Другой парень улыбается в лунном свете, и мой вздох застревает в горле. Его лицо прекрасно, но обременено печалью и болью, как если бы он взвалил на свои плечи всю печаль мира. Я жажду протянуть руку и прикоснуться пальцами к его полным губам, твердому подбородку и стереть его боль.

Страницы моего блокнота трепещут в ветерке, и он наклоняется и подбирает его. Я съеживаюсь в смущении, а затем понимаю, что он парень, который болтается на кладбище, раскапывая могилы, так что мои слова о смерти не должны обеспокоить его. Он переворачивает страницы, останавливается на одной, изучая ее, а затем его глаза просматривают кладбище. Я припадаю к земле и задерживаю дыхание, пока тишина охватывает ночь, ожидая, когда лопата вонзится в грязь.

— Откуда это взялось? — спрашивает он у Грегори.

Я выглядываю сквозь ноги ангельской статуи.

Грегори берет блокнот и раскрывает его.

— Я не уверен… — он отдает его обратно, — в конце написано «Эмбер Роуз Эдвардс».

Высокая фигура проводит своими длинными пальцами по моему имени.

— Эмбер… — его навязчиво-мелодичный голос окутывает и манит меня показаться из-за статуи. Я начинаю шагать.

— Оставайся на месте, — бледный шар света сияет за моими плечами и падает на траву перед моими ногами.

Я напрягаюсь, пока лопата перестает копать грязь, и ночь становится тихой, не считая уханья совы.

— Теперь медленно повернись, — инструктирует глубокий голос, и статические помехи мешают ему, — Я с подозреваемым сейчас.

Черт возьми. Они думают, что я выкопала могилу. Это не первый раз, когда я попадаю в беду, то есть они не отпустят меня просто так.

— Я сказал, медленно повернись и держи руки так, чтобы я мог их видеть, — приказывает коп.

Я закрываю глаза и медленно поднимаю руки.

— Хорошо, теперь медленно повернись, — говорит он.

Да, конечно. Я бросилась через кладбище, мои ноги двигались так быстро, как могли.

— Она убегает, — вопит он и собеседник замолкает.

Моя неуклюжая обувь стучит по траве, пока я прыгаю и маневрирую между могильными камнями. Коп преследует меня, его шаги оглушают, и ключи на его поясе звенят. Я ускоряюсь, когда кирпичный забор показывается мне на глаза и подпрыгиваю на носочках, я забираюсь наверх. Мой живот ударяется о край, и я быстро поднимаю ноги вверх, но коп хватает мой ботинок и дергает мою ногу.

— Даже не думай об этом, ты маленькая соплячка, — он начинает тянуть меня за ногу вниз, на землю. Образ его смерти, конечно, возникает перед глазами, густой и тяжелый. Острый нож. Кровь. Его тело падает на землю.

Я трясу ногой, пытаясь вылезти из моей обуви, но его руки движутся выше по моей ноге, чуть ниже моего колена. Кончики моих пальцев скользят по забору, когда я пытаюсь держаться за край.

Пальцы копа хватают мою вторую руку.

— Только попробуй.

Полицейский резко отпускает мои ноги. Мое колено бьется о забор. Я карабкаюсь наверх и бросаю взгляд назад. Он лежит без сознания на траве. Высокий, мрачный незнакомец стоит около него, смотря на меня. Темная тень деревьев танцует вокруг его лица, и его дикие глаза горят как зола.

— Эмбер, — его призрачный голос окружает меня как дым.

Я сдвигаюсь на дюйм вперед, пока моя обувь не встает рядом с краем забора, и мои руки бессильно тянутся к нему. Я загипнотизирована его красотой, навязчивым звуком его голоса, и я не могу удержать свои руки при себе. Я хочу пробежаться ими по всему его телу, почувствовать его кожу, потрогать его, поцеловать, прижаться к нему всем телом.

— Подойди сюда, — уговаривает он, протягивая свои длинные руки ко мне, предлагая мне свою ладонь.

Моя другая рука поднимается, и я сгибаю колени, чтобы спрыгнуть с выступа, веря ему, и отчаянно желая прикоснуться к нему.

— Не двигайся.

Сирены визжат за воротами, и красный и голубой цвета освещают кладбище, возвращая меня к реальности. Я вздрагиваю и быстро припадаю к земле, когда полицейская машина врезается в грязно-отшлифованную остановку на другой стороне кладбища. Два копа выставляют дуло и мчатся через ворота, крича в рации. Я гляжу вниз, где должен быть высокий незнакомец, но все, что есть, это одинокое воронье перо, лежащее на траве. Оно поднимается вверх ко мне с помощью ветра, и я ловлю его, мой взгляд проходится по кладбищу, покрытому сумраком. Куда он делся?

Коп на земле шевелится и начинает приходить в себя. Осмотревшись вокруг, я спрыгиваю на тротуар и мчусь по улице к своему дому, не оборачиваясь назад.

Глава 2

— Просыпайся, просыпайся, спящая красавица, — моя лучшая подруга Рейвен поёт песни, пока распушает мои волосы своими пальцами.

— Я не собака, сумасшедшая ты женщина, — бормочу я сонно. — Теперь оставь меня в покое.

Она дует мне в уши, избегая прикосновений, чтобы я не увидела ее лика смерти, несмотря на то, что я уже видела это раньше.

