— Как будто кто-то ждал, что ты можешь вернуться в любую минуту.

— Я бы не спешила с подобными выводами, — поднимаясь из-за стола, возразила Мэри. Несмотря на попытки казаться спокойной, ее голос звучал несколько язвительно. — Это скорее свидетельствует о том, что маме было угодно сохранить напоминание о принесенной ею жертве.

— Жертве? — переспросил Джей Мак.

— Какой такой жертве? — Мойра удивленно уставилась на дочь.

— Обо мне, мама, — выпалила Мэри, прежде чем успела прикусить язык. — Я стала твоей жертвой. Ты отдала меня Церкви во искупление собственных грехов.

Джей Мак едва успел перехватить руку Мойры, занесенную для пощечины.

— По-моему, тебе лучше пойти отдохнуть, Мэри. Нынче вечером и так уже было сказано слишком много.

Впервые в жизни у Мэри Френсис Деннехи не нашлось слов, чтобы возразить собственному отцу.


Форт Союза, штат Аризона

Бал был в самом разгаре. Наряды офицерских жен поражали богатством красок: все дамы торопились воспользоваться случаем и продемонстрировать последние новинки, выписанные из модных салонов далекого востока[4], или хотя бы то, что сумели раздобыть в магазинах Сан-Франциско. Платья из атласа, шелка и тафты выглядели особенно впечатляюще на фоне простых голубых мундиров, в которые были облачены кавалеры. Золотые галуны, белые перчатки, черные полированные сапоги — все, что так радует взор на парадном плацу, здесь воспринималось лишь как блеклая декорация к роскоши дамских туалетов.

Конечно, не у каждого присутствовавшего здесь офицера имелась жена, равно как и многие из дам были незамужними. В толпе то и дело мелькали свежие девичьи лица вчерашних школьниц. Девицы постарше — лет примерно двадцати — все как одна мечтали любым способом поскорее вырваться из захолустья, каковым являлся форт Союза. В основном это были дочери офицеров, капралов и сержантов, и в их танцевальных картах значилось до обидного мало подходящих холостяков: такие личности были нарасхват и им было нелегко поспевать повсюду. Ведь отцы этих девиц бдительно следили своим ревнивым оком за тем, чтобы дочки не скучали на протяжении даже одного танца. Таким образом, на недостаток партнеров не могла пожаловаться даже разменявшая девятый десяток Флоренс Гарднер. Кавалеры наперебой приглашали ее танцевать: отчасти потому, что она придерживалась чрезвычайно свободных нравов и не стеснялась говорить об этом вслух, будучи к тому же приятной собеседницей, а отчасти из почтения к ее сану вдовствующей матери коменданта форта Союза.

Однако даже на этом фоне одна из присутствующих здесь леди была буквально осаждена толпой поклонников. Сам факт ее появления на балу испортил настроение офицерским женам и поверг в отчаяние офицерских дочек. Сложившейся ситуацией искренне развлекалась одна лишь Флоренс Гарднер. Однако об этом она помалкивала.

В облике Анны Лей Гамильтон чувствовался шарм искушенной светской львицы из салонов с Восточного побережья, и в этом с ней не могла соперничать ни одна из местных красавиц — кроме разве что генеральской матери, которой до этого не было дела. Конечно, нельзя сказать, что офицерские жены и дочери не способны были блистать такими же отменными манерами, которые для мисс Гамильтон были столь же естественными, как, к примеру, шелковые перчатки до локтя. Просто тяжелая, а подчас и изнурительная жизнь в заброшенном форту волей-неволей заставляла отказываться от внешней мишуры. Когда речь идет о выживании, мало кому в голову приходят мысли о светском лоске. Здесь гораздо важнее практицизм.

Естественно, Анна Лей Гамильтон и не собиралась застревать надолго в этой Богом забытой дыре — ведь тогда может поблекнуть сияющий ореол, к которому сейчас были прикованы взоры присутствующих на балу гостей. Нет, она возвратится в Сан-Франциско, а потом в Вашингтон в сопровождении своего рано овдовевшего отца. Там она снова станет играть в его доме роль хозяйки, выезжать с ним в оперу, из множества заманчивых приглашений на приемы и пикники выбирать самые престижные. Она снова станет очаровывать конгрессменов, судей и генералов — иногда в гостиных, иногда в столовых, а иногда и в более интимной обстановке, на своей пышной постели.


Услышав чьи-то шаги, Райдер Маккей осторожно потушил в пыли сигарету. Он развернулся и нарочито небрежно прислонился к колесу фургона. Женский силуэт особенно четко вырисовывался на фоне яркого света, лившегося из окон офицерского собрания. Райдер узнал женщину, и в тот же миг его лицо приняло совершенно невозмутимое выражение. Поза, которая могла бы показаться нарочитой, стала вполне естественной.

— Вам что, не хватает кавалеров в зале? — спросил он, небрежно кивнув в сторону освещенных окон. — Уж не собираетесь ли вы заставить меня пройтись с вами в тустепе?

— И остаться с отдавленными ногами? — весело рассмеялась Флоренс Гарднер. — Боюсь, на это у меня не хватит храбрости.

