А. Харрисон - Тихая жена

Джоди идет по стандартному маршруту – по берегу до причала, а на обратном пути срезает через Гейтвей-парк. Небо серое, озеро – как темное зеленое бутылочное стекло, но бодрящий воздух и ходьба возвращают к жизни. Взяв латте на вынос и вернувшись домой, Джоди осторожно приоткрывает дверь спальни и вглядывается в темноту, не делая больше ни шага вперед. По ее ощущениям, ничего не изменилось.

Мэри Мэри – двенадцатилетняя девочка, которую к Джоди насильно привели родители, потому что она слишком уж своенравна и непослушна. На терапию она ходит с удовольствием, поскольку это повод пропускать уроки, да и выделяет ее из круга сверстников, но и тут девочка настойчиво нахальна. У этого ребенка проблемы с границами. Если с Тоддом начнутся какие-то сложности, Мэри Мэри непременно будет любопытствовать. Так что Джоди радуется, что Тодд не издает ни звука, и все идет гладко до самого конца.

Она выходит на балкон, чтобы проветрить голову, и принимается оценивать ситуацию. Во время работы с Мэри Мэри она слышала, что у Тодда звонил телефон, который лежит на комоде за закрытой дверью спальни. Джоди оставила его там вчера, когда вынула его из кармана после того, как помогла ему раздеться. Телефон у него всегда в режиме вибрации, и когда он застучал по деревянной поверхности, показалось, что где-то заработал отбойный молоток. По ее мнению, звук был достаточно громким, чтобы его разбудить, с учетом того, что Тодд к телефону вообще очень внимателен. Для него звонок – все равно что плач младенца для матери, то есть требование немедленно о нем позаботиться. Тодд не из тех, кто проигнорирует телефон, перевернется на другой бок и снова заснет. Нет, и он всегда встает с постели сразу же, как только откроет глаза.

Джоди наблюдает за парой чаек, стремительно несущихся вниз и ныряющих в озеро. Вот они не колеблются, не виляют, а как только заметят под поверхностью воды то, что им нужно, быстро атакуют, прямолинейно и дерзко. Жертв не настораживают даже хриплые крики – этакие чаячьи усмешки, – их глотают раньше, прежде чем они успевают хоть что-либо понять.

Сейчас Джоди испытывает искушение действовать дальше по расписанию, словно ничего и не случилось. Она умеет закрывать глаза на неприятности. И она приспособлена к жизни в одиночестве, к ожиданию, что же будет дальше. Сейчас ей пора в спортзал, после которого она, как правило, обедает. В холодильнике размораживается кусочек филе, и она думает о нем с предвкушением. Но когда Тодд проснется, придется отвечать на его вопросы. «Почему ты меня не разбудила? Тебе не показалось странным, что я не встал?» А если он не проснется, придется отвечать на чьи-то еще вопросы. Врачи. Полиция. Надо придумать, что сказать, если ее начнут допрашивать – какую версию предоставить, как объяснить свое поведение, тот факт, что она ничего, совершенно ничего не сделала, когда любимый не встал утром с постели. Она буквально слышит голос любопытного полицейского: Миссис Джилберт, вы вызвали 911 через шесть часов, а может быть, восемь или двенадцать, после того, как умер ваш супруг. И так далее. Почему вы на него хотя бы не взглянули? Вам что, в голову не пришло? Не подумали? Вообще и мысли такой не было? Что мужу, например, плохо. Что он мучается. Или лежит без сознания. Или что он вообще умер, миссис Джилберт.

Без сознания, думает она. Тодд, возможно, потерял сознание. И за эту мысль цепляется еще одна, более пугающая – а вдруг он в коме? – до сего момента Джоди такую версию не рассматривала. В ее мысли, мерцая, вторгается словосочетание «повредился рассудком» вместе с соответствующим образом: Тодд-овощ, ни живой, ни мертвый, теперь он никому не принадлежит, даже самому себе, но все равно вокруг него все прыгают, кормят, купают, делают массаж, усаживают, укладывают, и дни и ночи превращаются в месяцы, годы, а его права, обязанности и имущество находятся на условном депонировании. Но даже в таком случае допрашивать будут. Джоди начинает казаться, будто на нее смотрят и осуждают, что каждый ее шаг фиксируется и будет использован против нее. Фрейд весь день крутится возле закрытой двери в спальню, это тоже не внушает оптимизма. Миссис Джилберт, даже ваша собака знала, что что-то не так.

Он сидит на унитазе, уперев локти в колени, а голову положив на ладони, моча ужасно воняет. Только в таком положении он может держаться вертикально. Тодд думает о кофе, вспоминает его запах и вкус, и на этой энергии доходит до душа, где включает холодную воду. Ледяные капли – это чистая боль, но и она не сравнится с пневматическим молотом, стучащим в голове. Он подставляет под душ лицо, набирает немного воды в рот, полощет, сплевывает. Потом отхаркивает слизь и тоже сплевывает.

Тодд вытирается, подходит к раковине, намазывает пеной лицо. Пальцы, в которых он держит бритву, ничего не чувствуют и едва слушаются. Есть ощущение, что он проспал, и оно подтверждается, когда он выходит в спальню, чтобы одеться. Джоди уже встала. Наверное, времени даже больше, чем он думал. Но лишь одевшись и достав наручные часы, он узнает, который час.