— Эмбер, давай же. Просыпайся.

— Ты такая чудачка, — сонно бормочу я.

— Я чудачка, — дразнит она, — ты единственная, кто видит смерть.

Я жмурю глаза от яркости солнечного света, разлитого по всей комнате.

— Способ говорить с миром.

Её сапфировые глаза мерцают из-за блестящих розовых теней на веках, она активно жестикулирует на фоне моих черных и красных стен, обвешанных мифическими рисунками и депрессивной поэзией. Тонкая черная вуаль скрывает дверь шкафа, к которой прикреплены фотографии мертвых поэтов и писателей.

Рейвен спрыгивает с моей кровати и проводит пальцами по карандашному рисунку, охватывающему всю стену, где изображена женщина-ангел с черными крыльями. Черное платье Ангела струится по полу, её глаза закрыты, и в том, как она держит голову и обнимает себя руками, сквозит отчаяние.

— Ты помнишь, когда я нарисовала это для тебя? — спрашивает Рейвен.

Я слезаю с кровати и роюсь в ящике комода в поисках какой-нибудь одежды. Перо с прошлой ночи лежит сверху, потрепанное и изогнутое в середине. Я не знаю, почему оставила его, разве что я просто не смогла заставить себя выбросить его. Я никогда раньше не увлекалась такими парнями, досадно просто выбросить перо, а с ним и воспоминания, прочь.

— Да, сколько нам было… тринадцать или около того? Это было сразу же после того, как я переехала и случайно рассказала тебе, что я могу видеть смерть.

— Я думала, что это защитит тебя от смерти, — горько рассмеялась она, — я была слишком маленькой, чтобы понять, что ничего не сможет защитить тебя от этого, даже Ангел.

На противоположной стене ещё один рисунок: костлявое лицо существа в длинном черном плаще, держащего песочные часы в своей истощенной руке, а на его плече ворон, теряющий свои крылья.

— Ты знаешь, он клянется, что это не Мрачный жнец, — Рейвен рассматривает рисунок вблизи, щуря глаза, — но уверена, как и в том, что ад есть, выглядит он именно так. Если бы я не знала лучше, то поклялась бы, что твой брат повесил его специально, потому что знает о твоей маленькой смертельной штуке, и хочет свести тебя с ума.

— Он не знает об этом, — напоминаю ей, — никто не знает, кроме тебя.

Она оценивает руку жнеца.

— И что это за песочные часы?

Мои плечи поднимаются и отпускаются, когда я пожимаю ими.

— Это один из символов жнеца, типа: «Твое время в моих руках».

Она проводит пальцами по часам:

— Ну, твой брат мог бы, по крайней мере, добавить песок туда, и это не было бы так, будто твое время истекло.

— Я уверена, он не заглядывал так далеко, — уверяю я ее, — кроме того, он нарисовал это, чтобы впечатлить тебя. Хотел показать тебе, что у вас у обоих есть художественная сторона.

Она прикусила нижнюю губу:

— Ты знаешь, я никогда не буду встречаться с ним, верно? У меня уже был один слишком маниакально-депрессивный в жизни, — она делает виноватое лицо. — Прости, Эм. Я не имела в виду что-то в этом роде.

— Все в порядке. Я знаю, у моего брата есть проблемы. И знаю, ты слишком много думаешь обо всём этом, чтобы захотеть сделать это ещё и частью своей жизни, — я делаю паузу. — Как поживает твоя мама?

Она пожимает плечами, уставившись на рисунок:

— Хорошо, я думаю. Я не посещала её уже некоторое время.

Мама Рейвен лежит в наркологическом центре. Вот уже на протяжении нескольких лет она страдает от депрессии и самолечения. Пару месяцев назад Рейвен пришла домой с работы и обнаружила свою маму в гостиной на полу с зажженной сигаретой в руке. Она не дышала, пульс едва прослеживался. Рейвен вызвала скорую, и санитары реанимировали ее. Подруга приказала мне не говорить ей, придет ли смерть, и в тот момент я поняла, что у моего дара есть негативная сторона. Но я не сказала Рейвен, что её мама умрет, потому что знала, что она не умрет в этот день. И в будущем, я отказалась говорить Рейвен о смерти кого-либо из ее семьи — в том числе, и о её смерти — потому что никто не нуждается в такой ноше на плечах.

Рейвен злилась на меня две недели и не разговаривала со мной вообще. Это были одинокие две недели моей жизни. Рейвен — моя единственная подруга, и вполне может быть, что так будет всегда. Когда я постарею, то, скорее всего, закончу свое существование старой девой с десятью кошками и, возможно, птицей. Рейвен будет навещать меня так часто, как сможет, со своими детьми и убеждаться, что я нахожусь в здравом уме.

— Что это такое? — она встала на цыпочки, склоняясь к моему лицу, и пальчиками с розовым маникюром соскребла чешуйки грязи с моей щеки. — Почему у тебя грязь на лице? — она поворачивает мою руку и осматривает ладонь, — и твои пальцы грязные.

Я отдергиваю руку.

— Прошлой ночью, пока я была на кладбище…

— Я думала, ты прекратила ходить туда так часто, — прерывает она меня с явным разочарованием на лице. Рейвен никогда не понимала моей потребности в одиночестве — моей потребности в тишине.