Хезер Димитриос - Токсичный роман

Я киваю:

– Я буду ходить на уроки по актерскому мастерству и все такое, но у меня будут и всевозможные занятия по режиссуре. Я хочу поработать в качестве помощника режиссера, и тогда – скрестим пальцы – получится поучиться во Франции. В Париже есть университет, названный в честь основателя Жака Лекока…

Лис разражается смехом:

– Лекок[20]? Да ладно тебе, это не может быть фамилией!

– Клянусь!

Джесси и Лис хихикают до изнеможения.

– Дамы, соберитесь, – говорит Гидеон, подходя к нам.

Мы сидим возле одного из многочисленных театров города, ожидая, когда нас пустят внутрь. Он очень хорошо смотрится в футболке с аниме под рубашкой с пуговицами и длинным рукавом.

Нат качает головой. Она пытается не улыбнуться из-за слова «кок», и я люблю ее за это.

– Дуры, – бормочет она.

Гидеон смотрит на меня:

– Стоит ли мне спрашивать, что такого смешного?

– ЛЕ КОК! – кричит Лис с сильным французским акцентом.

Я закатываю глаза:

– Не обращай на них внимание.

Звонит мой телефон – это ты. Я позволила двум твоим последним звонкам переключиться на автоответчик, так что сейчас мне надо взять трубку.

– Сейчас вернусь, – говорю я и спешу к скамейке в паре метров от ребят.

– Привет, милый, – отвечаю я на звонок.

– Привет. – Твой голос неприветлив, но я вижу, что ты пытаешься скрыть раздражение. – Веселишься?

– Да! Здесь столько всего, чем можно заняться. Мы ходили на уроки по импровизации и…

– Я так по тебе скучаю, – шепчешь ты.

– Я тоже скучаю по тебе.

Но я понимаю, что вру. Я совсем по тебе не скучаю.

– Почему ты не отвечаешь на звонки?

– Я просто действительно очень занята…

– Грейс! – зовет Натали, маша руками.

– Слушай, мне надо идти, – говорю я. – Театр открыли, и все заходят внутрь.

– Отлично.

– Дорогой, не надо так, – говорю я. – Пожалуйста. Я так хорошо провожу время…

– Хорошо, наслаждайся спектаклем. – И ты кладешь трубку.

Я засовываю телефон в карман и делаю глубокий вдох. Париж, Лекок – это голубые мечты. Ты начинаешь злиться, когда я всего в паре часов езды от тебя, и ни за что не позволишь мне поехать за границу. Позволишь. Словно мне нужно твое разрешение. Но оно нужно, Гэв, не так ли?

Кто-то кашляет рядом со мной. Я поднимаю взгляд и вижу стоящего рядом Гидеона, садящееся солнце подсвечивает его золотым.

– Меня отправили Нат и Лис, чтобы я провел тебя в театр, – говорит он, предлагая мне свою руку.

Я улыбаюсь и принимаю предложение.

– О, ну спасибо.

– Парень? – спрашивает он, кивая на телефон.

– Да. Он бросил трубку.

– Ничего себе.

– У него сложный период.

Гидеон запускает руку в сумку и достает упаковку конфет.

– Говорят, что ты любишь такие штучки.

– Да!

Он отдает их мне, и я начинаю радостно жевать. Если бы я ставила пьесу, то двое актеров бы шли по сцене, когда освещение медленно гаснет. Прямо перед тем, как зайти в театр, они останавливаются и смотрят друг другу в глаза, когда прожектор медленно бросает на них теплый луч.

А потом свет гаснет полностью.

«Двенадцатая ночь» начинается с кораблекрушения.

Виола оказывается выброшенной на берег неизвестной страны, и у нее ничего нет, кроме порванной одежды. За спиной просторы океана. А за ним жизнь, которую она оставила. Она думает, что все остальные на корабле погибли, потому что она одна на пустынном берегу. Страна, как она вскоре узнает, называется Иллирией.

Мне хочется оказаться там. Мне хочется быть как Виола – пережить шторм, а потом начать все заново, используя лишь свои ум и очарование, чтобы дойти до счастливого конца.

У судьбы много дел в Иллирии. Всепоглощающая любовь, и перепутанные личности, и странные счастливые случайности. В Иллирии ничто не является тем, чем кажется, но, несмотря на эту путаницу, это страна чудес. Эта постановка превратила остров Шекспира в роскошную турецкую заставу, здесь кучи разноцветных подушек на полу, низкие столики, кальяны и витражные лампы, отбрасывающие рубиновые тени на сцену. Актеры все одеты в свободные костюмы, шаровары и искусно украшенные корсеты. У меня кружится голова от идей для нашей постановки, и часть меня не может дождаться возвращения домой, чтобы приступить к работе.

Пока я сижу и смотрю выступление труппы «Орегон Шекспир Кампани», мои мысли возвращаются не к тебе, а к Гидеону, сидящему рядом. Тому, чье колено слегка касается моего, когда он двигается на своем месте. Я чувствую себя Виолой в начале пьесы – выброшенной штормом и уставшей, пытающейся встать на ноги в сложном мире. И, как и Виола, я чувствую, как что-то безнадежное, хрупкое и пугающее расцветает в груди – чувство, которое не должно существовать, потому что мне не позволено, не в то время, пока я с тобой.

