Фред Стюарт - Титан

— А тебе, значит, можно заводить любовниц за моей спиной?

Молчание.

— Ну что, мы будем заниматься любовью или спорить дальше?

Она поцеловала его.

— Будем заниматься любовью, — сказала она. — Но подумай над тем, что я говорила.

Буря начала утихать к пяти часам утра, а к половине восьмого, когда Ник спустился вниз, она утихла окончательно и сменилась тонкой дымкой тумана, который придал лесу, окружавшему замок Винтерфельдт, сказочный вид. Нику сразу припомнились древние тевтонские легенды о Зигфриде, драконах и троллях, скрывавшихся в герсинианских лесах задолго до того, как Германия стала сторожевой заставой Римской империи.

В холле Ник обратил внимание на забранный в золотую раму портрет кайзера Вильгельма Второго — в полный рост, в белом военном кителе и шлеме с плюмажем. С минуту Ник изучал портрет бывшего правителя Германии, живущего ныне в голландской ссылке. Наличие этого портрета здесь весьма недвусмысленно указывало на политические симпатии графа фон Винтерфельдта. Как и большинство представителей немецкой знати, он был сторонником старой династии. Эта идеология пока что имела в Германии определенное влияние. Реставрация Гогенцоллернов была, в принципе, еще возможна. Германия, издревле привыкшая к самодержавной монархии, в рамках демократии чувствовала себя еще весьма неуверенно, и обширные слои немецкого общества тосковали по лидеру нации, по фюреру.

Ник пересек каменный пол холла и вошел в библиотеку, где был встречен графом фон Винтерфельдтом, одетым с утра в серый двубортный костюм. Граф был высоким подтянутым человеком с военной выправкой и безупречными манерами, что напомнило Нику великого князя Кирилла. У довоенного военного сословия, несмотря на все недостатки, все-таки были общие отличительные черты, которыми можно было только восхищаться. В сравнении с марширующими по улицам нацистскими головорезами, о которых Нику приходилось читать в газетах, граф очень много выигрывал.

— Герр Флеминг, — сказал он, направляясь к Нику, чтобы пожать его руку. — Доброе утро, как ваша голова?

— Саднит немного, но все оказалось не так серьезно, как я боялся.

— Вот и отлично. Прошу вас садиться. Я переговорил с герром Халбахом, начальником местной полиции. Он сообщил мне, что этого нашего официанта зовут Миша Бронский. К нашему удивлению, оказалось, что у него американский паспорт.

Ник присел на краешек кожаного дивана, на котором его вчера приводили в чувство.

— В самом деле? Я слышал о том, что у Коминтерна много своих агентов в Штатах.

— Может быть, но все равно кажется немного странным, что они подсылают сюда своего агента из Америки, в то время когда гораздо проще было бы прислать его из России. С другой стороны, разве можно понять большевиков, правда? Кстати, Халбах интересуется: не согласитесь ли вы дать свидетельские показания?

— Конечно.

— Отлично. — Граф сел рядом с Ником. За большим письменным столом из дуба было высокое окно, и сквозь него видно было, как туман окружает замок своими липкими объятиями. — Вы хотели меня видеть. Полагаю, у вас есть святое право просить меня об услугах. Поскольку я обязан вам жизнью, то помогу с радостью и всемерно.

«Это мне и было нужно», — подумал Ник.

— Я хотел бы продавать Германии оружие, — сказал он. — Не смогли бы вы помочь мне увидеться с нужными людьми?

«Смотри, как вспыхнули его глаза. Он сам идет к тебе в ловушку. Великолепно!»

— Почту за честь помочь вам в этом, герр Флеминг, — негромко сказал граф. — Но уверен, вы согласитесь со мной: в таком деле необходима осторожность. Большая осторожность.

Если верить утверждению о том, что природа определяет характер человека, то у Руди фон Винтерфельдта должна была быть просто ангельская душа, ибо вырос он в одном из самых живописных уголков Европы. В тот день он выехал на своем спортивном автомобиле «бугатти» из замка Винтерфельдт в направлении Мюнхена. Миновав баварские Альпы, откуда открываются великолепные, захватывающие дух виды на Оберзальцбург, он ехал мимо милых и обширных зеленых полей с разбросанными тут и там деревеньками и церквами в стиле барокко, мимо спокойного озера, посреди которого на острове безумный король Баварии Людвиг воздвиг последний и незаконченный памятник своей экстравагантности: копию версальского дворца XIX века, стоимость которой оказалась так велика, что Людвигу пришлось из-за этого даже распрощаться с троном. На поросшей елью и пихтой горе, будто в сказке, возвышались башни и стены замка Нойшванштайн. И везде, где ни проезжал Руди, на холмистых полях щипали сочную зеленую траву коровы и козы.

Утренний туман рассеялся, и над головой было совершенно ясное небо. Было не по сезону тепло, поздненоябрьская золотая осень после грозы. Когда Руди приходилось ехать в своем открытом автомобиле под уклон, живой ветерок трепал его белокурые волосы, и душа юноши восторженно отзывалась на красоту природы, хотя все это были привычные ему ландшафты. Это была его природа, и ее пышность и цветение никогда не уставали восхищать его. При виде этой красы в Руди просыпался, с одной стороны, художник, с другой — мечтатель. Он умел любить красоту и ненавидеть уродство.

