И теперь Геббельс вынужден будет признаться фюреру в том, что его головорезы на сей раз опростоволосились. Собравшись с духом, он зашагал через приемную с низким потолком к двери кабинета Гитлера. Он постучался.

— Входи.

Открыв дверь, Геббельс вошел в небольшую комнату, из окна которой открывался прекрасный вид отдаленного Зальцбурга. У окна стоял письменный стол, за которым сидел Гитлер и что-то писал. Геббельс прошел мимо книжного шкафа, из которого выглядывали корешки вестернов Карла Мэя, популярного детского писателя, которого Гитлер, к удивлению Геббельса, очень любил.

Гитлер отложил перо и повернулся.

— Мой фюрер, — нервно начал Геббельс. — У меня неприятные новости. Покушение на Флеминга, организованное моими людьми, потерпело неудачу.

Гитлер поморщился. Но, к изумлению Геббельса, разноса не последовало. После паузы он сказал только:

— Итак, сорвалось. Что ж… По крайней мере, мы попытались. К несчастью, в данное время мы не в силах наказать этого американского жиденка, но придет день… — Он прервался и стал грызть ногти. — Возможно, наши дорожки вновь пересекутся. И тогда герр Флеминг узнает, что у меня исключительно хорошая память! Ладно, Йозеф, для чего ты хотел меня видеть?

Геббельс откашлялся. С Флемингом пронесло, пронесет ли с графом?

— Мой фюрер, я хотел поговорить о графе фон Винтерфельдте. О молодом графе.

Увидев, как исказилось от гнева лицо Гитлера, Геббельс понял, что на этот раз неприятностей не миновать.


В Коннектикуте был сочельник 1927 года. Снег толстым слоем накрыл всю Новую Англию. Тяжелым грузом лежал на ветвях сосен и гнул хрупкие белые березки к земле так, что казалось, они вот-вот сломаются. По десятиакровому гринвичскому поместью Ника бродил голодный белозадый олень, выискивая съедобную, но редко встречавшуюся кору. Впрочем, в этом году, году мира и процветания, олени были, наверно, единственными голодными обитателями Америки.

Стояла свежая студеная ночь. Термометр показывал ниже двадцати градусов мороза. Над крышей каменно-кирпичного особняка, выстроенного в якобинском стиле и купленного Ником два года тому назад — дела все чаще заставляли его надолго оставаться на востоке страны, и этот дом стал его восточной резиденцией, — в чистом небе сверкал полный зимний набор созвездий. Каменистый берег пролива Лонг-Айленд беспрерывно полировался мелкими зыбкими волнами. На высоте пятидесяти футов над уровнем моря, на заснеженной, чуть покатой лужайке волшебно светились двойные окна двухэтажного дома, освещая мягким и теплым светом свеженаметенные сугробы на каменной балюстраде главной террасы. Перед домом росла высокая ель, которая была украшена крохотными электрическими лампочками. Другая светящаяся гирлянда висела на двери главного крыльца. Из всех четырех труб на крыше дома курился дымок, и даже если бы здесь появился ангел, вряд ли он смог бы своим присутствием прибавить покоя, красоты и веселья общей картине.

Внутри двадцатичетырехкомнатного дома в дальнем конце холла высотой в два этажа была установлена домашняя рождественская елка высотой в двадцать футов. Семья Флемингов собралась у елки для того, чтобы сделать семейную фотографию.

— Улыбочку! — попросил фотограф, которому Нику пришлось отвалить дополнительные сто долларов за то, чтобы тот работал в сочельник. Но Ник заплатил, не раздумывая. В делах он преуспевал, настроение потому было отличное, в семье все были здоровы и веселы. Это было самое счастливое Рождество в его жизни, и он хотел запечатлеть его для потомков.

Прямо перед елкой, которая ломилась от всевозможных лампочек, шариков и игрушек, сидел Ник в черном галстуке. Рядом сидела Эдвина в красном платье с блестками и множеством бриллиантов. На коленях у Ника сидела самая младшая в семье годовалая Виктория. У Эдвины на коленях ворочался двухлетний Хью. Позади Ника стояла четырехлетняя Файна, восхитительный ребенок с темными волосами, дочь Рода Нормана. Рядом с ней стоял восьмилетний брат Чарльз, старший ребенок в семье, унаследовавший от отца его смуглую красоту. За спиной Эдвины стояла семилетняя Сильвия, она родилась совсем светленькой, но с годами ее волосы стали темнеть и все больше напоминать светло-каштановые волосы матери. Группу детей замыкали трехлетний Морис, названный так в честь своего деда по материнской линии лорда Саксмундхэма, и шестилетний Эдвард. На флангах улыбались в объектив фотокамеры Эдит и Ван Клермонт.

«Вылетела птичка», фотограф сделал снимок, и в следующее мгновение дети, толкаясь и шумя, будто маленькие обезьянки, бросились к заветному месту возле елки, где высилась горка с рождественскими подарками.

