Однако ей не удалось не найти ни одной щелки между плотно сбитыми досками. Острое, почти болезненное любопытство не позволило, впрочем, уйти ни с чем. Поперек калитки там и сям шли планки, набитые для ее укрепления, и Тимандра с решимостью отчаяния легко взобралась по ним и осторожно подняла голову, всматриваясь в полумрак.

Перед ней открылся довольно просторный двор, посередине которого находился большой каменный водоем, какие были во всех внутренних двориках храма. Водоем со всех сторон был огорожен прочными деревянными решетками, за которыми стояло десятка полтора мужчин. Здесь было гораздо темнее, чем на главном дворе, и Тимандра изо всех сил напрягала глаза. Все же ей удалось разглядеть, что мужчины молоды. Все были или обнажены, или едва прикрыты набедренными повязками. Каждый находился в своей отдельной клетке. Неуклюжие, тяжелые колодки сковывали их ноги. Это были рабы.

«Рабский двор! – вспомнила Тимандра слова Никареты. – Это и есть рабский двор! Но почему они скованы? Почему их держат в клетках? И вообще – зачем они здесь?»

В то же мгновение она получила ответ на свой вопрос. Глаза достаточно привыкли к темноте, и Тимандра увидела… Лавинию, которая стояла на четвереньках около одной из клеток, плотно прижавшись к решетке ягодицами. А раб, содержавшийся в этой клетке, так же плотно приник к решетке со своей стороны. Да ведь… да ведь они с Лавинией совокупляются!

Громкий стон удовлетворенного мужчины слился с протяжным стоном Лавинии. Она бодро вскочила и перебежала к другой клетке. А потом к другой…

Оцепеневшая Тимандра смотрела, не веря глазам! Пятнадцать раз Лавиния опустилась на четвереньки перед клетками, и пятнадцать раз выслушала Тимандра блаженные стоны рабов и аулетриды. Правда, в конце Лавиния уже не бегала так быстро от клетки к клетке, а еле тащилась, однако все же ни один из рабов не был обделен ее вниманием.

– Эй, давай начнем сначала! – позвал тот, кто имел ее первым, но девушка слабо махнула рукой:

– С ума сошел, Фарос? – простонала Лавиния. – Вы меня замучили! Вы что, хотите, чтобы я к вам больше никогда не смогла придти?

– О нет, приходи поскорей опять, и да благословят боги твою колпу! [88] – громким шепотом ответил Фарос, а остальные так же шепотом подхватили.

Лавиния потащилась к калитке, и Тимандра поняла, что пора бежать. Она соскользнула вниз – и тотчас услышала шаги приближающегося привратника. Тимандра метнулась к стене и скорчилась в ее тени.

Привратник подошел к калитке и стукнул в нее дважды. В ответ раздался глухой стук трижды. Очевидно, это был условный знак, потому что привратник отодвинул засов.

Лавиния, цепляясь за стены, вышла вон – и покачнулась. Привратник, впрочем, не стал помогать ей удержаться на ногах а, наоборот, осторожно опустил на каменные плиты и, громко прошептав:

– А теперь пора заплатить и за выход! – навалился на нее.

Тимандра едва сдержала смех, когда Лавиния проворчала:

– Как же ты мне надоел, Панкрат! Дорого берешь! Ну, давай скорей!

Наконец привратник, довольный, поднялся на ноги и помог встать шатающейся Лавинии. Поддерживая и заодно похотливо лапая, он довел ее небольшого водоема и помог залезть туда. Девушка омылась, стараясь не забрызгать волосы, вылезла и утомленно привалилась к стенке водоема, вяло отираясь какой-то тряпицей, поданной привратником.

– Ох и шалая ты девка, Лавиния! – сказал он одобрительно.

– Я просто добрая, – ухмыльнулась тиренийка. – Ведь наши матиомы по любовным искусствам еще не начались. Неужто этим красавцам постоянно рукоблудствовать?! Вот я и прихожу их пожалеть.

– А заодно и свой блуд почесать, – понимающе продолжил привратник. – Но до чего же ты смелая! Ведь если верховная жрица когда-нибудь застанет тебя здесь, тебе ох как не поздоровится!

– Ну и что ж, если она начнет меня упрекать, я расскажу ей то, что мне рассказывал ты, – дерзко ответила Лавиния. – Про того красивого эфиопа, которого ты ей иногда приводишь в привратницкую… Что и говорить, он хорош, мне он тоже ну очень по нраву!

Стражник едва не упал, услышав эти слова.

– Безумная дура! – прошипел он. – Расскажи, расскажи – и увидишь, что будет потом! Разве не знаешь, какое наказание полагается за оскорбление верховной жрицы?! Неужели ты хочешь увидеть свой язык вырванным изо рта, а заодно и мой?! А потом нам запихают эти языки в глотку, чтобы мы задохнулись! Так что лучше помалкивай и будь поосторожней!

– Ладно, ладно, Панкрат, – пробормотала Лавиния, зевая. – Я просто пошутила. А теперь пойду, я уже обсохла.

И Лавиния, нетвердо ступая, двинулась к ступеням, ведущим к помещениям школы гетер.

Тимандра же оставалась, скорчившись, в своем укрытии до тех пор, пока привратник не ушел и ей не стало ясно, что он крепко уснул, охраняя покой школы.

Только тогда она, дрожа от холода и возбуждения, осмелилась прокрасться в свой доматио.

