В таком положении и застало город известие о роспуске парламента. Надо было, естественно, нового кандидата присматривать. Много разных имен всплывало: один одного предлагал, другой другого. Но большинству скоро надоело перебирать знакомые фамилии. Стали на сенаторов наседать: надо, мол, губернатора взять за бока, пускай напишет, чтобы правительство своего прислало. Там, наверху, повиднее деятеля найдут, с громким именем. В провинциальных городишках вообще завидуют возвышению друг друга — там это характерная черта. Скорее уж спину согнут и чужака наверх подсадят. Чужой уехал — и славу свою увез; по крайней мере, глаза колоть не будет. Когда в последнем трехгодичном парламенте город представлял местный адвокат Михай Хартяи (тот самый, что дома все околачивался), его милость Бенедек Сабо, самый уважаемый сенатор, незадолго до истечения срока воскликнул как-то в многолюдной компании:

— Черт бы его побрал, этого Хартяи! Ничего не скажешь, человек как человек, но ведь сами же мы его выдвинули! И ей-богу, надоело мне «превосходительством» его величать. Жду не дождусь, когда наконец опять смогу ему сказать: «Ты, Миши». И еще прибавить: «Ну, что? Вот ты и опять нуль — ты, Миши!»

И по настроению компании видно было, что она целиком разделяет это пожелание.

Но в остальном кертвейешцы, право же, люди смирные, достойные, хотя и косные. Этакие бравые бюргеры — ни рыба ни мясо, которые любят тост за возвышенное и прекрасное поднять, но идут всегда торной дорожкой. Можно и на возвышенное, благородное их подвигнуть, но куда легче в грязь столкнуть, хотя они и там будут разглагольствовать, что к высотам духа воспарили. Главная же масса населения — это горшечники, башмачники да усеявшие берега Кемеше сапожники с вывихнутыми мозгами. Этим впору задом наперед сапоги натягивать: только тогда они еще, пожалуй, вперед пойдут. Умница все-таки этот еврей Бреннер, местный агент страхового общества «Комета». Он так им страхование жизни объясняет:

— «Комета» на столько-то форинтов вашу драгоценную жизнь страхует. Это значит — ручается, что вы не помрете. Но если вы все-таки помрете, «Комета» вам столько-то и столько-то форинтов неустойки выплатит.

С сахаром наши полуобразованные классы и яд проглотят, а горькая пилюля им даже для собственного блага не нужна.

Но все это ровно ничего не значит. Кертвейеш свято убежден, что идет по пути прогресса. В городе ссудо-сберегательная касса есть, которая даже под мелкие залоги выдает ссуды (жаль только, что трубок с серебряными крышечками больше не принимают, как в старое доброе время при директоре Уларике); есть и команда пожарная. Посмотрели бы вы, какая форма у брандмейстера Фери Палины — раззолоченная вся, и труба серебряная через плечо. Чудо, а не форма! Право же, подумаешь, что и команду завели только для того, чтоб тщеславный аптекарь мог по воскресеньям красоваться в сияющей каске и золотых шнурах. А хор какой в городе! Ангелы не поют слаще, чем кертвейешские сыромятники. Просто позор, что им до сих пор приза не дали, хотя они по всей стране ездят на состязания… Зависть все, интриги, месть низкая — уж что-нибудь да помешает, о справедливость, когда же придет твое царство!

В духовном развитии Кертвейеш ни в чем не уступит другим провинциальным городам, смею вас уверить. В казино приходит четырнадцать газет, включая немецкую и словацкую, которые сначала здесь, на месте, читаются, а на другой день передаются в «аренду» в дома побогаче. Одно время в городе даже собственная газета издавалась — «Кертвейешская труба»; но на пятый день редактора Элемера Руфини посадили за хищение, так что печатный орган прервал свой гордый взлет, едва успев развернуть крылья. Позже опять начала было выходить газета, но тоже неудачно. Этот чудак, редактор Золтан Капор в первом же, новогоднем, номере допустил ужасную бестактность, озаглавив радостное сообщение о росте рождаемости в округе: «Полк Родича в Кертвейеше»; после чего (видимо, по настоянию местных дам) был немедленно выдворен из города. Одним словом, культура и тут достигла приметных успехов с начала конституционного правления. Загляните в любую дамскую гостиную — и вы на фортепиано книжки увидите. Кертвейешское дамское общество обожает литературу. Сколько прекрасных глазок доныне проливает слезы над страданиями «Картезианца»!.. *

В политическом отношении (о чем и должна прежде всего идти речь, — как-никак это избирательный округ) Кертвейеш подобен большинству других таких же городишек. Население все поголовно настроено оппозиционно, бранит правительство, мамелюков, соглашение с Австрией и высокие налоги — все решительно. Но поближе к выборам его высокопревосходительству господину губернатору вкупе с господином бургомистром обыкновенно удается умерить страсти, и город единогласно выбирает мамелюка, чтобы потом, при участии того же бургомистра и с молчаливого одобрения губернатора, опять ругать его на все корки. Так всегда было и так всегда будет. Поэтому и на предстоящих выборах победа либеральной партии не вызывала сомнений; только кандидатура еще была неясна. Граф на мандат уже не притязал — никто даже толком не знал где он. Но и правительство тоже никого не присылало.