После неудавшегося нацистского покушения на жизнь Ника американские официальные представители в Берлине посоветовали ему поскорее уезжать из страны, так как они не могли гарантировать его безопасность. Понимая, что его миссия в Берлине все равно уже выполнена, он выехал с Эдвиной из отеля. Только в поезде, который вез их в Париж, Ник рассказал жене об истинной цели своего посещения Германии. Поначалу она скептически восприняла этот рассказ, но после появления в печати статей Артура Хардинга, породивших настоящую бурю в Лиге наций и большинстве европейских столиц, сдержанность Эдвины переросла в горячее преклонение перед героическим поступком мужа. Ник, будучи восприимчивым к похвалам, как любой мужчина, только что не мурлыкал от удовольствия. А когда по возвращении в Штаты Ван сообщил, что серьезно подумывает сделать его своим наследником, счастью Ника и вовсе не стало предела.

Впервые за свою карьеру он стал выглядеть, по крайней мере, для своей семьи, как выразилась Эдит, «чем-то вроде героя».

Ник как раз показывал Вану и Эдит два своих новых приобретения — работы Пикассо и Ренуара, — когда вдруг услышал крики. Обернувшись к елке, он увидел своих старших детей, Чарльза и Сильвию, которые тянули каждый к себе большой пакет в подарочной обертке.

— Это мое! — кричала Сильвия. — Видишь, там написано мое имя!

— Ты поменяла карточки с именами! — в ответ кричал Чарльз. — Я проверял сегодня днем! Это мое!

— Эй, дети, — воскликнул Ник, спеша через огромную комнату к елке. — Не драться! Сегодня же сочельник!

Не обратив на отца ни малейшего внимания, Чарльз вдруг так сильно ударил сестру, что все присутствовавшие притихли. Девочка ударилась в слезы, а Чарльз спокойно отобрал у нее пакет с подарком и стал его развязывать.

— Чарльз, негодный мальчишка! — воскликнула в возмущении его мать, подходя к нему и отнимая подарок. — Как тебе не стыдно так обращаться с Сильвией?! Ты извинишься перед ней.

Чарльз вызывающе глянул на мать.

— Нет, — сказал он. — Это мой подарок.

— Это не дает тебе права распускать руки! Тем более по отношению к родной сестре! А теперь проси прощения.

— Не буду.

— В таком случае возвращайся в свою комнату.

Красивое лицо юного Флеминга словно окаменело.

— Не пойду.

Эдвина повернулась к мужу:

— Милый, ты сам все видел. Отведи его в комнату и вздуй как следует!

Ник посмотрел на старшего сына, которого просто обожал. Чарльз знал об этом.

— Папа, — сказал он, — правда, мне можно остаться? Ведь сочельник.

Сильвия все еще ревела у елки.

— Ты сможешь остаться, если извинишься перед сестрой, — сказал Ник.

— Но это мой подарок! — крикнул Чарльз. — Она пыталась его украсть!

— Он врет! — отозвалась всхлипывающая Сильвия. — Чарли хулиган!

— В пакете коньки! — крикнул Чарльз, в гневе оборачиваясь на сестру. — Я видел, как мама их заворачивала! У девчонок не бывает коньков. Они мои!

— Ты шпионил за мной, когда я заворачивала подарки? — воскликнула потрясенная Эдвина.

— Да.

— Чарльз, джентльмены не подглядывают! Они не бьют девочек! Отправляйся сейчас же наверх. Ты уже достаточно испортил всем нам праздник.

— Подожди, — вмешался Ник. — Чарльз не знает, что для Сильвии мы тоже приготовили коньки. Надо просто открыть этот злосчастный пакет и посмотреть на кого коньки: на мальчика или на девочку. Потом мы отыщем второй пакет.

Пока Ник развязывал пакет, Эдвина изумленно смотрела на него.

— Милый, неужели ты не понимаешь, что дело совсем не в коньках! — воскликнула она. — Чарльз повел себя как звереныш, и он должен быть наказан!

— Эдвина, не забывай, что сегодня праздник. Детей не стоит наказывать в сочельник. Чарльз, иди сюда, посмотри, подходят ли тебе эти коньки.

Возмущенно качая головой, Эдвина отошла к своей свекрови.

— Ник испортит мальчишку, — прошептала она Эдит на ухо.

— Просто он слишком хорошо помнит собственное детство, — ответила та. — Тогда у него ничего не было. Да, он балует детей. Просто не может отказать себе в этом удовольствии…

— Но ведь так он может превратить Чарльза в кого угодно!

Она вновь повернулась к елке. Победно усмехаясь и держа в руках коньки, на нее смотрел Чарльз.


Человек с наложенным на лицо густым слоем белил и ярко накрашенными красными губами стоял на небольшой сцене берлинского «Брассери Седан» и довольно фальшиво исполнял песню Фреда Астера «Белый галстук, фрак, цилиндр», являвшуюся последним бродвейским хитом того года. В кабаре на Бисмаркштрассе толпились в основном мужчины, хотя было и несколько женщин весьма неопределенных сексуальных ориентаций. Публика отчаянно дымила сигаретами и глядела на Вилли Кляйнбурга, бисексуала и местного певца, который двигался взад-вперед по сцене, по временам приподнимая свой цилиндр и отбивая ритм тросточкой с позолоченным набалдашником.

В дверях кабаре появился мужчина в черном костюме и шляпе и стал осматриваться, не обращая внимания на представление. Наконец его взгляд остановился на белокуром молодом человеке в вечернем костюме, который сидел в одном из темных уголков затянутого дымом зала. Мужчина стал проталкиваться сквозь толпу к Руди фон Винтерфельдту.