Приближаясь к фургону, она тяжело опиралась на отделанную эбонитом трость и не стала возражать, когда Райдер по собственной инициативе подхватил ее за талию и усадил на край фургона. Для него было в порядке вещей обратить внимание на ее усталость и тут же помочь. Флоренс не смогла удержаться от вздоха, всмотревшись в идеально правильные черты красивого лица Райдера, подчеркнутые неярким светом звезд и отблесками свечей, горящих в бальном зале. Похлопав его по груди резной рукояткой трости, она заметила:

— Будь я лет на сорок помоложе…

— Вы все равно оказались бы достаточно взрослой, чтобы стать моей старшей сестрой, — лукаво улыбнулся Райдер.

— Бессовестный невежа, — воскликнула она польщен-но — в ее устах этот упрек прозвучал скорее как похвала. — Почему ты не танцуешь?

Райдер не ответил. Между этими двумя давно уже не осталось никаких недоговоренностей, и Флоренс Гарднер прекрасно понимала его чувства. Он не был офицером, так что, доведись им поспорить, это стало бы его главным аргументом. Правда, при случае Флоренс могла бы возразить, что он равным образом не являлся и кадровым военным. Он никогда не давал присягу. И хотя предпочитал думать о себе как о разведчике, на самом деле скорее являлся спецагентом, выполнявшим для армии особо деликатные поручения. У него имелись такие же права находиться в этом зале, как и у сенатора из Массачусетса, или старателя с Голландского прииска, или землемера из департамента по землепользованию.

— Пф-ф-ф! — фыркнула Флоренс, не удостоившись ответа. Она стала поправлять густые седые волосы, выбившиеся из-под гребенки, и, лукаво сверкнув выцветшими голубыми глазами, небрежно бросила:

— Я-то надеялась, что тебе хватит отваги пройтись в танце со столичной потаскушкой.

— По-моему, я не расслышал, — пробормотал Райдер.

Флоренс сердито забарабанила тросточкой по стенке фургона, подняв страшный грохот.

— Не ври, ты все отлично слышал. Из нас двоих я имею право жаловаться на старость и на плохой слух, а не ты.

Выпрямившись и опершись локтем о фургон, Райдер задумчиво посмотрел на Флоренс, миниатюрную старушку с бледной кожей и седыми волосами. Казалось, что ее пухлые сочные губы в принципе не могут не улыбаться, однако при случае ей удавалось сжать их самым что ни на есть грозным образом. Правда, как-то в минуту откровения она призналась Райдеру, что повидала на своем веку слишком много, чтобы воспринимать жизнь всерьез. И теперь Райдер даже в самые ужасные моменты ссор и нареканий не мог не различить под сердитой гримасой юный смех, живший у нее в душе и мелькавший во взоре. Иногда, не опасаясь быть замеченной, Флоренс отваживалась лукаво подмигнуть Райдеру. Это было их маленьким секретом.

— Ну? — нетерпеливо повторила она. — Почему ты не… — Флоренс умолкла на полуслове, увидев, как распахнулись и захлопнулись двери бального зала. Через плечо Райдера она разглядела и сам предмет ее допроса. — Райдер, не оборачивайся, но…

— Знаю, — кивнул тот. — Я ее учуял.

Флоренс понимала, что Райдер имеет в виду новомодные парижские духи Анны Лей, и позабавилась над тем, что молодого человека этот запах волнует не больше, чем запах конского навоза. Старушка смеялась от души, до слез.

Райдер вытащил из бокового кармана налобную повязку. Флоренс взяла ее, вытерла глаза и сунула обратно в кулак Райдеру.

— Помоги мне спуститься, Райдер, — попросила генеральская мамаша. — Я возвращаюсь в зал. Для наших пустынных мест три человека — слишком большая толпа. — С безмятежной улыбкой, обращенной к приблизившейся Анне Лей, она позволила Райдеру опустить себя на землю. Затем она кокетливо улыбнулась и велела:

— Веди себя прилично! Не вполне понимая, к кому именно обращены последние слова, Анна обернулась к Райдеру.

— Разве армия не может нанять специальных людей для подобной работы? — поинтересовалась она.

— Может, — ответил он. — Армия наняла меня.

Красавица звонко рассмеялась — мелодично, чарующе. Откуда ей было знать, что этот смех напомнил Райдеру Маккею другой, более сердечный и искренний.

— Я думала, что увижу вас нынче вечером.

— Вот и увидели, — буркнул он, не поднимая головы. Однако такая грубость не обидела, а скорее заинтриговала Анну.

— Мой отец был уверен, что вы явитесь на бал. Ведь праздник устроен в его честь. Если, конечно, вам это известно.

— Известно.

— И вы получили приглашение, правда?

— Получил.

— Так отчего же…

— По личным причинам, — отрезал Райдер, не желая вдаваться в подробности. Ему вовсе не улыбалось объясняться ни с Анной Лей Гамильтон, ни с ее чиновным папашей.

Милые губки Анны Лей сложились в очаровательную гримаску. Это выражение было выработано путем долгих упражнений перед роскошным зеркалом. Пока служанка старательно укладывала прическу из густых золотистых волос, у красавицы было вдоволь времени поупражняться в имитации различных чувств — от меланхолии до безумной ярости. У нее было привлекательное лицо с высоко поднятыми скулами, широким лбом и ясными голубыми глазами, в которых могло светиться как лукавство, так и светская отчужденность. Ухоженная кожа отсвечивала молочной белизной, а появившиеся на переносице веснушки старательно выводились лимонной кислотой и рисовой пудрой. Кроме всех прочих прелестей, Анна была наделена изящной, стройной фигуркой и миниатюрными ножками.