Наконец бургомистр — его благородие королевский советник Пал Рёскеи, которого ее превосходительство госпожа губернаторша прозвала «кертвейешским Макиавелли», — сам разрешил вопрос. Разрешил после того, как в доме, уже перед самым роспуском парламента, появился жених, что вызвало немалую радость. И будешь рад небось, когда у тебя четыре девицы на выданье.

КОВИНИ IN FLORIBUS[42]

Старшая из барышень Рёскеи, Минка, была недурна собой — как, впрочем, и сестры, быстро ее догонявшие. Замуж Минке и хотелось бы (periculum in mora![43]), но Кертвейеш слишком беден был помышлявшими о женитьбе молодыми людьми, да и те глаз поднять не смели на дочек всесильного бургомистра. Это были все мелкие чиновники, помощники стряпчих да дипломированные сыновья местных ремесленников — брак с ними унизил бы семейство Рёскеи, которые высоко ставили свое старинное дворянство.

Молодой человек более благородного звания имелся только один: Янош Непомук Бланди, отпрыск местного помещичьего рода, хлыщ и дохляк телом и душой, но при этом наглый, самоуверенный и взбалмошный. Все он делал не по-людски и в своей избалованности и вздорности до того дошел, что даже в простом человеческом общении отверг обычные, изобретенные до сих пор способы — стал свои собственные звуки и слова употреблять, да и те в конце концов свел к одному-единственному, выражавшему все его мысли и пожелания.

«Флокé!» — кричал Бланди горничной, и это значило: принеси стакан воды или поцелуй меня. «Флоке!» — приказывал он слуге, желая сказать: шторы опусти; а если тот не понимал, отвешивал еще парочку «флоке» (что в данном случае означало уже оплеуху).

Единственным приятелем вздорного богатого барчука, который жил в центре города в великолепном двухэтажном «флоке» с красивыми башенками и парком, был некто Янош Ковини, обедневший словацкий дворянин из соседнего комитата. Компанейский малый и не дурак, вдобавок мастак на разные лихачества, он играл довольно заметную роль в своем комитате, всячески стараясь показать себя и поймать счастье за хвост.

Этот Ковини частенько наведывался в Кертвейеш, по целым неделям гостя у «господина Флоке» (так дразнили Бланди за его невесть где подхваченное словечко). Приняв роль некоего мажордома, он совершенно подчинил себе своего пустоголового питомца и то в Вену, то в Будапешт таскал его развлекаться.

Во время своих наездов в Кертвейеш Ковини и познакомился со старшей барышней Рёскеи. А познакомившись, в один прекрасный день явился к бургомистру и попросил ее руки.

Господин королевский советник с торжественной миной предложил гостю садиться и спросил отечески:

— А чем вы, сынок, брак свой обеспечите?

— Что вы хотите сказать?

— А вот что: брак — святыня, конечно (он потер руки и возвел глаза к небу — его благородие был ревностный католик). Вне всякого сомнения, святыня, но… как бы это выразиться поделикатней… и замужем есть надо.

— Само собой, — спокойно подтвердил Ковини.

— На что вы жить собираетесь?

— Пока что на доходы с моего имения и на прочие средства, — ответил Ковини.

— Земля в вашем комитате плохая. Какой у вас годовой доход?

— В урожайный год две тысячи форинтов. Старик заморгал своими маленькими глазками.

— А в неурожайный? — меланхолически спросил он.

— В неурожайный три тысячи.

— Как так? — встрепенулся бургомистр. Ковини молчал с загадочной улыбкой.

— Как это понять? — повторил Рёскеи. — Ну, говорите же, черт возьми! Не люблю ребусы разгадывать.

— Могу я на вас положиться?

— Что за вопрос.

— В голодный год к нам пожертвования поступают, а я председатель комиссии по их распределению.

Рёскеи хлопнул себя по лбу с такой силой, точно хотел наказать себя и выбранить: «Ах ты, осел, а еще советник королевский», — но вслух произнес только:

— Так-так.

И молча опустил голову, словно раздумывая. Потом с глубоким вздохом облегчил душу.

— Да, да. Бедное венгерское дворянство! Господи, надо же как-то жить. Кто как может, конечно; кто как может. Тысячу лет честными были, потому что могли. Какое там: ослами, идиотами были, вот кем! Высечь бы нас как следует. Кровь свою за крестьян проливали. Как вспомню эти реки крови… Эх! — Старик разгорячился даже. Крови у него, как видно, оставалось еще достаточно: даже побагровел весь оттого, что она в голову ему бросилась. — А что до нашего дела, — поостыв немного, закончил бургомистр, — у меня возражений нет. Даже напротив. Но все-таки надо и дочку спросить.

Это была излишняя формальность: Минке шел уже двадцать пятый год, а к ней никто еще не сватался. А ведь как приятно, должно быть, отказать кому-нибудь! Рискуешь, конечно, да риск — благородное дело. Однако если тебе двадцать пять, это уже, так сказать, рискованное благородство.