– Но если я права, – Виола говорит, – бедняжка, лучше б ей в мечту влюбиться![21]

Виола влюблена в графа Орсино, но не может сказать ему об этом, потому что притворяется мальчиком. Она, по сути, его слуга, а граф Орсино точно гетеросексуален, то есть шансы, что он влюбится в нее, практически равны нулю. Виола не может рассказать Орсино, кто она, потому что быть одинокой женщиной в мире, где это не норма, может быть опасно. Сцена за сценой я наблюдаю, как Виола напрасно силится скрыть свои чувства, когда ей приходится помогать графу ухаживать за Оливией – женщиной, которую он думает, что любит, а она влюбилась в Виолу (Оливия думает, что Виола – парень по имени Цезарио; это все очень сложно – путаница с личностями, несчастные влюбленные, в общем, весь набор).

Гидеон наклоняется ко мне, его губы у самого моего уха, его горячее дыхание скользит по шее.

– Хоть мы и знаем финал, я все думаю: «О боже! А если они не сойдутся…» Это меня убивает, – говорит он.

«И меня», – думаю я. Но я знаю, что он говорит только о пьесе. Я немного поворачиваю голову, и наши губы так близко…

– И меня.

Наши глаза встречаются, и мягкая темнота придает мне храбрости. Я не отворачиваюсь. Должна бы, потому что это неправильно, но в его глазах я вижу искру, напряжение, которого раньше не было, до того, как я села на автобус до Орегона на место рядом с ним, планируя кругосветное путешествие.

– Орешек этот мне не по зубам, – говорит Виола на сцене, – лишь ты, о время, тут поможешь нам!

Гидеон рассказывает мне о боге.

И Бьорк.

Последние несколько недель он вовлек меня в безумную музыку и поэзию, которые он обожает, приносит мне книги и дает плей-листы на несколько дней. Я пишу ему длинные письма, а он пишет мне в ответ. Оказывается, нам обоим нравится писать старомодные письма – рукой на бумаге вместо безликих имейлов. Мне нравится касаться разлинованной бумаги из блокнота, зная, что и он ее касался. Мне нравится проводить пальцем по вмятинам, оставленным его ручкой на бумаге.

Я забыла, как это весело – иметь друга-парня. Мне нравится видеть мир его глазами: для Гидеона вселенная – прекрасный беспорядок. Он интересуется серьезными вещами: большими вопросами вроде «Почему мы здесь?» и «Что нам делать с этой жизнью»? Я понимаю, что внезапно тоже хочу знать ответы на эти вопросы. Мне нравится то, что Гидеон пробуждает во мне. В его мире нет осуждения, никаких правил, которые мешают тебе быть самим собой. Он чертов Йода, вот кто он. Из-за него я жажду будущего, всех тех вещей, о которых я мечтала.

Мы с Гидеоном просто друзья. Клянусь.

Только вот…

Перед сном я думаю не о тебе – я думаю о нем.

Вот в чем проблема.

– Ты теперь вроде как мой гуру, – говорю я, возвращая сборник поэзии Руми, который он мне давал почитать.

Гидеон смеется, опуская потрепанную книгу в свою сумку на ремне – интересно, как много раз он ее читал. – Ну, теперь мне надо обзавестись одеждой гуру.

– Не, – говорю я и слегка тяну его за футболку, потому что это повод прикоснуться к нему, – эта идеально подходит.

Его глаза встречаются с моими, и мы делаем то, что недавно начали делать, – смотрим, смотрим, смотрим, пока я не отворачиваюсь, взволнованная, испуганная и такая полная жизни, что едва могу справиться с этим.

Сегодня на нем футболка, на которой экран старой игры «Тетрис», где нужно сложить все кирпичики вместе внизу экрана, а они падают все быстрее и быстрее. Моя дружба с Гидеоном похожа на эту игру: как те кирпичики в «Тетрисе», мы пытаемся подойти друг к другу как можно быстрее. Скорее, прежде чем ты о нас узнаешь, и игра закончится.

«Ты радость, – говорит Руми о боге, – мы – разные виды смеха».

«Тебе подарят любовь, – поет Бьорк, сладко и невинно, – тебе просто нужно ей довериться».

Не знаю, как бы ты назвал то, что Гидеон дает мне каждый день, но это делает меня счастливой.

Пока я не подумаю о тебе и мне не станет плохо, потому что я худшая девушка в мире. У меня ушли недели на то, чтобы в этом признаться самой себе, но эмоционально я тебе изменяю.

– Так они тебе понравились? – спрашивает он. – Стихотворения?

– Очень, – говорю я. Ну вот. Снова все с начала. Я забываю о тебе. – Руми такой… счастливый.

– Правда?

Гидеона и его родителей ты бы назвал духовными, но не религиозными. Я не была у него дома, но могу представить курящиеся фимиамы возле статуи Будды, сидящего у стены, на которой висит крест. На полу, скорее всего, коврик для йоги, и, не знаю, индийские песни играют на фоне.

– Мне нравится, что он никого не дискриминирует, – говорю я. – То есть такое впечатление, что у его бога нет правил, ограничений и всего такого. Ты можешь быть мусульманином, как он, или христианином, как Нат, или никем определенным, как мы с тобой… Вроде того. Это хорошо.

Мы идем в угол класса театрального кружка, это стало нашей привычкой в последнее время. Немного подальше от всех остальных, но у всех на глазах.