Адония по-прежнему мирно спала, а Тимандра еще долго не могла уснуть. Она свернулась клубком, закутавшись в покрывала свое и Адонии (та никогда не мерзла!), кое-как согрелась, однако сон все не приходил.

Те картины, которые она видела, по-прежнему тревожили ее воображение.

Значит, вот для чего предназначены эти молодые рабы! Они будут служить фронтистиос [89] на занятиях по любовному искусству! Кто-то из них достанется в любовники самой Тимандре. Она будет учиться раззадоривать его желание, доводить до исступления, принимать разные позы…

Бедняжка Лавиния перед всеми стояла на четвереньках, но, уж наверное, во время матиом клетки откроют, чтобы аулетриды научились играть с мужчинами как следует.

Интересно, красивы ли они, эти рабы?

Девушка улыбнулась, глядя в темноту. Впервые она без страха и раздражения думала о тех искусствах, которые преподаст им Аспазия. О, Тимандра будет самой прилежной ученицей! Когда-нибудь – она истово верила в это! – боги вновь сведут ее с Алкивиадом, и он узнает, какой обольстительницей стала бывшая Идомена. Ах, как же хочется увидеть, как затуманятся от страсти его серые глаза, прижаться губами к его губам, запустить руки в его вьющиеся темные волосы…

Тимандра резко села, отбросив покрывала.

Да что это такое?! Вот наваждение! Какие серые глаза? Какие темные волосы?! Опять она вместо Алкивиада представляет рядом с собой Хореса!

– Что б он провалился! – пробормотала Тимандра в гневе. – Век бы его не видеть! Никогда я не будут ему принадлежать, даже если он на коленях станет меня об этом молить!

Она снова легла, угрюмо глядя в темноту. В самом деле, никогда не будет она принадлежать Хоресу, потому что никогда не станет он молить ее об этом. Ведь он ее ненавидит!

– Я тоже его ненавижу! – зло прошипела Тимандра и даже расплакалась от этой злости. Так она и уснула в слезах, чувствуя себя отчаянно несчастной и даже самой себе не признаваясь, почему.


Коринф, дом Таусы близ Северных ворот

Родоклея никак не могла забыть ту скромную девушку, которую она сманила близ агоры, рядом с тележкой фармакопиоса, [90] продававшего лечебные растения, как сухие, так и свежие. Поначалу Родоклея нацеливалась не на нее, а на другую беднягу, которая прятала лицо под покрывалом и спрашивала у фармакопиоса какое-нибудь средство от синяков.

Тот посоветовал ей делать примочки из сока свежего селино. [91]

– Но сейчас еще ранняя весна, селино еще не выросли! – со слезами в голосе воскликнула бедняжка.

Тогда стоявшая рядом девушка, на которую Родоклея сначала не обратила внимания, сказала, что ей в свое время помогали и примочки из сока редьки, а еще она прикладывала медные пластины.

Женщина, которая прятала лицо под покрывалом, помчалась к зеленщику, чтобы поскорей купить редьку, а потом к меднику – за пластинами. Родоклея поспешила было за ней, однако та и слова сказать ей не дала: боялась даже на минутку задержаться на агоре, чтобы снова не рассердить мужа и не быть избитой опять. Родоклея разочарованно вздохнула и заспешила назад, к тележке фармакопиоса, сообразив, что та, которая знает, как бороться с синяками, наверняка не раз бывала битой.

Прямо тут, в тележки фармакописа, Родоклея завела привычную песню о дочери, которую так бил муж, что забил до смерти, и девушка, залившись слезами, немедленно рассказала ей свою историю.

Оказывается, она дочь пекаря из Афин, а его пекарня находится около Дипилонских ворот.

Родоклея при этих словах едва не ахнула. Вот же совпадение, подумала она, вспомнив неприветливого пекаря, который рассказал им, что Идомена отправилась в Элевсин или в Коринф, – и при этом едва ли не впервые вспомнила и саму Идомене, в погоне за которой они с Фирио притащились в Коринф, претерпев столько бед и невзгод. С тех пор, как бывшие афинянки встретились с Алепо и зажили новой жизнью, про Идомену они и думать забыли! Вот и теперь – мысль о ней лишь мелькнула в голове Родоклеи, и тут же сводня с прежним вниманием принялась слушать дочку афинского пекаря.

Оказывается, отец просватал ее за богатого человека, однако, если денег у него было немало, то милосердия и жалости к жене – ни на халк! Зато был он чудовищно ревнив и постоянно подозревал жену если не в измене, то в помыслах о ней. Бил он жену так, что в конце концов она, почти полумертвая, избитая до крови, сбежала к отцу. Потрясенный пекарь воззвал к народу на агоре, однако мужа-злодея приговорили только к уплате денежного возмещения. Все мужчины поверили, что жена его была изменницей! Тогда Эфимия бежала от позора в Коринф. Сначала жила у тетки и ее мужа, помогала им в пекарне, потом нашла хорошее место, но теперь тетка заболела, вот Эфимия и ищет для нее лекарство у фармакописа.

– Ну что ж, может быть, ты еще найдешь свое счастье с другим мужчиной, – начала свои подходцы Родоклея, и с удовольствием увидела, как затрясло Эфимию, какой ненавистью исказилось ее лицо.

– Я ненавижу мужчин! Все они грубые животные! Я была бы счастлива, если бы все они исчезли с лица земли! – воскликнула молодая женщина. – На истинную дружбу способны только женщины!