– Из-за него я покинула Крит, – кивнула Тимандра. – Он пригрозил убить меня, и если бы не ты… О Титос, Титос, я всегда побаивалась тебя, а ты спас мне жизнь! Да что же это никто не идет?! Люди! Помогите!

– Не надо, поздно… – выдохнул Титос и затих.

Тимандра приподняла его голову, звала, тормошила, однако на нее смотрели мертвые глаза.

Девушка в ужасе закричала и бросилась вверх по ступенькам – обратно в храм.


Коринф, агора

Слухи о великолепии Коринфа, конечно, доходили до Родоклеи, и они были правдивы: город, лежащий между двумя бухтами, Лехейской и Корнхейской, между двумя морями, Эгейским и Ионическим, у подножия Акрокоринфа, не зря славился двумя своими портами и красивейшими зданиями. По легенде, Афродита, которой Гермес в знак любви подарил некогда Акрокоринф, особенно любила эти места… собственно, потому там и было больше жриц Афродиты, проще говоря – женщин, дарящих (разумеется, за деньги!) любовь, чем в каком-то другом городе Эллады.

Однако Родоклея не замечала красот Коринфа, не могла вспомнить ничего, что слышала о славе его минувших или нынешних дней: она была настолько измучена, что еле тащилась, цепляясь за руку Фирио, и проклинала тот день, когда бывшая надсмотрщица пирейского диктериона спасла жизнь несчастной афинской сводни. Лучше бы ее тогда убил камень, попавший в голову! Смерть – это лишь мгновение, а тяготы пути из Афин в Коринф казались Родоклее то муками Тантала, обреченного на голод и жажду рядом с пищей и водой (деньги у странниц давно кончились, и они могли только завистливо взирать на еду, выставленную в окнах лавок или разложенную прямо на циновках, брошенных на землю… правда, Фирио довольно ловко умела красть, однако делилась она с Родоклеей только жалкими остатками своей трапезы), то истинным Сизифовым трудом. Стоило им с Фирио «вкатить камень в гору» – нащупать след Идомены (как тогда, в пекарне близ Дипилонских ворот, или потом, в лесхе Элевсина, где еще помнили разболевшуюся девушку с необыкновенно прекрасными вьющимися волосами), как этот камень вновь скатывался к подножию – след Идомены пропадал: хозяин лесхи, например, вовсе не был уверен в том, что девушка ушла в Коринф, – он был почти убежден, что та направлялась в Эпидавр, Мегару или еще в один из множества городов или селений в округе!

До Коринфа Родоклея – измученная, отощавшая, со сбитыми в кровь ногами – дошла лишь потому, что Фирио, казавшаяся неутомимой, тащила ее за собой, а когда бывшая сводня отказывалась идти и умоляла бросить ее умирать на обочине, Фирио взваливала ее на спину и продолжала неспешно, однако неостановимо шагать по большой дороге, ведущей из Элевсина в Коринф.

И в эти минуты, когда Фирио шла, согнувшись под тяжестью Родоклеи, и низко склоняясь к каменистому, ухабистому пути, она напоминала Родоклее охотничью собаку, которая взяла след дичи – и не остановится, пока не настигнет ее. Наверное, Фирио и сама не могла бы толком объяснить, ведет ее желание отомстить Идомене за побег или желание обладать ею – а главное, что она будет делать потом, когда достигнет цели. Однако спустя некоторое время, уже в Коринфе, Родоклея поняла, что Фирио обладала неким почти нечеловеческим чутьем, которое и привело ее к удаче.

Едва миновав Восточные ворота Коринфа, они увидели небольшую пекарню, из которой доносился манящий запах свежевыпеченных лепешек, и Фирио без раздумий шагнула туда, однако, лишь только она приблизилась, из окошка высунулся человек, присыпанный мукой, столь могучего сложения, что он с трудом просунул в окошко свои широченные плечи, и рявкнул:

– Идите прочь, проклятые попрошайки! Богам известно, что я добряк, но я не могу кормить всех нищих, проходящих через эти ворота, только потому, что мой дед поставил здесь пекарню!

– А не нужен ли тебе подмастерье, добрый господин? – спросила Фирио.

– Иди, иди своей дорогой, мóро! [74] – повел белой бровью пекарь, пренебрежительно глядя на великаншу Фирио, которая по сравнению с ним и впрямь казалась не столь огромной. – Мне не нужен подмастерье, к тому же, ты до того грязен, что от твоих лапищ мои белые лепешки станут черными, а черных лепешек мои покупатели не любят!

Вслед за этими словами он извлек свои широченные плечи из окошка и исчез в глубине пекарни. Вспыльчивая Фирио схватила было камень и уже изготовилась запустить им в окошко, как вдруг Родоклея с изумлением увидела, что Фирио тут же отбросила его и довольно улыбнулась. Видимо, ей настолько польстило, что пекарь принял ее за мужчину, что она отказалась от мести!

– Ну что, тогда идем прямиком к храму Афродиты? – спросила Фирио, покосившись на измученную Родоклею. – Думаю, он вон там, откуда поднимается к небу стол света. Я что-то слышала про венец Афродиты, которые светится днем и ночью…

– У меня нет сил… – простонала Родоклея. – Я так хочу есть! Сегодня по всем городам Эллады базарный день – думаю, и на коринфской агоре полно торговцев и покупателей. Станем просить подаяния, а когда хоть немного подкрепим силы, можем добраться и до храма.

