Хезер Димитриос - Токсичный роман

– Так, оставайся прямо здесь, – говоришь ты и отпускаешь меня.

Ты уходишь вглубь амфитеатра и достаешь свою гитару из темного угла – акустическую гитару, которую ты назвал Розой.

Если бы я ставила пьесу о нас, я бы поставила себя дальше от края сцены, чтобы не стоять спиной к аудитории. Включила бы мягкий свет – кремовый и голубой на тебе и мне, а остальная часть сцены остается темной. Это выглядит так хорошо, что должно показываться на Бродвее.

Гэвин и Грейс смотрят друг на друга через сцену. Она скрещивает руки на груди, обхватывает себя руками, внезапно чувствуя смущение. Он улыбается, подходя ближе.

Гэвин

(настраивает гитару, поет, кричащая акустическая вокализация такая же, как у Джека Уайта):

Белые стены,

Черное сердце,

Мой разум разрывается

На части.

Скомканная бумага,

Темно-синие чернила,

Слова из ее сердца,

Которые уводят меня с края.

Грань душевного равновесия,

Cезон потерь.

Буду любить тебя, дорогая,

Мне не нужна причина.

Нежные поцелуи,

Теплые руки,

Она собирает

Меня по частям.

Ее слова – клей.

Она ведет меня.

Ее глаза вдохновляют,

Снова разжигают мой огонь.

Нежные поцелуи,

Теплые руки,

Она собирает

Меня по частям.

Так скажи мне, милая,

Скажи мне правду,

Чувствуешь ли ты себя

Обновленной из-за меня тоже?

Возьми мою руку,

Давай сделаем это сейчас.

Будем вместе,

Мне все равно как.

Грань душевного равновесия,

Cезон потерь.

Буду любить тебя, дорогая,

Мне не нужна причина.

Грань душевного равновесия,

Cезон потерь.

Буду любить тебя, дорогая,

Мне не нужна причина.

Мне не нужна причина.

Гэвин

(прекращает играть. Делает пару шагов вперед по сцене, ставит гитару на пол, а потом падает на колени):

Грейс. Будь моей девушкой.

Грейс начинает плакать, и Гэвин встает, берет ее на руки. Он кружит ее, и она откидывает голову назад, смеется.

Гэвин

(шепчет в ее губы):

Скажи мне, что это стоило риска быть пойманными.

Она наклоняет набок его шляпу и прижимает свои губы к его.

Грейс:

Это стоило того.

Неизвестный голос:

Эй!

Гэвин:

Черт.

Он ставит Грейс на землю, и они бегут, держась за руки, со сцены, а охранник светит на них фонариком. Они бегут по территории школы, мимо библиотеки и столовой. Когда они добегают до машины Гэвина, Грейс ложится на капот и смеется.

Так что мы официально вместе.

Я не витаю в облаках, я выше облаков. Это нереально, это счастье. Я боюсь, что вселенная заметит и заберет тебя у меня. Потому что это нечестно – чувствовать себя так хорошо, как я себя чувствую.

Я не представляю пока, какие жертвы ждут меня впереди. Я такая бестолковая, Гэвин. Такая чертовски бестолковая.

– Эй, – шепчешь ты, – хочу спросить кое-что.

Мы сидим в твоей машине. Прошло всего несколько часов после того, как ты спел мне песню, но небо уже светлеет. Скоро нужно идти.

Я целую тебя в нос:

– Давай.

– Теперь, когда мы вместе, мне кажется, ну, нам нужно рассказать о том, что мы делали с другими людьми.

У меня уходит минута на то, чтобы понять, о чем ты говоришь.

– Ты имеешь в виду… физические отношения?

Ты киваешь:

– Нам просто нужно раз и навсегда это выяснить, понимаешь?

Мы лежим лицом друг к другу на наших креслах, а руки переплетены над ручным тормозом.

– Не знаю, Гэв…

Твоя хватка становится сильнее.

– То есть… не то чтобы ты много этим занималась… Да?

Я слышу легкий оттенок паники в твоем голосе. Я качаю головой.

– Нет, по правде говоря, нет.

– Хорошо, тогда… – Когда я ничего не говорю, ты немного приподнимаешься. – Я хочу, чтобы бы могли рассказывать друг другу о чем угодно. Понимаешь?

Я думаю о своей маме и Великане, обо всех их секретах: всех «не-говори-маме» Великана и маминых «чего-Рой-не-знает-ему-не-навредит». Я не хочу быть похожими на них. Совсем.

– Это пустяки, – говоришь ты. Ты подносишь мою руку к губам и целуешь. – Я начну.

Ты рассказываешь мне о Саммер. Как вы занимались всем, кроме секса. Я шокирована новостью, что ты девственник. Я бы никогда не догадалась.

– Почему вы не занимались этим? – спрашиваю я. – Ну, сексом?

Ты играешь с ключами, рассматривая их.

– Она религиозная. И… просто не казалось, что это правильно. – Твои глаза встречаются с моими. – Так что…

Я делаю вдох и рассказываю тебе о трех парнях, которых я целовала. О парне постарше, которому я разрешила запустить руки под кофту и в трусы в восьмом классе.

Ты бледнеешь.

– Ты… что-то с ним делала?

Эта красивая, идеальная ночь внезапно разрушена. Я вижу битву внутри тебя. Она разворачивается в твоих глазах. Ты раздумываешь, правда ли хочешь быть со мной. Может быть, ты бросишь меня до первого урока. До него осталось всего четыре часа.