Джоди он застает на кухне, она взбивает яйца венчиком.

– У меня часы отстают, – нерешительно говорит он. – Наверное, батарейка села.

– Кофе готов, – говорит она. Наливает его в чашку, добавляет сливки, сахар, подает ему.

– Сколько времени? – спрашивает Тодд. – На моих половина второго.

– Да, полвторого, – подтверждает Джоди.

– Ты шутишь.

– Нет, ровно столько.

– Не может быть. У меня встреча с Клиффом в десять.

Она пожимает плечами.

– Позвони да скажи, что проспал, – она выливает взбитые яйца на шипящую сковородку и перемешивает вилкой.

– Это же безумие, – говорит он. – Почему ты меня не разбудила?

– Тебе лучше было отоспаться.

– Боже, – Тодд отпивает кофе, прижимает руку к виску. – Похоже, я действительно перебрал. Даже не помню, как лег.

Волна усталости чуть не сбивает его с ног, и он садится с чашкой за стол. Джоди уже положила подстилку под горячее, нож, вилку, салфетку.

– Мне пришлось помочь тебе раздеться, – говорит она, – ты даже туфли снять не мог.

Джоди выкладывает яйца на тарелку, переворачивая, добавляет бекон и картошку, которая стояла в кастрюле на плите, чтобы не остыть. Она подходит к столу и ставит блюдо перед ним. Тодд берет вилку.

– Спасибо, я ужасно голоден.

Во время еды мешает язык, он словно что-то лишнее во рту. Но Тодд все равно запихивает в себя пищу, ощущая при этом слабость и усталость. Ему хотелось бы снова рухнуть обратно в постель или свернуться калачиком на полу, но вместо этого он держит спину ровно и упирает ноги в пол.

– Я даже не думал, что выпил слишком много, – говорит он. – Уж точно не больше обычного.

Тодд пытается восстановить в памяти, что было в баре – когда он туда приехал, сколько просидел, сколько заказывал, – но счет ему не дается. Помнит он лишь настроение праздника. Вполне возможно, что в своем желании отметить событие он переусердствовал.

– Ну ладно, может, чуть больше, – добавляет он.

– Наверное, и отоспаться было нужно.

– Да уж, скажи это Клиффу. И Стефани.

Она приносит кофейник и подливает в его чашку.

– Джоди, ну что же ты меня не разбудила.

– Ты вернешься домой к ужину? – спрашивает она.

– В таком-то самочувствии, – отвечает он.

– Я сделаю кассуле. В свинине много железа.

Пока Тодд сидит на кухне, начинает звонить телефон, и он уходит на его звук в спальню. Наташино имя на дисплее немного бодрит. Он точно помнит, что вчера вечером она с ним не разговаривала.

– Ты где? – интересуется она. – Все утро пытаюсь до тебя дозвониться.

– Отсыпался с похмелья.

– Ты все еще дома?

– Уже буквально выхожу.

– Что она сказала?

Он пытается понять суть вопроса. Мозг не заводится, напоминая сгоревший двигатель в луже мазута.

– Может, тебе сейчас разговаривать неудобно? – Наташа задает наводящий вопрос.

Тодд бросает взгляд на открытую дверь. В кухне из крана льется вода.

– Могу недолго.

– Так что она сказала?

– Кто?

Наташа шумно вздыхает.

– Сильно расстроилась? Не будет палки в колеса вставлять?

Беременность, понимает Тодд. Он пообещал рассказать Джоди?

– Я домой поздно пришел. Не смог поговорить.

Тодд упирается рукой в комод. Крапчатая потрескавшаяся белая поверхность, под старину, что обошлась ему дороже, чем стоил бы настоящий антиквариат.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, – говорит он.

– Боже мой, Тодд. Что было после того, как Джоди поговорила с моим отцом?

– Они не разговаривали.

– Разговаривали. Вчера. Он ей все рассказал.

– Не может быть.

– Как это не может? Было. Что у вас там происходит? С тобой все в порядке?

Тодд тяжело опускается на кровать. Ему уже начинает казаться, что он подцепил какую-то заразу.

– Все хорошо, – говорит он, – не переживай. Я тебе попозже перезвоню.

Тодд вешает трубку, и тут до него доходит, что именно так у них с Джоди было всегда: упорное притворство, пропасть молчания, каждый вслепую гнет свою линию. Он, наверное, и раньше это понимал, но почему-то до сего дня его никогда не поражало, насколько это ненормально. Во всех других парах кричат, ругаются, расходятся, снова сходятся, что-то проясняют, а у них с Джоди сплошная фальшь. Сохранять лицо, терпеть все, молчать. Делать вид, будто все хорошо, и все будет хорошо. Самый большой дар Джоди – это ее молчание, он всегда любил в ней это, то, что она не лезет не в свое дело, о себе особо не болтает, но ее молчание в то же время – ее оружие. У женщины, которая не возражает, не ругается, не кричит, есть своя сила и власть. Тем, что она может держать свои чувства под контролем, не винит его, не пререкается, она не дает и ему возможности высказаться, ответить. Джоди понимает, что если она откажется разговаривать, делать выбор он будет сам. И в то же время Тодд видит, что она от этого страдает.