силен для этого. Иезуиты? Возможно! Во всяком случае, кто-то тут скрывается. Мы видим лишь перья павлина, саму же птицу не видим.

Так, в планах и надеждах, прошло лето. Перевицкий объехал всех членов суда, шестерых каноников, а главному судье на прошлой неделе послал два золотых блюда из фамильных-ценностей Бутлеров. Затем он разыскал в Лудани, в комитате Ноград, мадам Малипо, которая служила гувернанткой в семье некоего Дюрки. Она рассказала, что приходский поп в Рёске, отец Сучинка, был влюблен в баронессу Маришку Дёри и по утрам самолично клал ей на окно букет цветов. Мадам даже стыдила его за это, ибо считала недостойным подобное поведение учителя по отношению к своей ученице. Однако ничего более значительного против Марии Дёри мадам сказать не могла.

В Бозоше часто совещались. Раза два приезжал туда и старый Хорват. Кроме того, там постоянно обретались многочисленные родственники Бутлера: Майлаты, Стараи, Переньи, Корлаты, старавшиеся добиться расторжения брака. Порою повариха даже не успевала готовить, и в помощь тетушке Капор приходилось звать молодую Видонку, которая в своем шелестящем белом переднике и таком же белоснежном кружевном чепчике тонкой работы была поистине очаровательна. Иногда могущественные магнаты сами забредали на кухню за угольком для трубки и щипали Катушку, нимало не заботясь о том, что за дверью стоял столяр с изуродованной губой и терзался горькими муками ревности.

В древнем замке всегда было многолюдно и шумно. Двор был заставлен множеством экипажей; слонявшиеся без дела господские кучера вовсю волочились за сельскими молодками, хотя отбить жену у дальновидного русина довольно трудное дело. Он ведь и заплаты на свои порты заставляет жену нашивать заблаговременно, чтобы в случае чего на колене разорвались не штаны, а заплаты.

Не только родня, но и именитые дворяне комитата — Оросы, Петроваи, Айтаи, Серенчи, Боты — заметили гостеприимно раскрытые ворота замка. Они устремились к знатному богачу и облепили его, как мухи кусок сахара. Они приучили Яноша к охоте, к картам и вину. А это было ему на руку: когда он пил, то забывался, а когда забывался — бывал счастлив.

Постепенно Бутлер становился весьма компанейским человеком. Он проводил время с гостями, кутил, играл, охотился, принимал участие во всех развлечениях. Втянули его и в общественную жизнь комитата, так что на осенней сессии комитатского собрания он даже выступал, приветствуемый громогласным «виват!». Знатному магнату легко прослыть великим человеком. Бутлер выступал не по такому уж важному вопросу, говорил всего лишь о постройке столбовой дороги, но это не имело значения, — он стяжал лавры, достойные ораторского искусства Кёльчеи *; те, кому довелось слышать Кёльчеи, а теперь услышать Бутлера, ломали голову: кто из них сильнее?

Овации сопутствовали графу и после комитатского собрания; собственно говоря, они лишь теперь начались. Всегда находились поклонники «великого оратора», которые спешили сесть в свои кареты, коляски и брички, чтобы сопровождать его в бозошское имение. Там-то, наверное, их ждет лукуллово пиршество!

Так оно и было. Через пять залов тянулись столы, гнувшиеся под тяжестью яств, подававшихся на чистом серебре; закалывались быки, в жертву приносилось несчетное количество гусей и уток; все женщины села, умевшие сносно готовить, мгновенно созывались нашим достойным Будаи, и тотчас же начиналось пиршество, подобное тому, о каком рассказывал Миклош Эстерхази, вернувшийся на прошлой неделе с коронации русского царя.

Быстро подготовлялось, но долго длилось это пиршество: время клонилось уже к полуночи, а господа все еще сидели за столом; раскрасневшиеся и разгоряченные, они осушали заздравные чаши. Речи текли обильнее, чем вино, и каждый тост славил молодого графа.

Ни в одном саду не найти столько цветов, сколько пестрело в этих речах, а столько меду не сыскалось бы и в сотне ульев. Гости изыскивали все пути, чтобы польстить самолюбию хозяина.

Пили за счастливый исход процесса, — по слухам, через неделю начнется уже допрос свидетелей; пили за здоровье архиепископа Фишера (небольшой задаток не вредит попам). Некий дородный господин Вицманди поднял бокал за «отсутствующую». Все есть в доме магната, не хватает лишь нежной лилии во главе стола — благоухающей лилии, которая томится сейчас в борноцком саду и томится по солнечному свету, скрытому от нее тучами. «Но солнца, господа, не украсть!»

Почтенные комитатских заседатели разразились бурными аплодисментами и громкими здравицами, ибо в те времена действительно нельзя еще было похитить солнце; ныне, правда, тоже нельзя, но комитатские предводители не стали бы теперь устраивать овации по поводу столь прозаического факта.

Пока в залах шла речь о вздохах лилий да об их аромате, за стенами замка разразился сильный ливень. Могучие порывы урагана сотрясали и гнули вековые деревья, струйки дождя проникали сквозь щели в оконных рамах, и несколько слуг были заняты тем, что вытирали лужи.

Гостей в этот раз было такое множество, что на ноги была поставлена вся прислуга; даже сам управляющий имением почтенный Будаи таскал под мышкой бутылки с вином. Катушка подавала черный кофе, а Видонка с неслыханной ловкостью вытаскивал зубами пробки.

Вдруг вспышка молнии осветила парк, и последовавший тотчас страшный удар грома потряс могучие стены; на столах затанцевали чаши и бокалы. Затем наступила гробовая тишина, и граф Янош заметил:

— По-видимому, в дом ударила молния.

В ту же минуту пронзительно заскрипели ворота. Гости напряженно прислушивались: слышно было, как во двор вкатила какая-то тяжелая повозка.

— Видонка, — приказал граф, — ступайте и посмотрите, кто прибыл. Кто бы ни был этот путник, нужно приготовить ночлег и ужин. Дьявольская погода на дворе! Послушайте-ка, Видонка, если приезжий господского звания, можете ввести его сюда.

Через десять минут Видонка вернулся бледный как мертвец; колени его дрожали, зубы стучали.

— Кто же там? — спросил Бутлер. — Вас что, трясет лихорадка, Видонка? Почему вы не отвечаете?

— Их сиятельство графиня здесь, — прохрипел Видонка.

— Какая графиня? — допытывался граф Янош.

— Да супруга вашего сиятельства, Мария Дёри.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Портреты двух прекрасных женщин

В зале наступила гробовая тишина, которую нарушало лишь торжественное тиканье больших бронзовых часов: тик-так, тик-так. В люстрах ровным пламенем горели свечи, отбрасывая трепещущие тени на стену, сплошь увешанную оленьими и турьими рогами и всевозможными охотничьими трофеями.

Граф Бутлер молча уставился на Видонку, словно перед ним был какой-то страшный призрак. Бокал вина выпал из его дрогнувшей руки и разлетелся вдребезги, а благородный напиток образовал на скатерти желтое пятно, которое поползло в сторону графа Яноша. В другое время раздались бы игривые восклицания: «Ого-го, быть крестинам!» Но сейчас никто не проронил ни слова. Казалось, все боялись нарушить страшное молчание, прогнавшее с уст сотни людей шутки и остроты, и только из соседних зал доносился шум веселья: там еще ничего не знали о происшедшем.