– Да, – шепчу я.

Я рассказываю тебе, что раньше не видела пенис до этого, как я держала его в руке. «Смотри, что ты со мной делаешь», – говорил старший парень.

– Я убью его, – бормочешь ты.

– Гэв. Он типа далеко.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваешь ты. – Вы что, общаетесь?

– Нет. Боже, нет. Это была летняя интрижка. В лагере. – Я протягиваю руку и сжимаю твою. – Это было очень давно. Вечность назад.

Внезапно я чувствую себя виноватой, словно изменила тебе. Ты не смотришь на меня, и кажется, что ты очень далеко, словно то, что я делала с теми парнями, возвело между нами стену. Я чувствую себя грязной, испорченной. Интересно, думаешь ли ты, что я шлюха. Без предупреждения я разражаюсь слезами.

Ты смотришь на меня, пораженный:

– Грейс! О боже, прости. Ш-ш-ш-ш. – Ты притягиваешь меня к себе, так что я теперь сижу на твоих коленях. – Не плачь, дорогая, – шепчешь ты. – Все это дерьмо в прошлом. Теперь только ты и я. Вот что имеет значение.

– Но я вижу, что я тебе отвратительна, – хнычу я.

– Отвратительна?

– Из-за того, что я занималась этим с другими парнями.

Ты поглаживаешь мои волосы:

– Ты мне не отвратительна. Я зол. И не на тебя. Мне просто противно думать, что кто-то, кроме меня, касался тебя так.

Я поднимаю глаза, и ты целуешь меня нежно и мягко. Когда ты отодвигаешься, то прижимаешь свой лоб к моему и говоришь слова, которые решат мою судьбу на следующий год:

– Боже, я люблю тебя.

Мой рот открывается, и тихий вздох срывается с губ:

– Не говори так, если не… То есть тебе не нужно стараться утешить меня.

– Грейс. Я. Люблю. Тебя. Поняла?

Твои льдисто-голубые глаза полны чувств и блестят от слез. В таком свете ты весь состоишь из угольных линий и бархатных теней. Что-то внутри меня разрывается, и слова выпадают наружу.

– Я тоже тебя люблю, – улыбаюсь я. – Ну то есть это и так понятно.

Вот так начинается худший год в моей жизни – в «Мустанге» c запотевшими стеклами, с красивым парнем в слезах.

Когда-то я мечтала, что меня подменили при рождении. Многие годы я фантазировала, что я дочь греческого кораблестроительного магната или принцесса маленькой, но богатой страны. Может быть, юная наследница – Вандербильт или Рокфеллер – родила, будучи подростком, и меня оставили в больнице, а женщина, которую я зову своей матерью, и мужчина, которого я зову отцом, не понимали, что я не их, а может, а может, а может…

Мой дедушка был спортсменом. Моя мама была спортсменкой. Моя сестра была спортсменкой. Футбол, теннис, волейбол. Длинные, упругие мышцы, глаза на табло со счетом – вот такие они. А я? Мягкая и гибкая, мечтательная, глаза к звездам, голова в облаках.

Я не вписываюсь.

В моей семье нет интеллектуалов. Никаких сумасшедших тетушек, живущих в Европе и рисующих картины. Мой отец никогда не играл джаз. Здесь, где я живу, нет башен из слоновой кости. Никто не использует слова «проницательность» или «экзистенциализм». Никто не носит развевающихся шарфов и не читает Брехта, не носит кольцо, купленное в Барселоне. Никто не играл в группе, пьесе, балете.

Я хочу до боли – буквально до боли – попасть на улицы Нью-Йорка, Парижа ночью, Москвы зимой, как Лара и доктор Живаго. Я мечтаю о мостовой, о тумане, вьющемся вокруг газовых уличных фонарей, о поцелуях под дождем. Такие вещи я не найду в Бирч Гров, и потому я создаю их волшебством, собирая все «другое» вокруг себя, как курица своих цыплят под крыло. Я слушаю «Песню венецианского гондольера» Мендельсона в темноте, когда единственный свет – пара свечей. От этой песни мне хочется плакать. Я тоскую о времени и месте, о которых ничего не знаю. Закрываю глаза, и вот я там. Читаю поэзию, мои глаза жадно бегают по строчкам, а сердце бьется в такт шекспировскому «Прошла зима междоусобий наших».

Когда я чувствую себя в ловушке, испуганной, одинокой, мне нужно всего лишь глянуть на небо и подумать: вот это видят люди в Марокко, когда смотрят на небо. И в Индии, Таиланде, Южной Африке. Корее, Чили и Италии. Мир, я напоминаю себе, мой, если у меня только хватит храбрости схватить его, когда мне представится возможность. «Я знаю, что это есть внутри меня, не знаю, что это, но это во мне». Уолт Уитмен сказал это давно, потому что он человек и пророк и понимает, каково это – быть мной.

Эта тайная я. Часть меня, которую я лелею, словно фиалку, сорванную с лужайки. Это та я, которая лежит в кровати без сна поздно ночью и представляет себе Верону и каково это – сказать: «Так поклянись, что любишь ты меня, и больше я не буду Капулетти». Эта я учит французский, мечтая о поездках в Париж. Je m’appelle Grace. J’ai dix-sept ans. Je veux le monde[12].