Гейл Форман - Только один год. Лишь одна ночь

Она кивает.

– Мы рассказываем одно и то же из года в год, потому что хотим, чтобы эта история повторялась, – добавляет она.

Праздник продолжается. Мы благословляем мацу, едим овощи, окуная их в соленую воду и горькие травы. Потом Келси подает суп.

– У нас маллигатони[67] вместо супа с клецками из мацы, – говорит она. – Надеюсь, чечевица нормально разварилась.

За супом Пол предлагает, раз уж смысл Седера – вспоминать историю освобождения, всем нам по очереди рассказать о таком времени в нашей жизни, когда мы смогли избежать гнета.

– Или, может, вы и впрямь от чего-то сбежали. – Он начинает первый, рассказывая о том, как сам жил раньше, пил, принимал наркотики, как до встречи с Богом его существование было пустым и бесцельным и как потом он нашел Келси и смысл жизни.

Вслед за ним сестра Каренна говорит, как ей удалось избежать страданий, связанных с нищетой, когда ее взяли в церковную школу, после чего она стала монахиней и сама начала служить другим.

Потом очередь доходит до меня. Я какое-то время молчу. Мне первым делом хочется рассказать о Лулу. Ведь в тот день мне действительно казалось, что я избежал опасности.

Но я выбираю другую историю, отчасти потому, что, кажется, ее не рассказывали вслух со дня его смерти. Об одной девушке, которая путешествовала автостопом, двух братьях и трех сантиметрах, решивших их судьбу. По сути, это не мое бегство, а ее. Но история – моя. Легенда зарождения моей семьи. Точно так же, как Яэль отметила насчет Седера, я считаю нужным пересказывать это снова и снова, потому что хочу, чтобы эта история повторялась.

Вечером накануне моего вылета в Амстердам мне звонит Мукеш, чтобы напомнить все детали о перелете.

– Я забронировал тебе место у аварийного выхода, – говорит он. – С твоим ростом там будет удобнее. Может, если ты скажешь им, что звезда Болливуда, тебя пересадят в бизнес-класс.

Я смеюсь.

– Уж постараюсь.

– А когда фильм выходит?

– Точно не знаю. Съемки только закончились.

– Странно, как все сложилось.

– Удалось оказаться в нужном месте в нужное время, – говорю я.

– Да, этого бы не было, если бы мы не отменили тур на верблюдах.

– Он же сам отменился. Верблюды заболели.

– Нет, нет, с верблюдами все было хорошо. Это мамочка попросила доставить тебя обратно пораньше. – Он начинает говорить тише. – И билетов до Амстердама полно, но когда ты пропал на съемках, мамочка попросила меня задержать тебя тут подольше. – Мукеш хихикает. – Оказался в нужном месте в нужное время.

На следующее утро за нами заезжает Пратик, чтобы отвезти в аэропорт. Чодхари, шаркая ногами, провожает нас до тротуара, машет руками и напоминает одобренный государством тариф на услуги таксистов.

В этот раз я сажусь сзади, потому что с нами едет и Яэль. По пути в аэропорт она молчит и я тоже. Я и не знаю, что сказать. Вчерашнее признание Мукеша меня ошарашило, мне хочется спросить об этом у Яэль, но не знаю, следует ли. Если бы она хотела, чтобы я знал, сказала бы сама.

– Что будешь делать, когда вернешься? – спрашивает она через какое-то время.

– Не знаю, – у меня действительно нет на этот счет никаких идей. Но в то же время я готов к возвращению.

– Где будешь жить?

Я пожимаю плечами.

– На несколько недель могу остановиться у Бруджа в гостиной.

– В гостиной? Я думала, ты там на полных правах.

– Мою комнату сдали другому – да даже если нет, в конце лета все съедут. Вау с Лин перебираются в Амстердам. У Хенка с Бруджем будет собственная квартира. «Конец эпохи, Уилли», – написал он мне по электронной почте.

– Почему бы тебе в Амстердам не вернуться? – спрашивает Яэль.

– Потому что возвращаться некуда, – отвечаю я.

Я смотрю ей в глаза, она – мне, мы словно признаем этот факт друг перед другом. Но потом Яэль поднимает бровь.

– Кто знает, – говорит она.

– Не беспокойся. Где-нибудь устроюсь. – Я смотрю в окно. Мы выезжаем на шоссе. Я уже чувствую, как Мумбай растворяется.

– Будешь и дальше ее искать? Девушку эту?

Она так говорит это «и дальше», словно я еще не бросил эту затею. И я вдруг понимаю, что до конца все же не бросил. Может, в этом и проблема.

– Какую девушку? – удивленно спрашивает Пратик. Ему я о девушках не рассказывал.

Я смотрю на приборную панель, на которой танцует Ганеша, точно так же, как и во время нашей первой поездки из аэропорта.

– Мам, какая там мантра была? Которую ты пела в храме Ганеши?

– Ом гам ганапатайе намаха? – спрашивает Яэль.

– Точно.

Пратик запевает:

– Ом гам ганапатайе намаха.

Я повторяю:

– Ом гам ганапатайе намаха. – Я смолкаю, и звук растекается по всей машине. – Вот что мне нужно. Новое начало.

Яэль протягивает руку к моему шраму. Благодаря ей он уже стал меньше. Она улыбается. И мне вдруг кажется, что я, наверное, уже получил то, что просил.