Поэтому ему не нравился Мюнхен. Нет, конечно, в баварской столице были свои красивые дворцы и музеи. Почти целое столетие назад король Людвиг Первый истратил целое состояние на украшение города, правда, завершить начатое не успел: сначала отдал сердце Лоле Монтез, а затем трон — революции 1848 года. А Мюнхен остался, и в нем, как во всяком другом городе, были и трущобы, и заводы. У Руди всегда несколько портилось настроение, когда восхитительная сельская местность по сторонам от дороги сменялась мрачными мюнхенскими задворками.

Теперь он повернул на Тьерштрассе — темноватую и ничем не примечательную улочку в квартале бедной части среднего класса — и остановился перед серым обшарпанным домом. Роскошный спортивный автомобиль был вызывающе неуместен в этом бедном квартале. Руди благоразумно поднял верх, чтобы запереть машину: он перехватил завистливые взгляды грязных мальчишек, игравших на тротуаре. Но Руди знал, что тот человек, к которому он сейчас шел, всегда испытывал почти извращенное удовольствие при виде роскошной машины, припаркованной у его жалкой квартирки.

Руди вошел в подъезд и позвонил. Через несколько секунд из-за занавески выглянула толстая седовласая экономка в черном старомодном платье из тафты с длинной юбкой. Потом она отперла дверь и заулыбалась.

— Добрый день, мой господин, — сказала она по-немецки, впуская его в узкую прихожую, оклеенную грязнорозовыми обоями. В доме пахло жареной капустой. — Его сейчас нет, но скоро должен вернуться. Если хотите, подождите в его комнате.

— Благодарю, фрау Райхерт, — с оттенком снисходительности ответил Руди.

Фрау Райхерт, как и большинство пожилых немцев, все еще крепко держалась за свои предвоенные представления о сословной субординации: она воспринимала молодого графа именно как графа.

Руди стал подниматься по прогнутой деревянной лестнице мимо закопченных стеклянных газовых ламп на второй этаж. Вошел в коридор, стены которого были увешаны дешевыми репродукциями в темных деревянных рамках. Прошел мимо видавшего виды пианино и уродливой витрины, заставленной вышедшими из моды сентиментальными романами. В конце коридора Руди открыл деревянную дверь, сильно нуждавшуюся в полировке, и вошел в узенькую комнату не более десяти футов в ширину. Единственное в комнате окно выходило на задний двор. У окна стояла медная кровать. Она была заправлена, но смята: кто-то сидел или лежал на ней. Напротив кровати к стене были привинчены книжные полки.

От нечего делать Руди стал всматриваться в корешки книг. На верхних полках стояли толстые тома по германской истории, мировой войне, «О войне» Клаузевица, история Фридриха Великого, биография Вагнера, написанная Хью Стюартом Чемберленом, собрание героических мифов и мемуары Свена Гедина. На нижних полках теснились старомодные романы и «История эротического искусства». Пол был покрыт дешевым желтым линолеумом, которому было, по меньшей мере, лет двадцать. Во многих местах линолеум потрескался и горбился.

— Руди, — раздался негромкий голос, — я так рад тебя видеть!

Руди обернулся. В дверях стоял стройный молодой человек в плаще. Он говорил с легким австрийским акцентом, весьма близким к баварскому немецкому и все же заметным для Руди. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Глаза его горели возбуждением, когда он подошел к Руди и взял обе его руки в свои. Его усики а-ля Чарли Чаплин, равно как и бедная одежда, придавали ему несколько комичный вид, и все же в нем ощущалась какая-то внушительность.

— Рудерль, мой любимый, — прошептал он. — Я так по тебе соскучился!

С этими словами Адольф Гитлер поцеловал графа фон Вингерфельдта в губы.

Гитлер со всей тщательностью скрывал от посторонних глаз свою сексуальную ориентацию. Поэтому чтобы не возбуждать подозрений фрау Райхерт — доброй женщине был по душе ее постоялец, которого она называла «благопристойным богемным господином», — Руди и Дольф, так молодой Винтерфельдт звал Гитлера, отправились на машине на виллу Швабинг, которая принадлежала капитану Вальдемару фон Манфреди. Во время войны Манфреди был командиром Гитлера, сейчас же он стал новообращенным рьяным нацистом, убежденным в том, что бывший ефрейтор будет спасителем Германии. Манфреди и сам был гомосексуалистом, во время войны даже имел несколько контактов с Дольфом, так что теперь он с готовностью предоставил Гитлеру небольшой коттедж, находившийся в саду рядом с его обнесенной стеной виллой, для его тайных любовных утех. Вообще узкий круг руководства нацистской партии справедливо был прозван итальянским диктатором Муссолини, нарочитым гетеросексуалом, «кладезем извращений». И хотя Гитлер надеялся, что застрахован от такого к себе отношения, почти во всех кабаре и пивных Мюнхена ходили приукрашенные легенды об искаженном либидо фюрера, и усилиями германских интеллектуалов и умников Гитлер награждался такими извращениями, до которых не додумались бы ни маркиз де Сад, ни барон Мазох!