Фирио кивнула и, проворно подставив ногу пробегавшему мимо мальчишке, спросила его, как пройти к городскому рынку. Тот, до смерти перепуганный, только рукой махнул – и Фирио стремительно зашагала вперед, а Родоклея привычно влачилась сзади, еле передвигая ноги.

Вскоре они оказались в толпе людей, которые медленно двигались к агоре по узким улочкам. Здесь одна к другой лепились посудные, кожевенные, оружейные, лампадные и другие мастерские. Фирио изворчалась, пыталась обогнать неторопливо бредущих зевак, людей, однако на рыночной площади оказалось еще теснее!

К нескольким большим зданиям, где за немалые деньги размещались продавцы самых дорогих, изысканных товаров, лепились крытые повозки мелких торговцев.

Фирио и Родоклея замерли, озираясь. В самом деле, здесь оказалось не меньше народу и товаров, чем в Афинах! От ворот в разные стороны расходились горшечный, овощной, сырный, винный, хлебный, мясной, молочный и прочие ряды, а между ними сновали разносчики. Покупателей было великое множество! Среди простых горожан выделялись своей важностью домоправители и рабы из богатых домов.

На афинскую агору редко являлись богатые знатные дамы, а если и приходили, не в силах одолеть любопытства, то в самой простой одежде, под покрывалами, в сопровождении домоправителя. Однако на коринфском рынке то тут, то там можно было увидеть изящный форео, из которого выглядывала какая-нибудь нарядная, накрашенная красавица. Чем ярче она была разодета, тем с большей уверенностью можно было сказать, что это гетера. Замужние женщины прикрывали головы и куда реже раздергивали занавеси фореонов.

От толчеи и шума у Родоклеи подкосились ноги и она присела под стеной агоры, среди других нищих, однако те сразу принялись толкаться, браниться, гоня чужачку с насиженных местечек, – и если бы не Фирио, она была бы избита. Мощные кулаки Фирио освободили для Родоклеи местечко с самого краю вереницы нищих, и она вместе с другими начала протягивать руку за подаянием и во весь голос клянчить его.

– Сиди здесь, – шепнула Фирио, – а я пойду попробую что-нибудь стащить.

Она шагнула к рыбным рядам, где как раз вспыхнул скандал: какой-то покупатель бранил торговку, которая обрызгала водой явно несвежую рыбу, чтобы выдать ее за только что пойманную, – в надежде под шумок что-нибудь стащить с прилавка, как вдруг остановилась как вкопанная. Родоклея увидела, что Фирио впилась взглядом в нарядный форео, сшитый из расписной ткани, которую непревзойденно ткали эфесские мастерицы, а занавеси были сделаны из хиосского шелка, совершенно прозрачного. За этими занавесями возлежала на подушках молодая рыжеволосая женщина с чуточку заостренным в подбородку точеным лицом, что, в сочетании с узкими, приподнятыми к вискам глазами и этими пышными рыжими волосами, небрежно собранными в лампадион, [75] делало ее похожей на лису.

Родоклея уставилась на нее, не веря глазам, и даже помахала перед лицом рукой, чтобы развеять наваждение. Однако красавица не обращала ни на нее, ни на кого бы то ни было вокруг ровно никакого внимания. Глаза ее – черные, сияющие, удивительно яркие на бело-розовом лице, – были устремлены только на Фирио. Алый, умело подкрашенный кармином рот приоткрылся, юркий язычок высунулся, облизнул губки раз и другой…

Фирио так и подалась вперед, и лицо ее, которое Родоклея не видела иным, как злым или озабоченным, разгладилось и приняло враз хищное и в то же время алчное выражение, а глаза засверкали так страстно, что, чудилось, могли воспламенить все, на что упадет взгляд Фирио. Родоклея даже удивилась, почему не задымилась тонкая ткань занавесей форео!

Возможно, именно для того, чтобы этого не произошло, рыжеволосая лисичка раздвинула занавеси и, не сводя глаз с Фирио, отстегнула одну карфиту и откинула край гиматия, прикрывавшего ее плечи. Почему-то оказалось, что под гиматием на ней нет хитона, так что обнажилась пышная, налитая, белоснежная грудь, и Фирио издала протяжный, не то мучительный, не то восторженный стон.

И тут Родоклея обрела, наконец, дар речи, и завопила, перекрывая неумолчный гул агоры:

– Алепо! Неужели это ты?!

Хищно-сладострастно выражение вмиг исчезло с лица красавицы. Она поспешно прикрыла грудь и покосилась на Родоклею с таким высокомерным видом, что та подумала бы, что ей все лишь пригрезилось. Однако тотчас же алый, хотя и несколько тонкогубый рот рыжеволосой изумленно приоткрылся:

– Родоклея?! Неужели это ты?! Нет, не могу поверить… Ты в Коринфе, и в таком виде?! Что с тобой случилось?! Сосватала трибаду за кинеда, и поэтому тебя изгнали из Афин? – Она расхохоталась, но тут же в глаазх ее сверкнула злоба: – Или до богов дошли мои проклятия, которые я посылала тебе после того, как ты устроила мой брак с Хоресом Евпатридом?!

– Алепо! – снова выкрикнула Родколея. – Ради всех небожителей, помоги мне! Я несчастна и гонима, и никем иным, как Алвивиадом Евпатридом!