Через неделю после моего возвращения из Индии, когда я все еще валяюсь на диване в гостиной Бруджа, пытаясь отойти от перелета и придумать, что делать дальше, мне внезапно звонят.

– Привет, малыш. Ты когда-нибудь явишься забрать свое барахло с моего чердака? – ни приветствий, ни прелюдий. Мы с ним не разговаривали несколько лет, но голос я помню. Он у него точно такой же, как у брата.

– Дядя Дэниэл, – говорю я. – Привет. Ты где?

– Где? В своей квартире. С чердаком. На котором твое барахло.

Я удивлен. Я ни разу не видел дядю Дэниэла в ней. Это та самая квартира на Сентюурбан, где они раньше жили с Брамом. Тогда это был сквот. И именно в его дверь постучала Яэль, после чего все изменилось.

Меньше чем через полгода Брам женился на Яэль и перевез ее в собственную квартиру. Еще через год они наскребли денег на старую поломанную баржу на Нью-принсинграхт. Дэниэл же остался в сквоте, сначала он получил на него право аренды, а потом выкупил за бесценок у муниципальных властей. В отличие от Брама, который ремонтировал свой хаусбот дощечка к дощечке, пока он не превратился в «Баухауз-на-Грахте», Дэниэл оставил квартиру в том же состоянии анархической разрухи и начал ее сдавать. За какие-то крохи. «Но этих крох хватает, чтобы жить в Юго-Восточной Азии как король», – говорил Брам. Именно это Дэниэл и делал, пытаясь оседлать волну азиатской экономики, открывал различные предприятия, но они в основном ничего не давали.

– Мне твоя мама звонила, – продолжает Дэниэл. – Сказала, что ты вернулся. И что тебе, возможно, надо где-нибудь пожить. Я ей сказал, что тебе надо прийти барахло свое с моего чердака забрать.

– У меня, значит, барахло на чердаке? – спрашиваю я, потягиваясь на коротеньком диванчике и пытаясь переварить этот сюрприз. Яэль звонила Дэниэлу? И говорила обо мне?

– У всех свое барахло на чердаке. – Дэниэл смеется, как Брам, только более хрипло, прокуренно. – Так когда ты сможешь зайти?

Мы договариваемся на следующий день. Дэниэл присылает мне эсэмэс с адресом, но в этом нет необходимости. Я знаю его квартиру лучше, чем его самого. Всю его мебель из прошлого: полосатое, как зебра, кресло-яйцо, лампы пятидесятых годов, которые Брам отыскивал на блошиных рынках и ремонтировал сам. Я даже помню, как там пахнет пачули. «Этот запах стоит тут уже двадцать лет», – говорил Брам, когда мы с ним туда заходили – починить кран или передать ключи новому жильцу. Когда я был маленьким, по сравнению с нашим тихим районом у внешнего канала, этот энергичный многонациональный квартал, расположенный прямо напротив полного сокровищ рынка Альберта Кёйпа, казался другой страной.

За эти годы район сильно изменился. В кафе вокруг рынка, которые раньше были рассчитаны на рабочий класс, теперь подают блюда с трюфелями, а на самом рынке, где торгуют рыбой и сыром, появились дизайнерские бутики. Дома тоже стали богаче. В панорамных окнах видны сияющие кухни, дорогая элегантная мебель.

Но у Дэниэла не так. Когда его соседи делали ремонт и меняли все, что можно, его квартира застряла во временной дыре. Полагаю, там до сих пор ничего не изменилось, особенно после его предупреждения, что звонок не работает; он сказал позвонить по телефону, когда я приду, и он скинет мне ключи. Так что я оказываюсь сбит с толку, когда Дэниэл приглашает меня в гостиную с крупным бамбуковым паркетом, стенами цвета сухой полыни, современными низкими диванами. Я осматриваюсь. Комнату не узнать – за исключением кресла-яйца, но и на нем сменили обивку.

– Малыш, – говорит Дэниэл, несмотря на то что никакой я не малыш, я на несколько пальцев выше его. Я смотрю на дядю. В его рыжеватых волосах появилась проседь, морщины в уголках губ стали чуть глубже, но в целом он все тот же.

– Дядя, маленький мой, – отшучиваюсь я, поглаживая его по головке, отдаю ключи и иду смотреть дальше. – Постарался ты тут, – говорю я, постукивая пальцем по подбородку.

Дэниэл смеется.

– Пока готово только наполовину, но это наполовину больше, чем ничего.

– Верно сказано.

– У меня большие планы. Настоящие. Где же они? – Он выглядывает в окно, где в небе с громким гулом летит самолет. Дэниэл провожает его взглядом, а потом возвращается к поискам, он крутится, роется на забитых книжных полках. – Идет медленно, потому что я сам все делаю, хотя мог бы позволить себе нанять рабочих, но у меня такое чувство, что надо самому.

Мог бы позволить? Дэниэл всегда был беден; Брам ему помогал. Но теперь Брама нет. Может, его очередное азиатское предприятие оказалось успешным. Я смотрю, как дядя мечется по комнате, ищет что-то, наконец, находит какие-то схемы под кофейным столиком.

– Жаль, он сам не может мне помочь; думаю, он был бы рад, что я, наконец, тут обживаюсь. Но я в некоторой степени ощущаю его присутствие. И по счетам он платит, – говорит Дэниэл.